- Я в таком же состоянии, - объявил он, - как тогда в Риме, перед тем, как ты вошла в мою жизнь. Я продал все свои этюды и не мог больше писать... Ты вернула мне их. Но того, что я потерял теперь, ты не вернешь мне обратно.
- Что же это?
- Моя невинность... Да, сударыня. Вы, вероятно, думаете, что я уже любил до вас? Но вы ведь знаете, душа в парке была моей единственной любовью. Когда я пришел к вам, я был еще совершенно невинен, был ребенком, которого вы погубили.
- Очень жалею, - презрительно сказала она, отворачиваясь.
Его пожирающие взгляды блуждали по ее фигуре. Она сидела выпрямившись на темно-красном диване. Под мышкой у нее блестела свернутая шелковая подушка; обнаженная рука с упругими формами и голубыми жилками была изогнута. Одежда держалась только на одной пряжке на плече; она торжественно открывала бюст. Красные кончики грудей склонялись, дыша, и дыша отвечало им сверкающее углубление над животом. Скрещенные ноги вытягивались под дрожащей тканью. На выпуклой синеве открытого окна вырисовывался на гордо поднятой шее светлый профиль, полный страстного величия. В голове Якобуса все сильнее звучали слова:
- Горящая в лихорадке статуя императрицы!
Он вскочил, в мгновение ока изменившийся, помолодевший, в одно и то же время дерзкий и вкрадчивый.
- Разумеется, все это были глупости и слабость. Что это было бы за великое" творение, если бы оно не делало нас на мгновения очень маленькими, не пугало нас недосягаемостью своей безумной высоты? Этот страх моментами заставляет нас тосковать по бездумным подражаниям действительности. Это творение - ты, ты, единственная, нежданная! Надо только верить в тебя - и в себя! Я могу сделать очень много, больше всех остальных... И я могу молиться на тебя.
Он лежал перед ней, прижавшись губами к ее коленям.
* * *
Но его рисовальные принадлежности исчезли из спальни. Они никогда не говорили больше о Венере. Она только парила над их объятиями, грозная, немая и неумолимая, - могучая пожирательница людей, - и делала их мрачнее и ожесточеннее.
Однажды он не пришел к ней и известил ее, что работает. Неделю спустя он пригласил ее к себе: "Я покажу ее тебе"...
Когда она вошла, он разбитый и весь поблекший лежал на кушетке.
- Вчера она стояла там, совершенно законченная, - сказал он, указывая на пустой мольберт.
Ей стало душно. В страхе она протянула к нему руки, точно из-под нее ускользала почва.
- Ты не должен больше мучить себя. В один прекрасный день она появится сама собой.
- Откуда ты знаешь?
- Наша любовь не может быть бесплодной. Ведь мы слишком велики: верь этому... Предстоят жаркие дни. Поедем со мной по морю, в моей яхте. Хочешь, завтра?
Но в лиловой хрустальной дали он разочаровал ее еще безнадежнее. Море и небо захватили ее. Все ее существо стремилось навстречу сияющим богам, протягивавшим к ней из света и воды могучие руки. Возвращаясь к единственному спутнику своего безграничного одиночества, она заставала его хмурым, измученным, несчастным. Она увлекала его в каюту, в полумрак.
- Я не отпущу тебя, несмотря ни на что. Ты должен любить меня. На тебе долг передо мной!
Он желчно сказал:
- Страсть к тебе уже научила меня ненавидеть мое искусство: разве этого недостаточно? И я чувствую только бешеное желание насиловать тебя, - но не любовь. Любовь и искусство - все к черту!
Она закрыла ему рот рукой. Они бросились друг на друга, бледные, с закрытыми глазами, изнывая от страсти и желания причинить боль друг другу.
Когда они опять вышли на сушу, они вдруг стали чужими. Они недоверчиво оглядывали друг друга, им нечего было друг другу сказать. Каждый испытывал потребность уединиться, избавиться от другого и, забившись в тень, ждать только одного. Они не говорили даже самим себе, чего. Но они видели это один на другом. Они стояли там, где видела их Клелия. Юная сибилла со старческими чертами у своего камина предсказала разочарованной любви ее последнее желание, которое прочла в извивах горящего дерева: желание смерти.
* * *
Жажда удовлетворения все снова гнала их друг к другу. Герцогиня искала средства преодолеть самое себя и порвать с ним. Она вспомнила о его жене; с той первой ночи, когда она сидела и рыдала за решеткой сада, на лагуне, Беттина исчезла.
- Где она?
- Спроси доктора Джианини.
От врача она с трудом добилась признания, что фрау Гальм находится в лечебнице для умалишенных. Она была вне себя и потребовала, чтобы он немедленно поехал вместе с ней за несчастной.
- Куда же ее поместить, ваша светлость?
- Мне все равно. Хотя бы в Кастельфранко. О, она никому не принесет вреда. Я распоряжусь, чтобы за ней был уход.
Не успели Беттину усадить в гондолу, как она принялась болтать с подергивающимся лицом:
- Слава! Слава! Творение появилось на свет! Оно готово, не правда ли?.. Нет? Вы не отвечаете?.. Ах, я знаю и без того, что все было напрасно. Если бы творение появилось, это было бы сейчас видно. Мир выглядел бы иначе. На всех лицах можно было бы прочесть: оно явилось!..
Она указала на врача.
- Какой у него угрюмый вид! А я сама стала еще безобразнее, правда? Не везите меня к нему, только не к нему! Мой вид может повредить творению; ведь оно спит в нем, нерожденное.
Она распустила волосы и закрыла жидкими прядями лицо.
Герцогиня не смотрела на безумную. Перед ее глазами стоял, как во время другой поездки по морю, много лет тому назад за парусом большой рыбачьей барки потрясенный горем человек. А за ее спиной, в полосе воды, которую оставляла за собой лодка, плыл его мертвый ребенок. Она вздрогнула и очнулась.
Беттина вытянула руку.
- Какое красивое красное пятно там, в воде, - оно отливает пурпуром, о, оно совсем пурпурное!.. Вот мы подъезжаем ближе, оно темно-красное, - нет, коричнево-красное... Ах, оно стало совсем коричневым - фуй - вот оно.
Она высунулась из гондолы так далеко, что врач вскочил. Затем она вынула из воды руку, подернутую зеленым налетом.
- Тина! - сказала она, глупо смеясь. - Так бывает всегда, когда мы исследуем красоту до дна.
Но герцогиня, слегка открыв губы и глядя прямо перед собой большими, ясными глазами, видела вдали на подернутой золотистой дымкой сине-зеленой глади лагуны что-то белое, колыхавшееся розовыми бедрами: странное дитя, пляшущее на краю сверкающего изумруда. Это была сама Венеция. И это было чудо, которое могло устоять и перед подходившими близко к нему. Это было одно из тех чудес, которые никогда не перестают существовать для тех, кого однажды осчастливили.
* * *
Она поехала с Беттиной в свою виллу и среди роз, дубов, фонтанов не слышала ничего, кроме голоса несчастной, обвинявшей ее.
- Это ваша вина. Вы не дали ему творения. А я так умоляла вас - там, в лоджии, во мраке...
Тягучий голос доносился до нее, точно припев ее собственных мыслей, даже ночью, когда она, разгоряченная, с бьющимся сердцем и в беспричинном страхе, лихорадочно простирала руки к звездам. Темный воздух ласкал ее обнаженные члены. Амур на камине не шевелился, она не слышала больше его болтовни. Она слышала только Беттину.
- Я опять прибегаю к морфию и сульфоналу, как когда-то в Кастель Гандольфо, когда разбилась моя мечта о свободе. Теперь угасает тоска, горевшая в глазах Паллады. С закрытыми глазами, открыв объятия и подставив грудь ветру, я бросаюсь в пурпурный водоворот... О, я заранее приветствую все, что должно случиться. Но меня утомляет ожидание. Когда-то я ждала журналиста, который должен был написать статью, теперь художника, который обещает мне картину.
Он писал:
- Будь спокойна, я найду ее. Она не уйдет от меня. Скорее я умру над своим творением. Даже когда я сплю, мой дух работает, как бедный крестьянин, который даже в темноте трудится над своим полем.
Она провела лето, забившись в самую чащу парка. Она приветствовала осень; осенняя погода наступила уже в сентябре, и она, прильнув к низкой верхушке клена, чувствовала, как смыкается вокруг нее в тихом воздухе темно-золотая, еще не тронутая листва, точно плащ из наслаждения, тяжелого, все забывающего.
"После него, - обещала она себе, - я возьму наслаждение от многих мужчин, от которых я не буду требовать, чтобы они делали из меня богиню. У них не будет неудовлетворенного стремления, и у меня тоже. Мы будем счастливы".
Наконец, Якобус объявил:
- Я кончил, приезжай!
Он открыл перед ней дверь мастерской с подобострастным и озабоченным видом. И тотчас же из середины комнаты на нее глянули покрасневшие, мигающие глаза фон Зибелинда. Его портрет стоял там вместо Венеры.
- Это и есть творение? - спросила она.
- Да, - тихо, стискивая зубы, сказал он.
Она оглядела жалкую фигуру нарисованного и бледную, безжизненную гримасу его накрашенного лица. И она вспомнила богатую, питающую все богиню, которую видел Нино. Она была полна соков земли, - а этот презирал землю, потому что у него не было сил завидовать ей. Светлые тени зрелости расцветали в углублениях ее тела, - а на его жалких членах фиолетовыми пятнами выступали сгустки его обнищалой крови. Его голова подмигивала на темном фоне, мучительно поглощенная самонаблюдением; на лице выражались глубокомыслие, тщеславие и стыд. Ее голова окунулась в небесную синеву, и сверкала и возвещала благодать. Она сообщала свое дыхание всему, среди чего жила, в избытке счастья обнимая весь мир. Он же должен был беречь свои силы, он не смел любить никого.
- Это великолепная вещь, - заметила, наконец, герцогиня. - Вы никогда не создавали ничего лучшего.
- Не правда ли? - в страхе воскликнул он. - Это шедевр!
- Шедевр, - повторила она. - Но какое отношение это имеет ко мне?
И она повернулась к двери. Он не отставал от нее.
- Куда вы? Неужели все кончено? Ведь я не противлюсь. Вы правы, между нами все кончено. Но...
Чем он мог удержать ее?
- Одну минуту! Идите куда хотите. Но не возвращайтесь в свое имение! Вы еще не знаете, - голодный бунт распространился и на эту местность. Повстанцы опустошают виноградники, слышите, почему им не ворваться и в ваши? Они убили поблизости от вас булочника, повысившего цену на хлеб. Они запрещают убивать скот. Чем же жить? Это анархисты... Герцогиня, останьтесь, с вами случится несчастье.
- Со мной, - нет, - ответила она. - Моя судьба обещает мне еще многое. Я верю ей.
- О, - с усталой насмешкой произнес он. - Верите!.. Я тоже верил.
- Нет. Вы только жаждали... Моя же жизнь - художественное произведение, которое было закончено еще перед моим рождением: в этом моя вера. Мне надо только воплотить его до конца. Меня не прервет никакая случайность.
- Тогда прощайте.
* * *
Она бежала обратно в свою виллу, она заперлась у себя, ломая руки.
"Теперь я свободна. Что же теперь? Теперь я могу двинуться в путь, все дороги открыты. Но мне страшно, я сознаюсь в этом. Со мной будет то, что было с заблудившейся нимфой. Каждое дерево будет протягивать ко мне свои ветви. Каждый бродяга будет хватать меня в свои объятия. Мои прихоти отдадут меня во власть всем, кто захочет меня. В какие приключения бросит меня моя кровь!"
- Еще нет! Отдохнуть еще минуту! Я десять лет жила в безопасности. О, я не труслива. Я иду навстречу всему. Мое одиночество никогда не станет более глубоким... Разве есть кто-нибудь, равный мне? Если да, я хотела бы прежде провести с ним радостный час. С Сан-Бакко! - с облегчением воскликнула она.
Она отправила ему телеграмму.
"Если она застанет его, он будет завтра ночью здесь".
Она считала часы. Она ждала его, как возлюбленного, который связал себя с ней обещанием уже много лет тому назад. Если когда-нибудь ей понадобится рыцарь и честный человек, - так написала она ему тогда. Он хотел тогда для нее вторгнуться в Далмацию. Позднее он дрался из-за нее на дуэли. Каждый раз он думал, что это момент, когда она зовет его. Нет! Момент наступил только теперь, и она звала его, чтобы любить его!
Она забыла старика, который расстался с ней год тому назад; она видела перед собой энтузиаста-бунтовщика, который когда-то возбуждал к восстанию далматских пастухов. Он боролся с жандармами, сопротивляясь не на жизнь, а на смерть. Затем он шагал по ее будуару и говорил. Слово "свобода" было из гибкой стали. Он был строен и широкоплеч, белоснежный вихор развевался на его голове, рыжая бородка плясала, голубые, как бирюза, глаза сверкали.
И она ждала. День прошел; она послала навстречу ему экипаж. При первом лунном луче она вышла в сад. Ночи опять стали темными. Она без устали ходила перед подстриженными дубами. Некоторые стены были залиты белым светом и полны крупных бледных капель: то были розы; перед другими сторожил мрак с распростертым покровом. На далеком небе, покрытом серебристыми, точно жемчуг, облачками, выделялась сверкающая, легкая струя фонтана. Из больших чаш балюстрады на террасу беззвучно изливался ручей серебряного света. Он разливался внизу по спящим верхушкам масличных деревьев, он протекал по лабиринту виноградника, стекал в долину и уходил вдаль. Каменные острова, гирлянды сверкающих садов плавали в нем, и он разбивался о неподвижные стены кипарисов.