Лежал я так довольно долго, пока явный, но глухой шум не привел меня в чувство. Вдруг я ощутил резкую боль в ноге и вскрикнул. Хотя плащ и набросанное на меня сено приглушали звуки, мне показалось, что я тоже услыхал чей-то крик. Потом опять водворилось безмолвие.
Я уже подумал, что все это — и боль, и крик, почудились мне в забытьи. Но нет: сено надо мной зашевелилось, тяжесть его на мне стала уменьшаться, я услышал голоса, и понял, что спасен. Через минуту блеснул слабый свет, меня схватили, и среди шума и криков куда-то потащили. Плащ был сорван с моей головы: кругом меня стояло с полдюжины людей, уставившихся на меня изумленными глазами.
— Боже мой! Да это тот самый барин, что должен был уехать сегодня утром! — закричала какая-то женщина, всплескивая руками.
То была хозяйка гостиницы.
В горле у меня пересохло, губы распухли, но, собрав силы, я попросил, чтобы меня скорее развязали. Испуская возгласы изумления, хозяйка принялась за дело. Тело мое онемело настолько, что я не мог двигаться, и меня подняли на руки и понесли к дверям конюшни. Здесь меня посадили на стул и дали глоток воды. Вода и свежий воздух восстановили мои силы, и я мог подняться на ноги. Меня, конечно, засыпали вопросами, но голова у меня шла кругом, и еще долго я не мог окончательно прийти в себя.
В окружавшей меня толпе явилось какое-то новое лицо, видимо, очень важное. Растолкав крестьян и конюхов, этот человек подошел ко мне и спросил:
— Что тут такое? Как вы попали в конюшню?
За меня отвечала хозяйка гостиницы. Она сказала, что один из работников, желая взять сена, вилами проколол мне ногу и, таким образом, я был найден.
— Но кто вы такой? — повелительно спросил вновь прибывший.
Он был высок, сухощав и с неприятным выражением лица и подозрительных глаз.
— Я виконт де Со, — отвечал я.
— Э! — односложно отозвался он. — Каким же образом вы попали в конюшню?
— Я сделался жертвой грабежа, — пробормотал я.
— Грабежа? — переспросил он с усмешкой. — В нашей общине нет грабителей, сударь!
— И тем не менее, меня ограбили, — повторил я.
Вместо ответа он вдруг запустил без церемоний руку в мои карманы и вынул оттуда кошелек. Он высоко поднял его, чтобы все могли его видеть.
— Ограбили? — насмешливо сказал он. — Не думаю!
Я с удивлением узнал свой кошелек. Потом, механически опустив свою руку в карман, я вынул оттуда одну вещь за другой. Он был прав — грабежа не было. Табакерка, платок, часы, нож, маленькое зеркало, записная книжка — все это было цело.
— Теперь я припоминаю, — неожиданно вмешалась хозяйка. — В доме осталась еще пара седельных мешков, которые должны принадлежать этому господину.
— Да, это мои мешки, — вскричал я. — А где же дамы, которые были со мной?
— Они уехали часа три тому назад, — отвечала хозяйка, с изумлением глядя на меня. — Я готова была поклясться, что и вы уехали вместе с ними. Но едва рассветало, было еще темно, и я, вероятно, ошиблась.
Я вспомнил все, что произошло, и страшная мысль, словно кинжал ударила меня в сердце. Я быстро сунул руку во внутренний карман и вывернул его: он был пуст! Командировка, служившая мне охраной, исчезла!
Я испустил вопль ярости и окинул всех диким взглядом.
— В чем дело? — спросил сухощавый, встречаясь со мной глазами.
— Мои бумаги исчезли! — кричал я, скрежеща зубами.
Мне теперь все стало ясно. У меня украли мои бумаги!
— В самом деле? — недоверчиво сказал он. — Это надо еще доказать.
Я снова вывернул карман.
— Я вижу, что их здесь нет, — в том же тоне отвечал он. — Но ведь вопрос в том, были ли они вообще здесь?
— Говорят же вам, что их у меня украли! — в бешенстве закричал я.
— А я говорю, что это надо еще доказать, — твердил он свое. — Пока вы этого не докажете, я не выпущу вас отсюда. Вот и все.
— Кто вы такой? — с негодованием заговорил я. — Позвольте узнать по какому праву вы спрашиваете у меня бумаги?
— Я председатель здешнего комитета.
— Стало быть, вы предполагаете, что я сам связал себе руки и сам старался задушить себя под этим сеном? И это я сделал нарочно, по вашему мнению, чтобы проскочить через вашу жалкую деревушку?
— Я ничего не предполагаю, — холодно ответил он. — Но здесь пролегает дорога в Турин, где, как говорят, граф д'Артуа собирает недовольных, и дорога в Ним, где красной кокардой прикрываются разные бездельники. Без бумаг здесь никто не может пройти.
— Что же намерены делать со мной? — спросил я, видя, что окружавшее нас мужичье считает его, по крайней мере, Соломоном.
— Я задержу вас, пока вы не достанете бумаг.
— Но это не так-то легко сделать. Кто может меня тут знать?
Он пожал плечами.
— Вы не сможете уехать отсюда без бумаг. Вот и все, — упрямо повторил он.
Напрасно я старался растолковать ему все, что случилось. Напрасно я уверял, что знаю, кто украл мои бумаги. Последнее заявление только ухудшило дело.
— Вот как! — ехидно заметил он. — Кто же это такой?
— Мошенник Фроман! Фроман из Нима!
— Его нет в нашей округе.
— Я видел его вчера сам!
— Это осложняет положение, — заметил председатель комитета, — и теперь-то мы уж ни в коем случае не можем отпустить вас.
Мороз пробежал по моей коже, и я направился в грязную гостиницу. Усевшись у очага, чтобы обдумать свое положение, я обнаружил, что меня караулят два парня. Не говоря ни слова, я вышел вновь во двор и стал с отчаянием глядеть на дорогу — тотчас же подле меня, словно по волшебству, выросли двое других. Словом, куда бы я ни повернулся, сейчас же около меня кто-нибудь оказывался. Сделай я лишних пару шагов, я моментально был бы схвачен и грубо водворен на место.
Все это накаляло мое раздражение. Временами мне казалось, что я схожу с ума. Высмеянный маркизой де Сент-Алэ и ограбленный Фроманом, который, вероятно, занял мое место и катил теперь спокойно с моей командировкой в кармане, я часами ходил взад и вперед по дороге, испытывая лихорадку от злобы и огорчения и проклиная по очереди неблагодарность маркизы, собственную беспечность, глупость этих мужланов, а больше всего беспомощность, на которую я был осужден.
Прошло еще дня два-три. То подмораживало, то наступала оттепель, дурная погода чередовалась с хорошей, а я все еще был арестантом в этой жалкой деревушке. Грязная гостиница, где я обретался, грязная дорога, шедшая около нее, ряд низеньких хибарок, называемых деревней — все это смертельно надоело мне.
Куда бы я ни пошел, это дурачье следило за каждым моим шагом, словно это доставляло им громадное удовольствие.
Свою лошадь я оставил в Мило, где хозяин вызвался доставить ее через два дня в Ганж. Я ждал ее ежеминутно, и вся моя надежда заключалась в том, что проводник лошади удостоверит мою личность — ведь в Мило человек пятьдесят видели мою командировку или, по крайней мере, слышали, как ее читали. Но лошади, как нарочно, не было и не было. Не было и никого из Мило.
Я начинал падать духом. Снестись с Кагором было весьма затруднительно, а в Ним, где могли удостоверить мою личность, меня не отпустит этот нелепый комитет. Все мои просьбы об этом были напрасны.
— Нет, нет, — отвечал председатель, едва я успел заикнуться об этом. — Скоро, вероятно, появится кто-нибудь, кто может признать вас, а пока запаситесь терпением.
— Господина виконта, конечно, знают многие, — твердила хозяйка гостиницы.
— Конечно, конечно, — вторила ей толпа, с большим удовольствием взирая на меня, как на нечто, составляющее предмет их славы.
Глупая снисходительность приводила меня в бешенство, но что толку было в этом?
— В конце концов, ведь вам здесь очень недурно, — говорил кто-нибудь из членов комитета, пожимая плечами. — Очень, очень недурно.
— Гораздо лучше, чем под сеном, — неизменно подавал реплику человек, проколовший мне ногу вилами.
За этой шуткой обычно следовал взрыв смеха и новое увещание «запастись терпением». После этого комитет откланивался. Иногда, впрочем, беседы в кухне принимали более серьезный оборот. Сначала один, потом другой начинали припоминать рассказы, в которых кровь лилась рекой и совершались всякие ужасы, а мужчины и женщины в горе мужественно встречали самое худшее, что только могли придумать короли.
— И после этого вы думаете, что нам нет ни до чего дела? — обыкновенно спрашивал меня рассказчик с разгоревшимися глазами. — Неужели вы думаете, что теперь, когда после стольких лет власть в наших руках, а наши мучители бегут, неужели вы думаете, что мы будем спокойно смотреть, как они опять примутся за то же? Где теперь все эти епископы и военачальники? Где земли, которые они украли у нас? Где десятины, которые они кровавыми наказаниями брали с нас? Все это отнято у них! И после этого вы думаете, что на нас опять наложат прежнее иго? Нет, этого не будет!
— Но никто об этом и не говорит, — мягко возражал я.
— Именно в этом-то и весь вопрос, — следовал сердитый ответ. — Об этом только и мечтают в Ниме, в Монтобане, в Авиньоне и в Арле. Мы, жители гор, часто видим, как тучи собираются на равнине, и нас не проведешь.
Я слушал и диву давался, что одно и то же слово в устах разных людей имеет совершенно разное значение, и что мирный рабочий с севера становится кровожадным бунтовщиком на юге.
Пригвожденный к этому проклятому месту, я не находил ничего успокоительного.
Прошло уже около двух недель. Хозяйка гостиницы была чрезвычайно довольна моим пребыванием: я платил хорошо, а проезжающих было мало. Я сделался предметом гордости всего комитета, как наглядное доказательство его могущества и важного значения их деревушки.
Нелепость моего положения делалась невыносимой, и я, во что бы то ни стало, решил бежать. Меня удерживало только соображение, что у меня нет лошади и, что в Ганже я наверное буду задержан. Но, не будучи в силах оставаться в этом положении, взвесив все шансы, я решил бежать как-нибудь вечером, после захода солнца и направиться прямо в Мило. Комитет, очевидно, бросится догонять меня в Ним, куда я, как им известно, ехал. Если же часть их и направится по дороге в Мило, то у меня есть шанс спастись от них в темноте.
Я рассчитывал достичь Мило к рассвету и добыть там лошадь, запастись удостоверением, с которым можно было бы проехать в Ним по другой дороге.
Этот план казался исполнимым, и в этот же вечер судьба оказалась ко мне благосклонна. Человек, стороживший меня, опрокинул себе на ноги котел с кипятком и, забыв обо мне, выскочил вон, со стонами направившись к себе домой. Через несколько минут хозяйку позвали к соседке, и я остался один.
Я знал, что нельзя терять времени. Поэтому я быстро надел свой плащ, взял с полки, где они были заранее положены, свои пистолеты, сунул в карман кусок хлеба и незаметно вышел через заднюю дверь. Здесь была собачья конура, но собака узнала меня, завиляв только хвостом. Прижимаясь к стене дома, я через минуты две вышел к дороге в Мило.
Ночь уже спустилась на землю, но темнота не была особенно сильна. Пристально глядя на дорогу, я двинулся вперед, с беспокойством вслушиваясь, нет ли за мной погони. Я был весь во власти этого беспокойства. Потом, когда скрылся позади последний мигающий огонек деревни, а впереди была лишь ночь и глубокое безмолвие гор, меня охватило чувство одиночества и тоски. Дениза была в Ниме, а я шел от нее в противоположную сторону.
Мучаемый этой мыслью, я лихорадочно спешил вперед и прошел, вероятно, с милю, как вдруг послышался стук копыт о камни. Звук шел спереди. Я отошел на край дороги и притаился, чтобы пропустить всадников. Мне казалось, что я различаю стук подков трех лошадей, но когда всадники приблизились, я увидал только два темных человеческих силуэта.
Желая рассмотреть их получше, я, вероятно, слишком выступил вперед. Во всяком случае, я не принял в расчет лошадей. Одна из них, проходя совсем близко от меня, испугалась и кинулась в сторону так, что всадник едва не вылетел из седла. Быстро оправившись, он направил лошадь прямо на меня. Я не знал, что мне предприняты двигаться было нельзя, ибо это означало выдать свое присутствие, но и оставаться тут было нельзя, ибо через минуту всадник неминуемо заметит мою фигуру. А он уже заметил меня.
— Эй! Кто здесь? — закричал он. — Говорите, иначе…
Но я уже схватил за узду его лошадь. Сердце мое забилось так, словно хотело выпрыгнуть.