Пока сидел суслик в чужом доме, подул теплый ветерок, растолкал по краям небосвода тучи, и вновь зазвенел жаворонок, а неподалеку от его норки раскрылся, будто загорелся, первый цветок адониса. Другое название растения — горицвет весенний: даже в пасмурную погоду виден он во время цветения шагов за двести, а при полном свете апрельского дня — на добрую сотню дальше. У крупных, многолепестковых цветков нет аромата. Но зачем он им при такой яркости? Желтизны ярче этой уже не может быть в травяном мире.
Горицвет — один из ранних цветков в степи, как синий подснежник — в дубраве, мать-и-мачеха — на пустыре. Его толстобокие бутоны готовы с осени и раскрываются прямо на холодной, еще не совсем оттаявшей земле. Как нетерпеливы они, эти степные первоцветы: скорее-скорее явить миру свою красоту, а подрасти и подняться можно потом. Иногда лепестки касаются нерастаявшего снега, и кажется, что не от солнца, а от их близости льдистые крупинки превращаются в чистые капельки, и в каждой горит крошечное солнце. Под таким цветком в первые дни его жизни и листьев еще не видно: они вместе с бутонами сжаты в мохнатый комок неопределенно-темного цвета. По этому комку еще одно название у растения: мохнатка. Весь день сияет цветок, а к ночи гаснет, поворачиваясь к земле.
Не одной весенней красотой знаменит горицвет. В его тонких, резных листьях течет сок, который укрепляет больное сердце человека. Народная медицина давно знает целебную силу этого растения, ценится оно и в научной медицине. Но все меньше становится адониса в степи, даже на самых неудобных землях. То вырубят его с корнем, то склон распашут до самого днища, пустив на него вместо степного разнотравья свору сорняков-злодеев. Расти горицвет может почти на голом мелу, но семена, чтобы дать всходы, должны пролежать в почве чуть ли не полных десять лет.
Когда суслик вернулся к своей норе, неподалеку от нее распускался еще один цветок адониса, но зверек пробежал мимо этой красоты, видимо, зная, что ему для еды трава эта не годится. И вдруг у самого входа в свое жилище он приостановился от неожиданности: совсем рядом послышался свист суслика, и не какой-нибудь, а звук его собственного голоса.
В следующую секунду я был удивлен не меньше суслика, которого тут же потерял из виду и не искал больше, потому что услышал за спиной отчетливый «бой» перепела, хотя до его прилета оставалось не меньше двух недель. Перепел «пробил» близко, отчетливо, но как бы в четверть силы и смолк, словно испугавшись недовольного крика пустельги, которую заставил замолчать своим рассудительным дудуканьем удод. Все голоса звучали одинаково негромко, одинаково натурально и с одного места. На едва заметном холмике у старой суслиной норки, в глубине которой еще не растаял зимний ледок, стояла тонконогая, невзрачной окраски птица, которой вчера тут не было. В донское подстепье прилетела жительница пустынь каменка-плясунья. В Заволжье и Казахстане эту птицу можно встретить всюду, где есть свободные суслиные норки, у нас она — большая редкость.
Степь — не лес. Бывает, что не только хороших, но даже никаких певцов, кроме сверчков, нет в степи даже в самое певческое время. Где поет хотя бы один жаворонок, этого вполне достаточно, чтобы быть слушателем. Но там, где поселяется плясунья, можно развлекаться, слушая тех, кого за свою жизнь слушала она. Среди степных птиц каменка-плясунья такая же, как скворец среди лесных. Собственной песни нет, но зато есть редкостный дар пересмешничества. Талант. Пожить бы ей хотя бы недельку в мае на опушке Шипова леса или на усманском лугу, и какие бы потом колена и целые птичьи песни и лягушачьи рулады раздавались на степном косогорчике!
Чистота звучания и безукоризненность передачи чужого голоса или механического звука таковы, что нередко только необычность обстановки, в которой раздаются эти звуки, заставляет искать их источник. Разве не остановишься в недоумении, услышав в жаркий полдень жабью трель или пиликанье степного сверчка сверху, с проводов высоковольтной линии? Фырканье лошади, звяканье железной цепи, суслиный пересвист — все, с чем прилетает пересмешник весной, он помнит с прошлого года. Все новое схватывает мгновенно. Остановились на снеговой лужице два пролетных кулика поручейника, пошарили клювами по дну, постояли, словно в раздумье, и, крикнув друг другу, улетели дальше. Улетели, а голос остался, понравившись плясунье. И долго потом поручейниково «и-ти-ти» раздавалось там, где сами кулички больше не появлялись.
Плясунья устраивает гнездо в норке суслика или другого степного грызуна. Пожалуй, потому и прилетает так рано, когда просыпаются суслики, чтобы и ей досталось что-то из прошлогодних суслиных убежищ, пока хозяева заняты другими делами и не спешат чистить запасные норки. Умеет плясунья и отстоять занятую норку от вторжения настоящего хозяина и благополучно выводит в ней птенцов.
Нора — надежное укрытие для плясуньи только от пернатых хищников. Вход-выход в ней один-единственный, и от хорька нора не защита. Зато пустельге, степному соколку никогда не удается поживиться за счет плясуньи. Когда птенцы гурьбой начинают выходить из норы, когда им не сидится в темноте, пустельга не успевает захватить их врасплох. Завидев хищника, они без суеты и толкотни быстренько шмыгают в норку и не выходят, пока не прилетит с кормом отец или мать.
Но все это: птенцы, суслята, настоящие сверчки, сиренево-розовые подушки душистого чабреца — будет потом, летом. А пока на грязном косогоре одна лишь пересмешница-плясунья с явным озорством дразнит суслика и пиликает летним сверчком, да горит золотым блестком яркий цветок горицвета.
Полей поднебесный певец
Какие пернатые были всегда самыми верными и самыми привычными спутниками нашей весны? Грач, скворец, кряква, полевой жаворонок. Но вот уже сколько зим видим мы грачей на улицах и окраинах городов и сел. Перестали удивлять нас ночные концерты скворцов под открытым небом чуть ли не при тридцатиградусном морозе. И тысячи крякв не хотят улетать на зиму с Дона и Воронежа, где свободной воды и корма всегда хватит на всех, кто пожелает остаться.
Полевой жаворонок — вот кто не изменил весне и всегда возвращается на родину вместе с ней. В лесу уже звенят синицы, барабанят дятлы, восторженно орут сойки и скрипят, собираясь улетать, снегири, а над белым простором заснеженных полей — тишина и солнце. Но как только зачернеют по буграм и склонам проталины, раздается из белесо-голубой дымки негромкое жавороночье журчание: «чирр». Оно звучит пока не как бодрое приветствие, а как осторожный вопрос: нет ли кого из своих? Нет. Он первый.
Зимовал где-то недалеко, может быть, в причерноморских степях. Но там не пел, а здесь уже невозможно без песен, и птица короткой распевкой подтверждает свой прилет. Еще не в полный голос, еще без хорошей россыпи, но все равно это прекрасная, свежая песня пробуждения природы. В книге очерков о жизни русских птиц Дмитрий Кайгородов так пишет о первой песне полевого жаворонка:
«И вдруг все переменилось вокруг! Словно стали это и не те поля, и не те деревья, и не тот воздух: словно все это было несколько минут назад мертво, безжизненно, а теперь вдруг ожило, одухотворилось. Был будень, и вдруг стал праздник. На душе просветлело, на сердце повеселело, и бодро спешишь домой — легко несут ноги — спешишь поделиться с близкими сердцу радостною вестью: жаворонки прилетели!...»
Они еще не выбрали место, где будет гнездо, еще нет самок и многих соседей, поэтому и песня неполная, без стукотни и россыпи. К тому же еще не раз налетят с холодной стороны тяжелые, хмурые тучи, забелят поля чистым снегом, и те из жаворонков, которые увидят такое впервые, могут в растерянности повернуть назад. Но рано или поздно настанет день, когда ни одно облачко не заслонит солнце, и тогда чуть ли не с первых минут рассвета польются сверху бесконечные трели. В полях нет эха, и кажется, что ударяются переливы о зеркальную поверхность снеговых озер и отскакивают от нее снова вверх и в стороны. И с того дня до середины лета будут звенеть над полями и речными долинами чарующие напевы.
Полевой жаворонок может петь и на земле, на какой-нибудь кочке или бугорке, но старается этого не делать. Не соблазняют его ни телеграфные столбы, ни опоры высоковольтных линий, ни провода, которые любит его сородич, хохлатый жаворонок. За манеру полевого жаворонка петь в полете, на крыльях, англичане называют его небесным.
Круто взлетает он вверх, начиная песню с первыми взмахами крыльев, и почти отвесно, не залетая в воздушное пространство над участками соседей и не смолкая ни на секунду, поднимается метров на сто, а иногда и выше. Там, трепеща крыльями, повисает будто в невесомости, и никакому ветру не столкнуть его в сторону. Есть у нас кроме жаворонков еще несколько птиц, которые тоже могут петь на лету. Но их полет с песней длится несколько секунд, а потом певцы словно в изнеможении падают вниз, чтобы отдышаться. Слушая жаворонка и глядя на него снизу, думаешь, что поднялась птица на такую высоту не только для того, чтобы выразить свои чувства, но и отдохнуть с песней в воздушном просторе.
Нет, конечно, и он устает и почти камнем падает к земле, обрывая песню в нескольких сантиметрах от ее поверхности, и долго стоит, слушая, как поют над полем другие. Устанет и опустится сосед, отдохнув, поднимется снова он. Там, где жаворонков много, песни над полями звучат беспрерывно даже в неприветливую погоду. Строгой очередности, конечно, нет, потому что все равно никому не хватит терпения соблюдать какой-то порядок.
Среди сотен или тысяч соплеменников всегда найдется такой жаворонок, который что-нибудь делает не так, как остальные. С одним таким оригиналом я встретился на большой бросовой залежи, где когда-то была бахча, на которой не удавались ни арбузы, ни дыни. Степная трава уже выживала сорняки и разный бурьян, среди которого еще торчали палки от пугала для грачей, охочих до арбузной начинки.
Этот жаворонок по утрам, какая бы погода ни была, пел только стоя на кривой, как переломленная пополам дуга, палке. Стоять на палке ему было не очень удобно, и, поворачиваясь, он неловко балансировал крыльями, но песню не обрывал. А как пел! Это был один из лучших, если только не самый лучший певец в округе. Его соседи успевали отдохнуть от пения по три-четыре раза, а у него за это время не было ни единой паузы. Однако такие концерты он давал только по утрам, когда вокруг одобрительно крякали токующие стрепеты, а днем и под вечер, как и все, пел на крыльях.
Когда-то распевали жаворонки в бескрайних придонских степях, ковыльных, полынных, чабрецовых, где еще и сурки пересвистывались. Когда стали эти степи полями, птицам не стало хуже, наоборот, это избавило многих из них от врагов, уничтожающих яйца и птенцов. Но когда поднялись по полям защитные лесополосы, сильно пострадали жаворонки от своих земляков, грачей. Не поют ни весной, ни летом полевые жаворонки там, где крепнут грачиные державы. Не потому, что мешает неумолчный гвалт в тысячных грачевниках, а потому, что уничтожают грачи потомство поднебесных певцов, начиная с яиц, которые находят, бродя по молодым посевам и травам. В Каменной степи даже на заповедных залежах давно не живут ни жаворонки, ни перепелы, и на земле там гнездятся только луговые луни, к которым не подойдет ни один грач.
Поющий жаворонок поражает каким-то непонятным бесстрашием. Я не раз видел, как равнодушен жаворонок к взлетающим и садящимся самолетам, начиная от самых маленьких, Ан-2, до огромных, реактивных. Даже когда вихри от их двигателей срывали поющую птицу с места, она не прекращала пения, и по мере того как слух вновь начинал воспринимать звуки живого, первым сквозь затихающий рев моторов пробивался жавороночий напев, в котором все — и темп, и тон были те же, что и прежде, как будто рядом пронеслась не грохочущая громада, а на миг налетел легонький ветерок. Может быть, вырос этот жаворонок при таком громе, и дети его привыкнут к нему еще в скорлупе яйца, но скорее всего, не боится он ни грома небесного, ни огня земного.
Летом 1942 года на нашу колонну — ребят-детдомовцев, уходивших от фронта, налетело несколько «юнкерсов». С воем полетели на дорогу бомбы, но мы, уже повидавшие войну, побывавшие и под бомбежками, и под обстрелами, мигом рассыпались по сторонам дороги. Все лежали лицом к земле, невольно считая взрывы (знали уже, сколько и каких бомб может нести самолет), и когда грохнула последняя бомба, услышали в необыкновенной тишине поющего жаворонка. Он пел и до налета, но тогда никто не обращал на него внимания, а теперь ему поверили, что можно вставать, что улетели стервятники. Через несколько минут босоногая ватага смело пылила к переправе, а в небе до самого вечера пели жаворонки, будто и не было на земле никакой войны.
Поет жаворонок и тогда, когда совсем рядом на поле охотятся лунь, пустельга, кобчик, словно это его самые добрые соседи. Но есть у него один смертельный враг, от которого может спасти лишь высокая рожь, густая пшеница или другая трава. Это маленький сокол чеглок. Высоко поднимается поющий жаворонок, но еще выше парит невидимый нашему глазу чеглок. Наметив жертву, он с такой скоростью падает на нее сверху, почти сложив острые крылья, что жаворонок не успевает опередить его. Оборвав песню, он быстрее, чем камень, несется к спасительной земле, стараясь спрятаться между комьями пашни, но и чеглок достигает земли в тот же миг и никогда не промахивается. Попадают в его когти только поющие самцы. Самкам взлетать незачем, песен они не поют. Потеряв супруга, любая из них справляется с воспитанием выводка в одиночку.
Говорят, что и ночью поет полевой жаворонок, как юла, но мне ни разу не приходилось слышать его ночную песню даже там, где в июне и ночи настоящей не бывает. Однако верно то, что он первым встречает над полями солнце и последним провожает его вечером, смолкая только в лиловые сумерки. Вечерних певцов среди полевых жаворонков немного, и когда на гаснувшем небе зажигаются первые звезды, слышен один там, где утром и днем пели десять. Голос певца иногда доносится с такой высоты, на которую днем он не поднимается. Вот и кажется утром, что ночевал он где-то под звездами.
Когда приходится летней ночью ехать по полевой дороге на автомобиле или мотоцикле, кого только ни увидишь в лучах фар: то бегущую полевку, то сову болотную, сидящую с полевкой в когтях, то хоря, который сверкнет двумя огоньками в придорожной траве. Но чаще других встречаются полевые жаворонки. Свечой взлетают они чуть ли не из-под самых колес и мгновенно исчезают в темноте. Что они тут делали? Спали на открытом месте? Купались в теплой придорожной пыли? Или иные дела привели их на дорогу, где днем не видно ни одного?
Во всем остальном, кроме пения, жаворонок — чисто наземная птица. Он никогда не гоняется за летающими мошками, а собирает насекомых только с земли и травы. И гнездо у него на земле. Птенцы в нем не засиживаются и уходят, еще не умея летать. Окраска жавороночьего пера такая, что заметить его на земле даже среди свежей, но редкой травы непросто. Спит на земле, купается в пыли и никогда по своей воле не замочит перо водой. А когда заканчивается время песен, когда остаются позади все заботы по воспитанию второго выводка, жаворонок словно забывает о небе: внезапно вспугнутый, пролетит немного над самой землей и поскорее снова опустится на нее.
Осенью, до начала перелета (он бывает в конце сентября — начале октября), полевых жаворонков можно обнаружить лишь случайно, вспугнув из травы или с еще не запаханной стерни. Их предотлетные стайки большими не бывают и собираются по краям полей, по вершинкам безлесных балочек и пастбищ. Отсюда и улетают, высоко не поднимаясь и негромко перекликаясь друг с другом в полете. Похожи эти голоса на весенние, но обстановка не та, и даже над зелеными коврами озими они воспринимаются иначе: а не остался ли кто из своих случайно?
Кроме полевого, живут на верхнем Дону еще четыре жаворонка: домосед и подорожник — хохлатый, рослый, звонкоголосый пересмешник — степной, самый маленький из жаворонков, но довольно посредственный как певец — малый, и юла — лесной. Но их всех вместе взятых в несколько раз меньше, чем полевых.