— Это был бы всем вояжам вояж, — заметил Стивен, — как бы я хотел в нем участвовать, но, увы…
— О, Стивен! — воскликнул потрясенный Джек, — я же на тебя рассчитывал!
— Ты же немного осведомлен о моих делах, Джек. Я себе не хозяин, и, боюсь, когда я вернусь из Лондона (а мне нужно туда во вторник), выяснится, что мне придется отклонить твое предложение. Да и сейчас можно сказать, что это вряд ли возможно. Но в любом случае я тебе обещаю, что у тебя будет отличный врач. Я знаю очень способного молодого человека, отличного хирурга и знающего натуралиста. Он специалист по кораллам и отдаст зуб за возможность пойти с тобой.
— Это не мистер ли Диринг, кому ты послал все наши кораллы с Родригеса?
— Нет. Джон Диринг — это человек, про которого я говорил тебе днем. Он умер у меня на столе.
Глава 2
Когда почтовая карета въехала на окраину Питерсфилда, Стивен Мэтьюрин раскрыл свой саквояж и вытянул оттуда квадратную бутыль. Он смотрел на нее с вожделением, но при этом разумом осознавал, что, как бы он ни жаждал ее содержимого, по установленным им самим для себя правилам, кризис он должен пережить сам, без всякой помощи. Наконец, он опустил стекло и выкинул бутыль в окно.
Бутылка попала не на мягкую дерновину, а на камень, и взорвалась, словно маленькая граната, залив дорогу настойкой лауданума. Форейтор повернулся на звук, но, встретив холодный враждебный взгляд бледных глаз своего пассажира, он подчеркнуто переключил внимание на встречную двуколку, и крикнул ее кучеру, что: «…живодерня всего в четверти мили, первый поворот налево, если он хочет избавиться от своей дохлятины». В Годалминге, однако, когда меняли лошадей, он посоветовал коллеге: «…приглядывать за малым в дилижансе».
— Странный малый, то ли накинется вдруг, то ли начнет вдруг швыряться из окна пинтами крови, как тот хлыщ в Кингстоне — кому потом карету чистить?
Новый форейтор заверил, что глаз не спустит с чудика. Однако, когда карета тронулась, до форейтора дошло, что никакая бдительность не помешает джентльмену швырять бутыли с кровью из окна, если ему втемяшится это сделать. Так что парень был очень рад, когда Стивен потребовал остановиться у аптеки в Гилдфорде. Несомненно, думал он, пассажир захотел приобрести там снадобье, которое позволит ему отдыхать весь остаток путешествия.
На самом же деле джентльмен и аптекарь искали на полках кувшин с достаточно широким горлышком, чтоб засунуть туда руки покойницы, которые Стивен вез в своем носовом платке. Таковой, наконец, был найден, заполнен и залит до краев лучшим очищенным винным спиртом. Покончив с этим, Стивен заявил:
— Раз уж я здесь, почему бы мне не взять пинту спиртовой настойки лауданума.
Бутыль с лауданумом Стивен сунул в карман пальто, а неприкрытый кувшин понес в руках к карете. Форейтор увидел в стеклянном кувшине серые руки с синеватыми ногтями в чистом, как слеза, свежем спирте. Он взгромоздился на свое место, не издав ни звука, но его чувства, похоже, передались лошадям, которые понеслись по лондонской дороге, сквозь Рипли и Кингстон, вокруг Путни-Хиз, через заставу у Воксхолла, через Лондонский мост, и, наконец, к гостинице «Грэйпс» в округе Савой, где Стивен всегда снимал комнату. Скорость его прибытия поразила хозяйку, которая воскликнула:
— Доктор, я вас никак не ждала к этому часу! Ваш ужин еще даже не ставили на плиту! Но, может, миску супа с дороги? Добрая миска супа и телятина — вас устроит?
— Нет, миссис Броуд, — ответил Стивен, — я только сменю костюм и сразу должен идти. Люси, дорогая, будьте любезны, отнесите маленький саквояж наверх, мне придется нести кувшин. Форейтор, вот вам за беспокойство.
В «Грэйпс» к доктору Мэтьюрину привыкли. Ну, кувшин, ну и что? Более того, его встретили скорее с одобрением — мизинец повешенного ведь приносит счастье, штука раз в десять сильнее, чем его же веревка — а тут целых два! В общем, кувшин не вызвал особого удивления, а вот явление Стивена в модном пальто бутылочно-зеленого цвета и с припудренными волосами повергло окружающих в ступор. На него глазели, стараясь не казаться назойливыми, но не могли отвести глаз. Стивен, однако, не заметил произведенного эффекта, и молча скрылся в своей почтовой карете.
— И не скажешь, что это тот же самый джентльмен, — выдохнула миссис Броуд.
— Может, он жениться собрался, — Люси схватилась за грудь. — Вон, в гостиной один, женился по контракту.
— Не иначе, тут леди замешана, — заключила миссис Броуд. — Это ж не видано, чтоб такой неряха выходил таким пригожим — и чтоб обошлось без леди. Надо было хоть ценник с его галстука сорвать, да я не решилась, даже после стольких лет.
Стивен велел кучеру высадить его в Хэймаркете, сказав, что хочет пройти остаток пути пешком. На самом деле, ему надо было убить чуть не целый час до назначенного времени, а потому он медленно побрел через Сент-Джеймсский рынок в направлении угла Гайд-Парка, а затем сделал полдюжины кругов по Сент-Джеймсской площади. В этой части города его одежда не привлекла ничьего внимания, кроме уличных женщин, которых тут хватало: в арках, в дверях лавок, в портиках. Некоторые из них были злобные, язвительные мегеры с отвисшими грудями, видимо, на любителя; другие слишком юные, хрупкие создания. Их было столько, что было непонятно: откуда у них возьмется достаточно клиентов, даже в таком большом городе?
Одна уверяла Стивена, что накормит его завтраком (с колбасками), если он пойдет с ней. Он отклонил приглашение, сославшись на предстоящую встречу с любимой, но мысль о еде завладела его разумом настолько, что он прошел в аллею за Сент-Джеймс-стрит, переполненную праздными лакеями, и купил у какой-то старухи пирог с бараниной, с пылу с жару. Намереваясь есть на ходу, он нес пирог в руке, пока не дошел до Элмака, где давали бал. Здесь Стивен задержался в небольшой толпе зевак, разглядывающих подъезжающие кареты.
Он пару раз куснул пирог, и его аппетит (более воображаемый) пропал. Он предложил пирог большой черной собаке из клуба по соседству, что сидела рядом, глядя на него. Та понюхала подношение, сконфуженно глянула ему в лицо, облизнулась и отвернулась. Мелкий мальчишка предложил:
— Если хочешь, губернатор, я его съем.
— На здоровье, — отозвался Стивен, уходя через Грин-парк, причудливо освещенный молодым месяцем, в тусклом свете которого едва виднелись парочки и одинокие ожидающие фигуры среди ближних деревьев. Стивен не был боязлив, но парк нынче видел достаточно убийств, а этим вечером его жизнь была для него еще более драгоценна, чем обычно, так что, несмотря на опыт и попытки успокоиться, сердце его колотилось, как у мальчишки. Наконец, он вышел на Пикадилли и свернул вниз, на Клержес-стрит.
Номер семь оказался большим домом, разделенным на квартиры, с одним швейцаром у входа, отворившим дверь на стук.
— Миссис Вильерс дома? — вопрос был задан подчеркнуто безразличным тоном, но хриплый голос Стивена выдавал волнение.
— Миссис Вильерс? Нет, сэр. Она здесь больше не живет.
Тон швейцара был неприветливым, он сразу же сделал попытку захлопнуть дверь.
— В таком случае, — Стивен быстро протиснулся внутрь, — я бы хотел видеть хозяйку.
Хозяйке, которая топталась за занавешенной остекленной дверью, выходящей в коридор, тоже хотелось его видеть, и, наверняка, она была склонна поделиться с ним любой информацией: «… Я ничего не знаю о ее делах, это неслыханное и небывалое дело, никогда до этого полицейский офицер не перешагивал порог этого дома! Мне просто больно думать, что все обитатели дома теперь под подозрением, а ведь я никогда не одобрила бы даже малейшего отступления от закона! Все соседи, вся паства Сент-Джеймсского собора, все торговцы подтвердят: миссис Мун — никогда не одобрит отступления от закона!»
В ходе дальнейшей беседы, затрудненной постоянными попытками подтвердить высочайшую репутацию хозяйки, выяснилось, что речь идет о нескольких неоплаченных счетах. Стивен заявил, что готов немедля исправить это упущение, если ему дадут возможность просмотреть их. Ибо он врач миссис Вильерс (доктор Мэтьюрин, к вашим услугам), и некоторых членов ее семьи, и вполне уполномочен на подобные действия.
— Мэтьюрин!? — воскликнула миссис Мун, — у меня письмо для джентльмена с таким именем. Сейчас принесу.
Она внесла свернутый и запечатанный лист, подписанный таким знакомым Стивену почерком, в купе с пачкой счетов, свернутых в трубку и перевязанных лентой. Стивен сунул письмо в карман и уставился на счета. В чем-чем, а в скромности Диану он никогда не подозревал, равно и в том, что она будет жить по средствам, но и даже при этом некоторые бумаги вызывали оторопь.
— Ослиное молоко!? Но у миссис Вильерс нет чахотки мадам… А если б, Боже упаси, и была — столько ослиного молока не выпил бы и целый полк за месяц!
— Это не для питья, сэр. Некоторые леди любят принимать ванны из ослиного молока — для улучшения цвета кожи. Хотя я никогда не видела леди, которой бы это требовалось меньше, чем миссис Вильерс.
— Ну, а теперь, мадам, — Стивен выписал суммы и подвел черту под ними, — может, вы будете так добры и коротко объясните мне, почему миссис Вильерс съехала столь внезапно? Ведь квартира, насколько мне известно, оплачена до Михайлова дня.
Рассказ миссис Мун не был ни кратким, ни связным, но из него было ясно, что некий джентльмен, сопровождаемый внушительными помощниками, спросил миссис Вильерс. Когда ему сказали, что она не может принять незнакомого джентльмена, он поднялся наверх, приказав швейцару именем закона оставаться, где он есть, а его помощники достали жезлы с коронами — и никто не посмел стронуться с места. Она так и не узнала, были ли это полицейские[2], но некоторые из них охраняли заднюю дверь, а другие прошли в кухню — и сказали слугам, кто они есть. Кроме того, они сказали, что джентльмен — посланный из офиса Государственного секретаря или чего-то в этом роде. Сверху послышался разговор на повышенных тонах, и джентльмен с двумя полицейскими свели вниз миссис Вильерс и ее камеристку-француженку и посадили их в карету. Они были вежливы, но тверды, не позволили миссис Вильерс поговорить с миссис Мун или кем-нибудь еще, и, уходя, заперли ее квартиру. А потом джентльмен вернулся с двумя клерками и вынес оттуда кучу бумаг.
Никто не мог понять, что все это значило, но в четверг камеристка, мадам Гратипу, неожиданно вернулась и упаковала их вещи. Она не говорит по-английски, но миссис Мун показалось, что она говорила что-то об Америке. К несчастью, позже днем миссис Мун не было дома — когда явилась миссис Вильерс с джентльменом, которого она называла «мистер Джонсон». Джентльмен — американец, у него типичный говор, старомодный и гнусавый, будто через нос, но очень хорошо одет. Миссис Вильерс была необычайно возбуждена, много смеялась, прошлась по своим комнатам, проверив, все ли упаковано, выпила чаю, щедро оделила слуг чаевыми, оставила письмо доктору Мэтьюрину, и в четыре укатила в карете — и только ее и видели. О месте назначения ее ничего не известно, слуги не посмели расспрашивать столь важную леди, и такую щедрую.
Стивен поблагодарил хозяйку и выдал ей чек на всю сумму, заметив, что он никогда не носит с собой такую сумму наличными.
— Ну конечно, — согласилась миссис Мун, — это было бы верхом неосторожности. Вот только третьего дня на этой самой улице джентльмена обчистили на четырнадцать фунтов и часы, незадолго после заката. Может, Вильяму вызвать вам коляску или кэб? На улице темно, как в смоляной бочке.
— Простите? — мысли Стивена были далеко.
— Не желаете экипаж, сэр? На улице темно, как в бочке, — повторила хозяйка.
В душе у Стивена царила такая же тьма, ибо он знал — что содержит письмо: прощание, отставка, крушение надежд.
— Думаю, не надо, — отозвался он. — Мне всего-то несколько шагов пройти.
Эти шаги привели его в кофейню на углу Болтон-стрит — и правда, всего несколько. Он толкнул входную дверь, сел за столик и заказал кофе. Множество мыслей, тем не менее, успело пронестись у него в голове: идеи, воспоминания формировались быстрее, чем приходили слова, которые, пусть несовершенно, могли бы рассказать историю его отношений с Дианой Вильерс, отношений, в которых долгие периоды ненастья перемежались редкими моментами сверкающего счастья — и последний, как он надеялся до нынешнего вечера, должен был завершиться счастливым финалом. И если до этого момента он был чересчур осторожен, чтобы безоглядно поверить в свой успех, то теперь у него не хватало решимости признать свое полное поражение. Он выложил письмо на стол и смотрел на него. Неоткрытое письмо ведь могло содержать и назначенное свидание, пока оно неоткрыто — оно питало надежду.
Наконец он вскрыл конверт.
«Мэтьюрин, я снова отвратительно обхожусь с вами, хотя в данном случае это не только моя вина. Случились крайне неприятные события, у меня нет времени объяснять, но вышло так, что один из моих друзей повел себя крайне неосмотрительно. Дальше больше, меня преследовала банда вороватых негодяев, которые перерыли все мои вещи и бумаги, а затем допрашивали несколько часов. Я не могу сообщить, в совершении какого преступления меня обвиняют, но сейчас, пока я на свободе, я решила немедленно вернуться в Америку. Мистер Джонсон здесь сейчас, и он все устроит. Я понимаю, что я чересчур поспешна в своем решении: мне уже не вернуться в Англию простой страстной и своевольной девушкой — эти проблемы с законом (и это к лучшему) потребуют терпения и выдержки. Я больше не увижу вас, Стивен. Простите меня, пусть без ответа. Думайте обо мне, ваша дружба чрезвычайно дорога мне».
В краткой вспышке возмущения, гнева и разочарования он подумал о небывалом напряжении всех своих душевных сил в последние несколько недель, о том, как росла в нем надежда, которую он холил и лелеял вопреки разуму, об их частых бурных разногласиях — но пламя угасло, оставив не столько сожаление, сколько немое темное отчаяние.
Когда он шел по улице к кофейне, его взгляд, натренированный на подобные вещи, автоматически засек двух мужчин, следовавших за ним. Они все еще вертелись у входа, когда он вышел, но он продемонстрировал абсолютное безразличие к их присутствию. Они, тем не менее, оберегли его от неприятной встречи в Грин-парк, где он бродил задумчиво среди деревьев, пока его ноги не вынесли его к гостинице. У себя в номере он провалился в сон, глубокий и тяжелый, как свинец.
От медленного пробуждения с воспоминаниями о вчерашнем он был избавлен грохотом сапог по входной двери и криком, что явился официальный посыльный, который должен передать письмо доктору лично в руки.
— Пусть войдет, — подал голос Стивен.
Это была короткая записка с просьбой, а точнее, с указанием Стивену быть в Адмиралтействе в полдевятого (а не как было назначено ранее, в четыре). Тон записки был необычным.
— Ответ будет, сэр? — поинтересовался посыльный.
— Да, сейчас.
И Стивен написал в той же холодной казенной манере: «Доктор Мэтьюрин с наилучшими пожеланиями адмиралу Сиврайту сообщает, что будет ждать его в полдевятого утра сегодня».
Без четверти девять адмирал все еще ждал доктора Мэтьюрина, и, наконец, в девять ровно, Стивен, торопящийся по плацу, встретил бывшего шефа флотской разведки, сэра Джозефа Блэйна, страстного энтомолога и своего искреннего друга, только что вышедшего с раннего заседания Кабинета. Они обменялись лишь парой слов, ибо Стивен опаздывал, но договорились встретиться позже в этот день, а затем Стивен поспешил на встречу, а сэр Джозеф направился в Сент-Джеймс-парк.
— Эгей, доктор Мэтьюрин! — воскликнул адмирал, когда Стивен вошел в кабинет. — Что это за дьявольщина? Люди из управления притаскивают пару шлюх, занятых сбором информации, и в их бумагах находят ваше имя!
— Не понимаю вас, сэр, — Стивен холодно воззрился на адмирала. Это был первый раз, когда они встречались без действующего главы департамента, мистера Уоррена.
— Не буду ходить вокруг да около. Есть две женщины: миссис Вильерс и миссис Уоган, в секретариате кабинета давно положили глаз на обеих, особенно на Уоган — у нее связи с сомнительными персонами из французских роялистов и с американскими агентами. Наконец, секретариат решил действовать, и вовремя, честью клянусь: в доме Уоган они нашли интереснейшие бумаги, многие пришли на имя Вильерс и были ей переданы Уоган. А на квартире Вильерс они нашли письма, включая и вот это.