Берендеев лес - Срибный Игорь Леонидович 4 стр.


             - Детишки? – спросил Мефодий, кивнув бородой на полати.

             - Детишки, Отче. Три сына у меня. Да у старшей сестры летом второй сын народился. У нас, батюшка, говорят, коль в родине одни мужики пошли – быть большой войне.

             - Большую войну мы, почитай, пережили, Мамая побив, который все уговоры порушив на Русь пошёл, - ответил, помолчав, Старец. – А только мало нам ордынских набегов да пожогов – сами себя изводим. Новгородцы ли идут на тверичан, московитяне ли на рязанцев – хлеще Орды побивают брат брата свово да пределы рушат. То ж ушкуйники – иной раз, ордынцев жестокостью превзойдя, грабят и жгут, людей бусурменам на продажу сводят. Э-эх… - Старец широко перекрестился…

              Мефодий долго возился у печи, разливая и процеживая отвары. И лишь закончив все приготовления, присел к столу, угостившись мочеными яблоками и ломтем ржаного хлеба.

              Заутра, прознав, что в дом Стерхов Старец святой пожаловал, примчался молодой боярин[5] с тиуном[6] своим Ерёмою.

              Земля-то под Михайловским княжескою была, но владел ею боярин Ондрей, коему земля с Михайловским и еще пятью деревнями была князем в кормление отдана. Он-то и получал с крестьян оброк, либо они отрабатывали дни на его личных землях. Крестьяне Михайловские были свободными – могли по осени, по окончании уборки хлебов уйти, куда глаза глядят. Однако же, к землице, наделенной боярином, да ко двору своему привязанные, к труду, в землю, в поле ухоженное вложенному, держались мужики за боярина Ондрея – правителя справедливого и радеющего за крестьян своих.

              Издаля завидев верховых, Микула выбежал за ворота, высматривая, да сестрице младшей Настёне крикнул, чтоб ворота раскрыла. Узнав в вершниках боярина с тиуном, упал Микула на колени, лбом снега касаясь. Настена испуганно охнула, в сени убежала…

              - Встань, Микула, чего морозишься зазря? – произнес боярин, спешиваясь. – Сказывают, отшельник Мефодий к тебе пожаловал, жилец  лесной?

              - Пожаловал, Ондрей Васильич, не отказал в просьбе нашенской отца-то, медведем заломанного, на ноги поднять, - отвечал Микула, коней отводя к коновязи.

              - Ты коням нашим корму-то не задавай, - сказал боярин, - Время не вышло. Что ж, веди к святому человеку. Знакомь.

              - Матушка, - крикнул Микула в распахнутые сени. – Угощенье готовь-ка гостям дорогим!

              Гости, скинув кафтаны и шапки, перекрестились на образа в красном углу и прошли за стол, накрытый выбеленной льняной скатеркой. Настёна, раскрасневшаяся, то и дело стреляющая широко распахнутыми глазищами в сторону молодого боярина, споро выставила на стол нехитрые закуски: пирог капустный, большую сковородку карасей, в сметане жареных, хлеб в глиняной миске, молока кринку, два пузатых кувшина. Тем временем вышел из горенки Мефодий. Раскланявшись с гостями, перекрестился на образа и гостей знамением крестным осенил. Молитвою трапезу благословив, за стол присел.

              Микула разлил по кружкам белый мед, и потекла беседа неспешная. Об урожае поговорил сперва, о старосте, от медведя зело пострадавшем. А уж после третьей кружки меда, гостями пригубленной, разговор о землях Руси завелся.

              - Вот ты, Отче, сказывают, с Господом общаешься. От него ума-разума набираешь. Так ли это? – вопрошал боярин.

              - В молитвах да отречении от благ земных и искушений великих – мое с Господом общенье и служение ему. Многое в молитве открывается, коли душа твоя Господу открыта и внемлет ему.

              - Так поведай нам, батюшка, отчего на Руси так тяжко живется? Отчего мужик - вот как Фролка Стерх, дом свой не рубит, в землянке жить предпочитая? Отчего бегут к ушкуйникам, семьи на произвол судьбы кидая? Отчего всяка нечисть, как те плосколицые людоеды, на Руси заводится? Ведомо ли тебе то, открыто ли?

              - То и тебе открыто, боярин. Только признать истину страшишься, ибо неприглядна она зело. Ить что происходит-то? Едва смерд какой заживет справно, тут же иной боярин али тиун боярский алчностью распаляется – как бы с того смерда лишку содрать супротив прежнего оклада. И дерёт, покуда к земле не пригнёт, последнюю рубаху отняв. Работящий да справный мужик и рад бы развернуться во всю силушку, да боится достаток явить.  Червяком будет крутиться в курной избенке, пахать на кляче заморенной, абы семью кое-как прокормить да оброк исправить. А что ишо хужей – страшится мужик задарма пахать. Ибо, коли боярин не отберет нажитое, война палом прокатится, все добро изничтожив. Что тиун не отобрал, разбойники какие-нито отнимут набегом. А что война не попалит – дурак разорит… Вот и живет мужик в лени да злобе. Всякому противясь, кто в достатке поверх его поднялся. Коль у соседа дом поболе, хозяйство справнее – ить и спалить может, злобой непомерной распалясь!

              - Ох, справедливы речи твои, Старче, - боярин в задумчивости жевал длинный ус. – Только не все ведь в силах боярских. Ну, на землях своих я ишо могу какой-никакой порядок навесть. А как с другими быть? Велика Рассея-то. Взором не оглядна, разумом не охватна.  Глянешь навкруги, задумаешься – будто злобный демон над землею нашей кружит. Получит иной боярин в кормление волости – и ну, обирать мужика в две руки! Ему ить лишь бы мошну потуже набить, а смерды – пусть хоть все разбегутся, ушкуйников ряды полня. А пришлый боярин-грабитель, на землю посаженный, разве будет верою-правдой служить? Раз изменивший, и другой раз предаст. Раз укравший, воровать и дале  будеть… Так ли, батюшка?

             - Истину глаголешь, Ондрей Васильич, - ответил Мефодий. – Истину. Единение нужно Руси. Закрыть дороги ворогам в свои пределы надобно. Грабежников и крамольников приструнить, под корень извести воровское племя. Да временщиков повывести, выкорчевать с нашей земли – и пришлых и доморощенных…

              Долгою беседа была, неспешно протекавшая. Микуле пришлось на двор выходить да боярским коням овса задавать, ибо не чаяли гости на столь долгий срок задержаться в доме Стерхов...

              Смеркаться уж стало, когда гости засобирались в путь обратный.

              Боярин вышел на лучистый снег, искрящийся в предзакатных лучах солнца, и с удовольствием потянулся всем телом до хруста в суставах.

              Покойно на душе его было после беседы с отшельником лесным. Многое осознал он, и ко многому потянулась душа его, Старцем ободренная и направленная.

              Боярин Ондрей лихо вскочил на коня, подведенного Микулою, и выехал за ворота.

              Солнце медленно утопало в бело-розовом пожаре зимнего поля…

 Глава 7

            Лесовики, притащив тушу свиную из леса, отпаивали хворого Демьяна наваристою юшкой да откармливали мясом помалу. К рождеству Христову Демьян ужо выходил на двор ненадолго, помогал по хозяйству по мелочам. Однако слаб еще был да худ – вся его одежка, ровно на пугале огородном болталася...

            А после Рождества вдруг запросился Демьян домой, никаких уговоров не слушая.

            - Ты пойми, Степан, - горячился он, - ведь никто в родине моей обо мне ничего не знает. Давно сгинувшим считают. А я ить жив! Как же это можно, чтобы, значить, поминки по мине, по живому справляли?! Не-ет, братушка, пойду я. И не уговаривай…

            Видя серьезность намерений Демьяна, который засобирался в дорогу, Степан решил идти с ним, опасаясь, что, обессилев в долгой дороге, не дойдет Демьян до Михайловского.

            Благо волк воротился из лесу намедни – сытый, в шерсти лоснящейся да густой – было на кого Никитку оставить.

            Вышли по зорьке утренней, закусив плотно на дорогу. Да с собою Степан прихватил два куска мяса, ввечеру сваренного, солюшки крупной и сухарей, что еще из хлебов, отцом Никиты оставленных, насушены впрок были.

            После полудня Демьяна шатало уж от устатку, и решил Степан не идти дале, а отдохнуть, в копешку сена зарывшись. Да нетерпеж колотил Демьяна: до Михайловского-то уж с пяток верст оставалось. Съев кус мяса да сухариком его захрустев, стал тормошить он Степана, чтобы идти до села немедля. Но пару верст пройдя, стал замечать Степан, что Демьяну совсем уж худо стало, и, не слушая никаких уговоров евойных, затащил он собрата в стожок, вновь на пути попавшийся.

            С солнышком утрешним, верхушки сосен позолотившим, на поле снежное золотыми россыпями брызнувшим щедро, отправилися путники в Михайловское, куполом церквушки обозначившееся в тумане морозном.

            Вскорости подошли к дому Демьяна, переполошив родину его нежданным возвращением. И пока супружница и детки с возвращенцем с того свету обнималися, Степан, выспросив дорогу у соседей собравшихся, отправился к дому старосты - Мефодия проведать.

            Старец, ничем не выказав радости от встречи со Степаном, лишь головой кивнул, да Фролом занялся, а Микула велел сестрёнке Настёне на стол собрать, гостя с дороги накормить.

             Степан вышел на двор, с любопытством крепкое хозяйство старосты осматривая.

             Микула, наворачивая на крепкие вилы сено охапками, носил его в хлев, откуда слышалось мычание коров и блеянье овец. От конюшни терпко пахло теплым навозом и стойким духом конского пота. Приютно и покойно было во дворе старосты… Запахи, с мальства знакомые,  в детские годы Степана отринули, память всколыхнув босоногую да безмятежную.

             Скрипнув дверью, на крыльцо вышла Настёна с глиняной корчагою в руке. Глазами,  широко в мир распахнутыми, на Степана зыркнула, к погребу прошла, корчагу в снег поставив, ляду откинула.

             - Не упади, краса, там зорька не светит! – окликнул Степан.

             - А я сама себе зорька! – засмеялась девица. – Подал бы корчагу.

             - Чего мелешь окаянная! - строго прикрикнул Микула. – От же ж, кобылица! Куды б её поскорее сосватать?

             - Кабы не прочь отец ваш был, я бы посватался, - сказал Степан.

             - Иде ж это видано, чтоб такой парубок, как ты, к девке деревенской сватался?

             - Да какой же я такой-то? – удивленно спросил Степан.

             - А то я не вижу, что боярского племени ты? Что не простой полесовик, хочь и живешь в скиту отшельническом…

             - Э-э, братец ты мой Микула, все мы бояре, коли на коне да с копьем. Дед мой ратаем[7] был, как ты, отец ходил простым кметом[8] в дружине княжьей, я в войске до сотского дослужился. А пока в войске ходил, всех девок пригожих-то и поразобрали, мне ни единой не оставив.

             - Дык, я-то что? Я ж говорю – нашим девкам рази сравниться с барышнями белолицыми?

             - Да на земле-то, Микул, и красота вся от земли! Дай ты деревенской девке холю малую, наряди покраше - она ить и царевну затмит. Пошто, ты думаешь, в сказках Иваны-дураки на царевнах женятся, а сыны княжьи да цесаревы – на сиротах бедных?

             Микула, сдвинув шапку на лоб, озадаченно почесал затылок, и новым поглядом на сестру посмотрел, когда та с корчагою наполненной, потупя взор, мимо них в сени прошмыгнула, щеками алея…

             Пообедали, чем Бог послал, и Степан в обратный путь засобирался, чтоб до темна в скит воротиться. Да прибежал за ним младшой сын Демьянов.

             - Дяденька Степан! – звонким голоском с порога заорал мальчонка. – Вся наша родина тебя к нам запрошуеть! Велено доставить!

             - Ну, рази ж откажешь такому провожатому? – улыбаясь во весь рот, молвил Степан. – Придется идти.

             Мефодий, казалось, полностью поглощенный своими думами и ни что вниманья не обращающий, вдруг поднял взор от стола и тихо сказал:

             - Ты бы, Микула, отпустил со Степаном Настену-то. Чего она у тебя затворницей днями в горнице сидит? Эдак и состарится в девках-то…

             Лицо девицы полыхнуло румянцем, она исподлобья цепко глянула на Степана и опять потупилась.

             - А и правду Святой отец глаголет, - отозвалась от печи старушка-мать. – Нехай девка проветрится.

             - Дык я рази против? - живо откликнулся Микула. -  Ты-то сама, Настена, пошто молчишь, словно воды в рот набрала?

             - Я, как вы скажете, - тихо промолвила девица, - Я согласная.

             Когда Настена вышла из своей горенки – в новом телогрее ярко-синего цвета, подпоясанном спереди алыми шнурами, в длинной синей юбке оксамитовой, с цветами, выбитыми серебряной нитью, и в таком же платке, накинутом на красивую головку, мужики разом ахнули. У Микулы, дотоле не видевшего сестренку в наряде таком, аж рот открылся от изумленья великого. Степан встал, красотою девушки пораженный.

             И лишь древний Старец, лукаво глянув на Степана из-под косматых бровей, внешне никак не показал восхищенья…

             За столом у Демьяна собралася родина и соседи. Стол ломился от яств, всей родовой собранных. Меды хмельные рекою лились. Демьян, враз посвежевший и помолодевший, сидел на лавке, обняв детей, и рассказывал, как Степан его выхаживал, как дни и ночи не отходил от него. Как на кабана ходил, едва жизни не лишившись в поединке со зверем свирепым. Лишь о встрече с шаманом Дударом промолчал Демьян, не желая вспоминать о кошмаре своем, в лапах людоедов пережитом.

             Настена, сидевшая рядом со Степаном, даже вскрикнула ненароком, рот ладошкою прикрыв, когда Демьян сказывал о том, как Степан воротился из лесу в полушубке, кабаном располосованным, да ногу свинячью принес.

             Ввечеру, когда уж до ворот Стерховых дошли, девица вдруг привстала на цыпочки и, неловко чмокнув Степана в щеку, бородою колючей заросшую, стремглав убежала в сени…

 Степан долго еще стоял у ворот, небо, звездами алмазными усыпанное разглядывая. Что-то теплое, ласковое шевельнулось у него в груди, в жар бросив…

             Шапку лохматую с головы смахнув, подставил он голову разгоряченную морозцу свежему и глаза зажмурил в предчувствии чего-то хорошего, неземного, Господом человеку даруемого лишь раз единый в жизни…

Глава 8

             Рано утром, едва солнце лучистое брызнуло златом по верхушкам заснеженных сосен, распрощавшись с хлебосольными хозяевами, обняв Мефодия, шагнул Степан за ворота усадьбы Стерхов,… где его ждала Настёна.

            Прижавшись к нему всем телом, и дрожа крупной дрожью, девица неловко ткнулась горячими губами ему в бороду, и едва слышно прошептала:

            - Ждать тебя буду, сокол мой. Сколь бы времени не пришлось,… - и, взметнув широким подолом снежную порошу, убежала…

            Степан шел, ног под собою не чуя от счастья. Предчувствие чего-то необычайного, чистого и светлого, грело его душу и окрыляло надеждою. Это было новое, не изведанное ранее состояние души, когда весь мир кажется близким тебе, открытым и добрым, и все – и дальний путь в леса дремучие, и только выглянувшее из-за дальних сосен солнышко, и крепкий морозец, щиплющий щеки и усыпающий бороду серебристыми блестками инея, вызывает радость и восторг.

            Степан сам не заметил, как дошел до опушки леса и шагнул под сумрачные своды вековых сосен, задохнувшись от густого, терпкого хвойного духа, напитавшего воздух. До поляны заветной он дошел по заметям снежным уже к полудню.

            Но на подходе к скиту чувство неосознанной тревоги змеей поползло за ворот полушубка. Укрываясь за стволами сосен, Степан подошел к скиту и сразу увидел сломанную опору навеса, вырванную дверь сруба, скособочившуюся на одной нижней петле, истоптанную множеством ног поляну. Загон для козлят был разгромлен, и от бедной скотинки остались лишь рога да копыта, да клочья шерсти, повисшие на изломанных жердях. Он вырвал из ножен саблю и, ступая мягко по скрипучему снегу, приблизился к  скиту. На снегу у крыльца в изобилии алели яркие пятна крови и валялись ошметки медвежьей шкуры.  К лесу от крыльца уходили следы волочения двух тел. По следам он счел, что было на поляне восемь человек, двое из которых погибли. У кромки леса нашел он заскорузлый человечий палец с грязным обломанным ногтем, отхваченный напрочь чем-то острым, и с удовлетворением подумал, что палец сей не мог принадлежать Никитке.

Назад Дальше