Горячность его вспышки поразила его самого.
"Мортейль? Я в самом деле ненавижу его? Что мне однако до этого негодяя? Нет, нет, все они противны мне, - все, кто получает от Иоллы слова и взгляды, все, кто сидит с ней за столом, все, кто дышит тем же воздухом, что и она. Ах, я ревную даже к моему большому другу; я хотел бы, чтобы он вернулся в Рим. Иолла должна быть одна со мной. Я увезу ее в зачарованный сад. Никто не посмеет войти в него, я прикажу строго охранять его. Мы будем счастливы там"...
- О, это еще придет! - громко воскликнул он. Разгоряченный, со спутавшимися мыслями, бегал он по комнатам. Картины без перерыва тянулись по стенам. Мальчик бросал им свой вызов: - Вы все же не ярче, чем моя жизнь!
Его жизнь! Она вся состояла из детства, одинокого и бедного теплом любви. Взамен того, она горела жаром душевного возмущения, жарой детского гнева без границ и бурной жажды справедливости. Так часто, когда дом, аллея, деревенская стена и Страсти Господни одиноко сгибались под тяжестью полудня, он делал прогулки, которые были бегством: к морю, всегда к морю, - и протягивал свои слабые руки, прочь от убогой и злобной действительности, к обители благородства и мощной радости, туда, далеко к горизонту, где наверно было ее царство. А в своей коморке он истязал себя булавками, ремнями, щипцами - только для того, чтобы иметь преимущество перед отцом и учителями, которые были так злы: преимущественно перенесенных страданий, суровых мыслей.
"Я буду ненавидеть вас, пока буду жив! - снова поклялся он себе, возвращаясь из спальни своей возлюбленной, - и я буду гордым, как дядя Сан-Бакко, и прекрасным, да, таким прекрасным, как она сама, моя Иолла!"
Общество еще сидело за столом.
- Ты, верно, дрался с кем-нибудь? - спросил его его большой друг.
- Нет, но у меня страшная охота к этому, - ответил Нино, глядя прямо в лицо герцогине.
"Пусть себе замечают", - думал он. Но они не обращали на него внимания. Об истории с чулком, которая позабавила бы их, не догадался никто. Они и не подозревали, какая любовь бурлила и кричала среди них.
Все перешли в кабинет Паллады. Герцогиня вышла на террасу и подала знак. Под высокий решетчатый портал, переплетающиеся железные прутья которого блестели, скользнула темная гондола. Затем над мертвыми цветами искусственного сада понеслась причудливая и печальная мелодия.
- Это слепые, - сказала герцогиня. - Маркиз, они играют в честь вас.
Сан-Бакко поцеловал ей руку.
- Но я попросил бы что-нибудь менее проникнутое отчаянием.
- Что-нибудь веселое! - воскликнули остальные.
Зибелинд сказал:
- О, я приготовил кое-что очень веселое. Безобидно веселое. Прошу вас, господа, потерпите две минуты. - И он поспешно удалился.
Якобус спросил герцогиню:
- Где слепые?
Она вышла на террасу, чтобы показать их ему. Очутившись с ней наедине, он сейчас же спросил:
- Когда вы выезжаете на дачу, герцогиня?
- Скоро. В вилле производился ремонт... Вы так торопитесь?
- Я тороплюсь приступить к своей картине, вы знаете, к какой. Прежде чем листья пожелтеют, вы мне будете нужны для нескольких сеансов на воздухе.
- Это вы недурно придумали.
- Так как при этом вы будете без платья, то должно быть тепло.
- Милый друг, вы страдаете навязчивой идеей. К счастью, она безобидна. Поэтому и не спорю с вами.
- Герцогиня, вы прекрасно знаете, что должны удовлетворить меня. Иначе погибнет многое.
- И вы уверены, что это так важно для меня?
Они тихо и быстро бросали слова. Вдруг они замолчали, оба испуганные. Слепые нежно играли какой-то танец. Герцогиня улыбнулась.
- Вы художник. Ваше тщеславие заставляет вас относиться к своему занятию чересчур серьезно.
- Вы называете это занятием? Но для вас самой, герцогиня, - с силой воскликнул он, - это было богослужением, которое наполнило лучшие годы вашей жизни. Вспомните же, чем вы обязаны искусству!
- И вам?
- Конечно, Было бы неблагодарностью, недостойным поступком, если бы вы не услышали меня!
- Вы мальчик, стремительный и себялюбивый и неспособный признать, что мир не вертится вокруг вас. Вам везло во всем; теперь вы искренне возмущены, что один раз вам что-то не дается. Я прощаю вам вашу невинность и неопытность.
- Вы обязаны...
- Ни вам, ни искусству. У меня нет никаких обязанностей. Когда искусство надоест мне, я пойду своим путем.
Она оставила его и вернулась в комнату. Все глаза были устремлены на даму, которая вошла с другой стороны.
- Господин фон Зибелинд?
- Madame Бланш де Кокелико, - ответил его голос. Гостья, прихрамывая, мужскими шагами прошла на середину зала. У нее были красновато-желтые волосы и жирная, бледная кожа; под спадающим неподвижными складками черным шелковым платьем чувствовался костлявый остов, полный развращенной гибкости.
Мортейль засмеялся, ему было противно, но этот маскарад щекотал его нервы.
- Браво, Зибелинд, это в самом деле Кокелико. Я очень хорошо знал ее.
- Я тоже, - презрительно сказал Якобус.
- Ну, да, кто же не знает меня? - объявил Зибелинд по-французски. Французские слова легко слетели с его уст.
- Право, это она, - сказал окаменевший Сан-Бакко. - При разговоре узнаешь ее. Я раз ужинал с ней. Несчастный Павиц тоже был при этом. Она самым бесстыдным образом издевалась над ним.
Якобус сказал Нино:
- Посмотри-ка на эту фигуру. Все, понимаешь, решительно все в ней фальшиво. Когда она вечером ложится в постель, от нее не остается ничего, кроме маленького остова, как у селедки.
Мальчика охватил испуг. Представление о голове с серебристо-серым студенистым хвостом, одиноко лежащей на огромной подушке, поразило его. Бланш исполняла какой-то номер, нечто безобидно веселое.
- Шея! - содрогаясь, прошептала Джина. Певица поворачивала во все стороны шею, жилистую и покрытую таким толстым слоем пудры, что, казалось, на нее наложена была гипсовая повязка. Рот зиял, как широкая кровавая рана. Узкие, изогнутые угольные штрихи над ее глазами поднимались кверху; она стояла, опустив книзу руки, так неподвижно, что не заметно было даже дыхания, и бойко, тусклым и хриплым голосом, пела о своих неутолимых желаниях. Дворников, конюхов с запахом самца и навоза, мясников, живодеров, палачей с запахом крови и самца, - вот что она любит. В заключение она сделала два-три усталых, непристойных движения: великая, отрезвившаяся и уже наполовину ушедшая в частную жизнь развратница давала новичкам беглое указание. Мужчины захлопали. Беттина глупо хихикала.
- Это настоящее искусство! - объявил Мортейль, искренне восхищенный. Герцогиня устремила взор на Палладу; ей было не по себе. Затем она спросила себя, пожимая плечами:
"Неужели я суеверна?.. Он говорит о богослужении, которое наполнило лучшие годы моей жизни. Но ведь это была только игра. Что ж, если она надоела мне. Я окружила себя декорациями и символами: Паллада, ее храм, в котором я славила ее, зал, который я воздвигла для нее, души в мраморе, статуи - мои подруги, та женщина на террасе с ее белой угрозой - все это гнетет меня и вызывает во мне скуку. Я отодвигаю их в сторону, будто они сделаны из папки. Я хочу опять быть свободной, совершенно свободной, искать новую страну и жить на неведомый лад".
Она воскликнула:
- Какая удачная шутка, господин фон Зибелинд. Вы так внезапно открываете нам свои таланты!
- Счастье, герцогиня! Счастье вызывает наружу все хорошее, что есть в нас.
Он был растроган, и чувство, прорывавшееся сквозь застывшую в холодной непристойности маску, возбуждало ужас, как нечто противоестественное. Он сидел в прямом кресле, заложив ногу за ногу, положив руки на ручки кресла, и предоставлял любоваться собой.
- Я сознаюсь, что всегда страшно гордился своим сходством с Кокелико. Вы, вероятно, давно заметили его.
- Сходство со старой бабой! - оскорбительным тоном заметил Якобус.
- Почему нет? - мягко и самодовольно ответил Зибелинд. - Мне понадобилось только немного румян.
Мортейль нагло заметил:
- Так как вы уже и раньше были совершенно покрыты ими.
- Второй номер! - прокричал Зибелинд, поднимаясь. С воды донеслись звуки польки. Он спел несколько тактов, оборвал и сказал:
- Лели Олимпия не может больше заставлять нас ждать... видите, вот и она.
Он довел строфу до конца, не спуская с возлюбленной своего обольстительного взгляда кокотки.
- Миледи, найду ли я у вас одобрение? Бланш де Кокелико поет в честь вас, миледи... Твоя гондола здесь, дорогая? - тихо и взволнованно спросил он. Она сердито ответила:
- Что за наглость! Кто эта неприличная фигура?
- Я Готфрид, - шепнул он. - Но, однако, моя маска должна быть хороша!
- Я не знаю никакого Готфрида - или, если и знаю, то очень мало. И у меня нет никакого желания возобновлять это знакомство.
- Какая остроумная шутка, миледи!
Он подпрыгнул на одной ноге.
- Вы, по-видимому, в удивительно веселом настроении. Неужели я причиной этого? Мне очень жаль. Вы возбудили мое любопытство тем, что говорили так горько и так глубокомысленно. Можно было испугаться; не все даже было понятно. В вашем глупом счастье я нахожу вас просто unfair.
Он засмеялся и подмигнул.
- Ведь я Бланш де Кокелико, очень худая женщина, а вы - очень полная. Вы, конечно, слышали об искусстве, которым знаменита Бланш? Лишь теперь мы будем любить друг друга, миледи.
- Я сейчас потребую, чтобы вам указали дверь, - сказала она, смерив его взглядом через плечо и отходя. Он вдруг начал дрожать с головы до ног, но смеялся таким же порочным смехом, как прежде.
- Значит, сегодня вы не возьмете меня с собой? - спросил он, следуя за ней.
- Он разыгрывал из себя одинокого и страдающего, а был просто неприличным субъектом, - заметила она, возмущенная обманом.
- Время терпит, я понимаю шутки, - уверял он.
Он сделал пируэт и, заметно хромая, вернулся к обществу. Он тотчас же с хриплыми выкриками запел следующую строфу. Не успев кончить, он опять бросился к леди Олимпии.
- Но завтра наверно! - настойчиво просил он с такой судорожной улыбкой, что слой румян на его лице заметно двигался взад и вперед.
- Что это за человек, от которого никак нельзя отделаться? - спокойно и громко спросила она. Он вдруг вскинул кверху левую руку и упал навзничь с сильным треском, не сгибаясь, так что на шелковом платье не образовалось ни одной складки.
- Этим должно было кончиться, - спокойно сказала леди Олимпия.
- Конечно, это можно было предвидеть весь вечер, - объявил Мортейль, вставляя в глаз монокль. Якобус с бешенством перешагнул через тело Зибелинда.
- Это омерзительно, мы не должны были допускать этого.
- Это забавляло герцогиню, - сказал Сан-Бакко.
- И доставляло удовольствие всем нам...
Он пробормотал со стыдом, опустив голову.
- Как это вообще было возможно.
- Не правда ли, это было жутко - уже давно? - сказала Джина Беттине.
Обе женщины тихо последовали за лакеями, которые унесли Зибелинда. Один держал его за ноги, другой - за голову; они вынесли несчастного, точно длинную восковую куклу, - ловкое подражание пороку. Они положили его на кровать через три комнаты. Джина смотрела на него, содрогаясь перед женщиной, которая раздавила его. Беттина с наивным любопытством заглядывала через ее плечо.
- Жаль, - сказала она, - было так весело.
- В самом деле?
- Нет, - в сущности нет.
Она указала на лежащего и в горестном порыве прибавила:
- Бедный человек! С Якобусом дело обстоит точно так же.
- О! - произнесла Джина. Беттина безнадежно покачала головой.
- Он слишком любит ее.
- Вы видите это и страдаете, не правда ли?
Беттина жалобно шепнула:
- Да.
- Когда нибудь это прекратится.
- О, нет, он слишком несчастен. Больше, чем человек может себе представить. Он сам мне это сказал.
- Я знаю это: и он, и - герцогиня. Когда двое мучат друг друга, я это замечаю.
- Он открыл мне свое сердце... Вначале он рассердился на меня за мой приезд и не обращал на меня никакого внимания. Потом в один очень печальный час он сказал мне все. Окно было завешано, шел дождь, его голова лежала у меня на коленях. Это было прекрасно.
Джина подумала про себя:
"Она благодарна, когда он ей жалуется, что другая женщина отвергает его... Я не знаю, была бы я тоже такой? Я понимаю ее".
- Если бы я могла снять с него часть его страданий! - вздохнула Беттина.
- Если бы я была герцогиней... - нерешительно напела Джина.
Беттина встрепенулась.
- Ну?
- Я думаю, я сделала бы это.
- Не правда ли, вы сделали бы его счастливым. О, я тоже сделала бы это, несомненно!
- Я сделала бы это из любви к искусству, - пояснила Джина, - чтобы возникло прекрасное творение.
- Я сделала бы это для него, - сказала Беттина, - чтобы он стал великим... но герцогиня не хочет сделать этого ни для него, ни для искусства. Разве она холодна?