Охотоведы решили ускорить процесс восстановления ареала байбаков и, отловив зверей в самых плотных поселениях, доставили новоселов на Окско-Донскую равнину, выпустив их в тех местах, которые почти безнадежны для лесоразведения, где ни косить, ни сеять, ни скот пасти. Так возникла и укрепилась маленькая колония на коренном берегу Битюга. И по числу нор, по количеству выброшенного грунта можно судить, что суркам место понравилось, что живут там уже крепкие семьи с приплодом.
А вот колонию сурков, жившую на заповедных залежах Каменной степи, сохранить не удалось. Ее вымирание началось еще в те годы, когда в описанных выше местах не было ни одного сурка, и было воспринято как безвозвратная потеря в местной фауне. Сурки жили на двух ежегодно выкашиваемых участках площадью тридцать пять гектаров. Их насчитывалось полторы тысячи. Видимо, это число было пределом для равнинных поселений вида. С ростом лесных полос в Каменной степи прекрасные разнотравные залежи становились все более непригодными для байбаков. Все выше поднимались деревья, все выше поднимались и грунтовые воды, и в одну из весен верховодка остановилась чуть ли не в метре от поверхности земли — это на гребне водораздела между Хопром и Битюгом! Но все-таки колония сурков за несколько лет до своего исчезновения успела дать начало двум небольшим выселкам в ближайших балках: равнинные сурки перешли жить на сухие склоны, где им не грозит ни распашка земли, ни подтопление верховодкой.
Когда дорога от Дикого поля снова выводит на асфальт шоссе, впечатления от посещения всех его балок и балочек, яруг и бугров так сильны, что кажется: вот-вот с обочины взлетят огромные дрофы, а на холме засвистит сторожевой сурок.
Царевна из дупла
В песчаной степи, по низинкам, где вода близко, живут не только травы-сухолюбы. Местами плотно стоят камыш и тростник, пышно разрастаются колючие кусты лоха и боярышника, немало тополей и ветлы. Эта неприхотливая ива редко растет прямым, стройным деревом. У каждого своя осанка, и даже на просторе чуть ли не каждое второе то кривобоко, то наклонно, то перекручено невероятным образом, то ствол расколот до самой земли, и одна половина почти лежит, подпираясь толстыми обломками еще живых ветвей. А вот в последней перед впадением в Дон излучине Северского Донца стоит до сих пор ветла-старушка, которая, сколько знаю ее, ничуть не прибавила в росте. Давным-давно почему-то отстала она от своих ровесниц. Подгнила и отвалилась верхняя часть ее кроны, и в стволе, на месте отпавших сучьев, зазияли темные дупла.
Одиночество этой увечной ветлы усугублялось еще и тем, что рядом с ней кроме низкорослой осоки нет ни кустика, ни молодого деревца ее племени. Иногда в полуденную жару в ее листве отдыхают ватажки воробьев, присаживаются на усохшие ветки золотистые щурки, но почему-то никто из птиц ни разу не построил на ней гнездо, ежегодно пустуют и дупла. И я давно перестал рассчитывать там на интересную встречу, какие случаются в тех местах, где среди песчаного моря высятся маленькие, зеленые острова кустарников или деревьев.
Но однажды в какой-то из последних июньских вечеров дырявая ветла преподнесла мне дивный подарок. Возвращаясь после дневного сидения около гнезда тювиков в станицу, я остановился неподалеку от ветлы послушать вечернее певческое состязание двух жаворонков и совершенно бессознательно уловил, что одного дупла в ее стволе не хватает. Посмотрел в бинокль, — и залюбовался необыкновенной, как видение, картиной: стоя на краю черного отверстия, то ли задумчиво, то ли робко смотрела в сторону ушедшего за горизонт солнца сплюшка, миловидная маленькая совушка. Стояла, словно златоглазая царевна, просидевшая весь долгий день в темнице и не успевшая увидеть, какое оно, солнце красное.
Густели степные сумерки. Исчезал из посвежевшего воздуха аромат чабреца. Смолк один из жаворонков. Шестеро зайцев-подростков вышли на дорогу и, собравшись гурьбой, долго ждали или слушали что-то. А сплюшка все стояла на месте. Вот уже зеленый цвет травы и листьев на ветле стал превращаться в черный, а закатный край неба поблек настолько, что над горизонтом блеснула звезда. И в тот же миг из соседней низинки, заросшей седолистым лохом, раздалось приятное и мягкое «тююю», а совка-царевна чуть присела и исчезла. После короткой паузы тот же нежный призыв прозвучал еще раз, а после третьей или четвертой почувствовалось, что это ритм. Там, где живут сплюшки, это однотонное, но не надоедливое тюканье звучит ночи напролет. Звучит на утренней заре и даже немного после восхода солнца, быстро теряясь, однако, в многоголосице дневных птиц. За это «тююю», которое может слышаться и как «сплюю», называют совок тюкалками или сплюшками, а за то, что и по утрам свистят, — зорьками. В дупле весь день с тремя маленькими птенцами просидела самка, а в соседнем зеленом островке затюкал, приветствуя ночь, самец.
Увидеть сплюшку засветло удается реже, чем любую другую сову. Когда самка на яйцах или при птенцах, самец весь день сидит, затаившись, неподалеку на сучке у ствола. У сплюшки такое маскировочное одеяние, совершеннее которого в птичьем мире, пожалуй, нет. К тому же затаившаяся совка и фигурой настолько не похожа на птицу, что однажды на моих глазах слеток большой синицы что-то склюнул у нее из-под ноги и спокойно перепорхнул на верхнюю ветку. Рядом был и его отец, который тоже не обратил на нее внимания, будто и впрямь был перед ним сухой обломок в крапинах и пятнышках лишаев, а не живая птица, да еще совиного рода. Плотно прижав к телу крылья, прищурив до узеньких, как ножевые лезвия, щелочек глаза, неподвижно стоящая столбиком сплюшка неразличима на фоне темной коры. Даже когда она по ошибке устраивается перед рассветом на березе, и тогда ее разглядеть в пляске солнечных зайчиков на белой бересте довольно трудно. Не видно спрятанного в перо круто загнутого клювика, какая-то нептичья угловатая, двурогая голова, перьями покрыты ноги. Кроме того, у сплюшки нет присущей другим совам манеры наблюдать за кем-нибудь на свету, раскрывая во всю ширь яркие глаза.
Вечером же совка преображается. Стройная, подтянутая днем, она словно превращается в другую птицу, на которой становится чуть ли не вдвое больше пера. Голова делается больше и круглее, пропадают «рожки». Но и в таком облике у маленькой совушки нет ни сычиной угрюмости, ни глуповато-растерянного выражения ушастой совы: очень миловидная птица с вопросительно-добрым взглядом больших, ярких глаз. Французы называют сплюшку маленьким герцогом, а филина — большим. Но ни в ее внешности, ни в поведении нет ничего, пусть даже в миниатюре, от пугала, хотя пугать она умеет.
Даже при самой безрассудной отваге и самоотверженности маленькая птица, защищая гнездо, не рискнет вступить в единоборство с крупным врагом. Но есть у нее прием, которым удается отпугнуть даже того, кто намного сильнее. Двумя годами раньше в тех же песках у Северского Донца я наблюдал жизнь другой пары сплюшек, занявшей крепкое, с хорошей крышей сорочье гнездо на старом дереве лоха. Раз в неделю приходилось заглядывать в это гнездо, где лежали пять белых яиц, чтобы не упустить момента появления первого совенка. Уже в сумерках подошли мы к лоху, и я несильно подергал одну из нижних ветвей. Никто из гнезда не вылетел, значит, можно было в него заглянуть. Мой спутник осторожно, чтобы не зацепиться за колючки, полез вверх. Внезапно, когда его голова уже была на уровне гнезда, из него, бесшумно проскользнув между прутьями, выскочила сплюшка и повисла на ветке, держась за нее одной ногой, перед самым лицом. Она не шипела, не щелкала клювом, а молча, развернув оба крыла, огромной, темной бабочкой с ярко-желтыми глазами на спине, висела на просвечивающем навесе сорочьего гнезда-шара. Вторая ее нога была спрятана под крылом, готовая в любой миг нанести удар остро заточенными когтями. С минуту человек и птица были неподвижны, а потом он медленно-медленно присел и мягко спрыгнул на землю, а она, сделав широкий вираж, опустилась на соседний тополь, где тотчас раздался голос самца. Едва мы отошли в сторону, как совка быстренько вернулась в гнездо. Видимо, там или уже копошились совята, или вот-вот должен был вылупиться первый. Окажись на месте человека куница, неизвестно, убереглась бы она от совиных когтей.
Потом несколько вечеров подряд я приходил к этому гнезду. Его черный шар и силуэты сплюшек отчетливо были видны на фоне и звездного, и пасмурного неба. Или их обманывала моя неподвижность, или они не различали меня под густым лоховым шатром, но самец, посвистев в тополях, вскоре опускался с добычей на сухой сучок против входа. Наседка тут же выпархивала из гнезда, следовал быстрый, молчаливый «поцелуй», и она пряталась снова. Самец, отлетев на прежнее место, снова начинал тюкать, перекликаясь с кем-то из соседей. Настроившись на ритм этого тюканья, легко было угадывать момент его прилета с кормом к гнезду: как только пауза удлинялась, значит добыча была поймана, и через несколько секунд на веточке снова «целовались» совки.
Все совы передают принесенную к гнезду добычу из клюва в клюв. Поэтому позы птиц в момент передачи выглядят так, будто они в темноте решились на робкий, в одно прикосновение, поцелуй, после которого, словно в смущении, тут же разлетаются в стороны. Ловил самец кузнечиков, ночных бабочек, полевых сверчков и сверчков-трубачиков, богомолов. Не попадались ему лишь те, кто сидел неподвижно и молча, не выдавая себя даже движением усиков.
Стоя рядом с гнездом сплюшек, даже в тишине степной ночи я не мог уловить никаких звуков их полета. Затаив дыхание, можно было слышать, как трепещут крылышки ночных бабочек, слетавшихся к душистым цветкам лоха, как вздрагивает ветка, когда на нее опускается птица с добычей, но сама совка казалась бесплотной тенью. Для нашего слуха ее полет не бесшумен, а абсолютно беззвучен. Еще большее впечатление это беззвучие производит днем, на свету. Можно почувствовать дуновение воздуха на лице от взмаха мягких крыльев, но покажется, будто на мгновение отказал собственный слух. И только покачивание ветки может подтвердить, что секунду назад тут стояла живая зорька.
Чтобы выкормить выводок, сплюшкам нужнее добычливое место, нежели гнездовый комфорт. Поэтому занимают они на кустах и деревьях сорочьи постройки любой сохранности, лучше, конечно, с крышей, скворечники, пусть покосившиеся, с трещинами и щелями, норы, выдолбленные сизоворонками в меловых обрывах, дыры в саманных стенах пастушеских мазанок и, конечно, дупла по росту, с мягкой трухой на дне. Такие дупла служат совкам долго, но зато и претендентов на них больше: еще до прилета сплюшек такое жилье может быть занято скворцами, удодами, воробьями.
Сплюшка легко уживается рядом с человеком — в сараях, хлевах, на чердаках, в иных постройках, не выдавая своего присутствия ни единым звуком. И только когда совята станут слетками, родители могут в один из июльских вечеров привести весь выводок на крыльцо дома и кормить там легкой добычей, которая в эту пору живой метелью вьется около фонарей. Один самец регулярно проводил дни в маленькой будке, где стоял мотор, с утра до вечера качавший воду на огороды. Машинист по два-три раза в час заходил под навес, не подозревая, что ближе, чем на вытянутую руку от его головы, сидит маленькая сова, не обращая внимания на пыхтящую машину.
Сплюшка света как будто не боится, но засветло никогда не охотится. Домовый сыч, ушастая и болотная совы, чтобы успеть накормить выводок, вылетают на охоту при солнце: коротки им летние ночи. Проголодавшиеся за долгий день птенцы сплюшки теряют терпение чуть ли не за час до заката. И тогда из гнезда или дупла слышится какое-то неясное бормотание.
У совки, которая жила в дупле старой ветлы, был только один совенок. Если удавалось, не шурша травой, подобраться к дереву так, чтобы этого не заподозрила самка, можно было услышать частое, примерно раз в секунду, отчетливое «чав, чав, чав, чав...». Совенок мог прочавкать так час и больше, пока не получал первую порцию. Кормить его родители начинали только в сумерках. Стоя на краю дупла, он тянулся к подлетавшей птице и получал кузнечика за кузнечиком. В момент передачи оба непременно закрывали глаза. Иногда совка приносила мышь. Тогда она и совенок прятались в дупле, и там мать оделяла птенца кусочками мяса. Сам он с такой добычей справиться не мог. Примерно через час-полтора совенок был сыт, и тогда родители охотились для себя и лишь изредка что-то отдавали и ему.
Когда, пропустив одну ночь наблюдений, я приехал снова к дуплу, оно уже пустовало. Пришло, наверное, время учить совенка, делать из него охотника, а может быть, и вести его с собой на зимовку, чтобы запомнил он нужный путь. Так или иначе, но голосов сплюшек около ветлы не было слышно ни ночами, ни на зорях.
Призраки песчаной пустоши
Горячее степное лето с бездождьем и суховеями дошагало до своей вершины. Солнце с утра превращало песчаное левобережье Хопра в настоящее пекло. Никли и сохли травы на открытых местах, и лишь душистый чабрец все пышнее расцветал сиренево-розовым цветом, да висел медовый дух над густыми зарослями качима перекати-поля. Днем не было слышно в белесоватом небе ни щурок, ни жаворонков, и лишь изредка безмолвие сморенной зноем равнины оживляли голоса полевых коньков. Множество переплетающихся цепочек и строчек разных следов и следочков на пыли в песке говорили о том, что живого вокруг много, но прячется оно от дневного зноя, где может.
И вот наконец из-за хоперских крутояров медленно и грозно начала выползать чудовищная туча. Разбухая, как гигантский взрыв, она заняла полнеба и вдруг выбросила из своей многокилометровой утробы такой водопад, что на укатанных дорогах между невысокими дюнами в несколько минут разлились озерца. Лишь под вечер очистилось небо и, блеснув первой звездой, стала раздвигаться полоска догоревшей зари, отражаясь, как в темных зеркалах, во всех дорожных лужах. В одной из них четко вырисовалась перевернутая фигурка стройной, длинноногой птицы, наклонившейся к воде. Постояв немного, птица унеслась в темноту подступившей ночи, мелькая зигзагами белых полос на крыльях. И, смешиваясь с печальным тюканьем проснувшихся сплюшек, в ту же сторону унеслось протяжное и какое-то всхлипывающее стенание — крик степного кулика авдотки.
До утра метался в темноте голос невидимой и странной птицы, то словно просящий о помощи, то зовущий в невидимую даль, то как бы встревоженный непонятной опасностью. Все реже раздавался он на рассвете и прозвучал в последний раз с первым лучом солнца. Звуки голоса авдотки трудно передать буквами и трудно спутать с другими. Слышится в них и сипловатый плач, и безнадежно-тоскливый, грустный зов, и несдерживаемый надрывный возглас. Птица не одноголоса, но этот крик слышен в местах ее обитания чаще всех прочих.
Встреча с авдоткой — дело случая. Можно тысячи раз слышать ее голос и не увидеть ни разу ни ее саму, ни яйца, а птенцов — тем более. Она — обитательница песчаных и глинистых пустынь, степей, пустошей, долинных безлесных дюн, морских побережий, бесплодных земель. В СССР северная граница ее ареала тянется от озера Зайсан и Прибалхашья на северо-запад, к южным берегам Балтики. Но если в редких, низкорослых саксаульниках Казахстана или в нижнем Поволжье это обычная птица, то уже на среднем и верхнем Дону — одна из случайных. Не охота, не распашка целины и залежей сделали здесь авдотку редкостью, а разведение на пустошах леса: огромные пространства ее исконных местообитаний заняты сплошными массивами сосны.
Авдотка — птица не из мелких. По размеру и весу ее, пожалуй, можно сравнить с самым крупным из европейских голубей, вяхирем. Но в ней нет голубиной плотности. Ни одна из самых лучших фотографий авдотки не передает той стройности, подтянутости и особой легкости, идеальной обтекаемости корпуса, которые присущи спокойно настроенной птице. Когда самец, патрулируя участок вокруг гнезда, останавливается на сторожевом бугорке и, застыв, как изваяние, осматривает местность, трудно найти более изящное создание природы.
На первый взгляд, авдотка кажется головастой. Но, пожалуй, не голова великовата, а глаза огромны. И клюв больше, массивнее и крепче, чем должен быть у кулика такого роста. Самое замечательное и удивительное в облике степного отшельника все-таки глаза. Из дневных птиц подобные глаза разве только у ястреба-тетеревятника, из ночных — у болотной совы. Огромные, ярко-желтые, они выдают затаившуюся авдотку днем шагов за полтораста. Это глаза ночной птицы, хотя ни разу не приходилось видеть ее дремлющей при дневном свете. Козодой, сова в лесной тени прикрывают глаза, почти зажмуриваются, авдотка не прищуривается и при ярком солнце. Днем птица выглядит головастее, чем ночью, потому что на свету она ерошит перо на лбу. Коротенькие перышки над глазами наподобие узеньких козыречков защищают их от прямых солнечных лучей, но не придают авдотке выражения суровости, как у хищных птиц.