Глава 15
«ФИЛИН НА РАЗВАЛИНАХ»
Он вошел бесшумно и мягко, подобно взломщику. И лишь переступив порог террасы, постучал о косяк: «Эй, есть кто дома?»
– Катя, спускайся, тут от Александры Модестовны пришли. Владимир, да? Владимир пришел – насчет телевизора!
Катя услышала Нинин зов на чердаке. После возвращения с соседского участка она покружила по дому, потом залезла по ветхой лестнице на чердак и сквозь пыльное оконце пыталась обозреть владения соседей. Увы, все старания оказались тщетными. Сквозь стену зелени видел был лишь кусок соседской дорожки да калитка.
Нинин призыв раздался как раз в тот момент, когда на соседнем участке произошло какое-то движение: в калитку постучали. И Катя тут же прилипла к стеклу. Ей удалось разглядеть лишь то, что калитку стучавшим открыл Сорокин (странно, но он все околачивался у своих соседок), а следом подошла и Александра Модестовна. Они недолго говорили с… – Катя напрягла зрение – с какими-то тремя мужчинами, по виду работягами. Потом один из них, в клетчатой рубахе, проследовал на участок. Сорокин запер за ним калитку и…
– Катя, да куда ты пропала? Помнишь, я паспорт от телевизора нашла? Куда мы его потом положили? Я забыла! Владимиру паспорт нужен, схема!
Катя сбежала по лестнице вниз, на террасу. И замерла на последней ступеньке. ОН СТОЯЛ К НЕЙ СПИНОЙ. Потом медленно обернулся.
– Привет.
– Здравствуйте. Как любезно с вашей стороны, что вы зашли, Владимир. Телевизор наш на ладан дышит, ни одной программы нормально не ловит. Нина, паспорт… он в ящике буфета, кажется.
Катя смотрела на НЕГО во все глаза. А он… он был в тельняшке, порванной на груди. Ей казалось: он преотлично знает, что любые, даже во сто крат худшие, лохмотья только подчеркнут в его облике то, чем его так щедро наделила природа.
Кате отчего-то трудно было называть его по имени, язык просто не поворачивался. Имя Владимир совершенно ему не шло. Нельзя, а точнее, просто невозможно было назвать его и проще, дружески: Володя, Володенька. Одним словом, Катя просто растерялась. Ей все казалось: У НЕГО должно быть какое-то ну совершенно особенное имя или прозвище, под стать его скульптурному облику – что-то настолько индивидуальное и непохожее на наши привычные уху имена, что…
– Надо, наверное, пробки пока выключить, – озабоченно сказала Нина.
– Зачем? – Он удивленно поднял брови. – Я же не электропроводку вам ремонтирую. Нина, а у вас какой-нибудь инструмент найдется? Ну, отвертка, например? – Он прошел в комнату, мельком глянул на телевизор.
– Есть, есть, в ящике в сарае у отца было, я помню. Катя, сиди, ты там все равно ничего не найдешь, я сама схожу. Подождите. – Нина поспешила на поиски.
Он включил телевизор – рябь, треск. Занялся настройкой каналов. Делал все неторопливо, лениво, чуть ли не через силу. Катя искоса, настороженно наблюдала за ним. Ей было тревожно и неспокойно. Ее мучили сомнения: он или не он был в комнате с Юлией Павловной? Ей вспомнились глухие рыдания, полный отчаяния вопрос: «Когда же, ну когда эта мука кончится?» Мука… Что же мучило его там? Холодок пробежал по Катиной спине. Сейчас перед ней был очень красивый, очень спокойный, зрелый, сильный, уверенный в себе, яркий, как бог, блондин в… тельняшке.
– Ничего, что мы вас побеспокоили? – осведомилась она тоном «вежливой хозяйки дома». – Александра Модестовна хвалила вас, что вы в технике здорово разбираетесь. Мы с Нинкой совсем тут от мира отрезаны – а сегодня как раз по первому каналу вечером «Унесенные ветром»… Так что большое спасибо, что пришли.
– Всегда пожалуйста.
– Александра Модестовна сказала: вы на сеансе с Юлией Павловной были, мы, право, не хотели вас отрывать, мешать вам. – Она меня отпустила, как видите. У вас стабилизатор имеется?
– Стабилизатор? Ой, не знаю. Не знаю даже, что это такое. Сейчас Нина вернется.
– Вы мне свет загораживаете.
– Катя. Меня зовут Екатерина.
– Екатерина, вы… сядьте где-нибудь. Да вот хотя бы в то кресло. – Он кивнул на продавленное соломенное кресло в углу. – Что вы так встревожились? Я не кусаюсь.
– Я вижу. – Катя спрятала руки за спину, сплела пальцы крепко-накрепко: тихо, успокойся. Да что с тобой такое творится?
Он оторвался от экрана, секунду смотрел на нее. Потом снова вернулся к настроечной панели.
– Вы тут в поселке дачу снимаете? – спросила Катя.
– Снимаю. Лесная улица, номер пятнадцать. Дачка голубая с зеленой крышей.
– Вы… вы один тут или с семьей?
– Один. Хозяйка дачи в Москве. Старуха – за восемьдесят уже, не до дачи таким.
– Да уж. Дорого платите?
– За две недели тысячу сто.
– А сколько вы тут уже – дней десять?
– Полтора месяца.
– Ух ты, классно! Такой отпуск долгий на работе, да? Природа привлекает подмосковная?
– Угу. Яблони в цвету, небо в алмазах. А вас?
– Меня? – Катя улыбнулась самой парадной и фальшивой из всех своих улыбок. – Меня больше всего привлекает то, что это тихий девственный уголок, населенный добрыми людьми. Что это у вас с глазами? – спросила она вдруг громко, однако самым «заботливым» тоном.
– Что с глазами?
– Красные они у вас. Вспухшие какие-то. – ЧТО ЕСТЬ МУЖСКИЕ СЛЕЗЫ? ТО, ЧТО ОНИ СКРЫВАЮТ ОТ ВСЕХ. ТО, ЧЕГО ОНИ ТАК СТЫДЯТСЯ. Ты же давился перед этой странной женщиной слезами там у окна, где жасмин в саду, ведь и часа, наверное, еще не прошло с тех пор… НЕ МОЖЕТ ЖЕ БЫТЬ, ЧТОБЫ ЭТО ВОТ ТАК БЕССЛЕДНО ДЛЯ ТЕБЯ КОНЧИЛОСЬ!
– И сильно красные?
– Нет, не сильно. Это от пыли, да?
– Угу. Пыль. – Он встал. Ей показалось – что-то изменилось в его лице, но нет… Он словно хотел что-то спросить, но не решался.
– Долго вы тут пробудете? – спросил он наконец.
– Недели две, может. У нас тоже отпуск – у меня. А Нина вообще…
– Пока она не отпустит, так, что ли?
– Что? – Катя насторожилась: о чем это он? – Кто нас отпустит? Куда?
– Она.
– Не понимаю.
– Не понимаешь? – Он усмехнулся, пожал плечами. – А что же тут неясного? Мадам Хованская наша.
Катя прикусила язык: молчи! Твои глупые вопросы сейчас только все испортят. Но, увы, молчать она не умела.
– Не думаю, что наш с Ниной отпуск зависит от того, что кто-то…
– Брось. Со мной – брось. Как вас там за столом увидел, подумал: вот и еще два юных цыпленка в силки к Юлии.
– К Юлии Павловне? Как вы о ней странно говорите, Владимир. А вы ее давно знаете?
– Я ее знаю недавно. – Он снова криво усмехнулся. – Это она меня давно знает. Так говорит. Если, конечно, ее словам верить… – Он выключил телевизор, выдернул вилку из розетки и потом легко повернул тяжеленный «Рубин» экраном к стене. – Отвертка мне нужна, Катя. Мне крышку отвинтить необходимо, блок проверить.
– Нина копается что-то там… Я сама лучше схожу, – но сама и не сдвинулась с места. – Какой у нас с вами непонятный разговор, однако, я даже и не знаю, что вам дальше сказать… Но я тоже заметила… Юлия Павловна, она… Интересные какие люди ее окружают. Вы вот, например, вы на флоте служили, да? Нет? Не служили? А я думала… И Александра Модестовна, и Смирнов – ну, этот вообще хоть стой, хоть падай… Кстати, а он вам нравится как актер, как режиссер?
– Старый козел.
Катя тут же чинно, подобно благовоспитанной барышне, потупилась: неприлично насмехаться над человеком за глаза.
– Интересные люди, да, – продолжила она осторожно, словно в тумане, нащупывая нить разговора. – Но что-то число их с каждым днем уменьшается, увы… Сестра-то Сорокина, а? Это ведь мы с Ниной ее там обнаружили. Ужас!
– Слыхал, что это вы на нее наткнулись на горе.
– Не на горе, под горой у церкви. А ведь ее убили, представляете? – Катя ждала результата, так и ела его круглыми от любопытства глазами: НУ ЖЕ! ЧТО ТЫ НА ЭТО СКАЖЕШЬ?
Он и ухом не повел. Копался в начинке «Рубина». Катя обратила внимание: так и не дождавшись отвертки, два выступающих из панели шурупа он выкрутил просто рукой!
– Ее отравили. – Катя выпалила это так, словно ходила с козырного туза. – Нам сотрудник розыска так и сказал. Ну, когда нас с Ниной допрашивать приезжал.
– А вы, помнится, и сами, Екатерина… Ваша подруга еще там за столом говорила. Вы и сами где-то совсем близко возле этой организации вращаетесь.
– Я журналист, криминальный обозреватель.
– Но погоны-то носите? – Он усмехнулся. – То-то. Меня не обманешь. Я как про это самое услыхал, очень мне даже любопытно стало.
– Что любопытно?
– Что за вопрос такой вам покоя не дает, раз вы на поклон к Юлии Хованской пожаловали. Мы-то ладно, с нами дело ясное. Но вы, Дюймовочка в погонах… Что вас-то сюда привело к ней?
– По меньшей мере невежливо с вашей стороны обзывать меня Дюймовочкой. – Катя насмешливо фыркнула, выпрямившись перед ним во весь свой немалый рост, которым всегда ужасно гордилась. – А о чем вы меня спрашиваете – ей-богу, не понимаю. Ну, да ладно. Речь не о том… Сила какая у вас, надо же… А этот шуруп сможете вывернуть?
– Вырвать могу. – Он посмотрел на свою руку – Кате показалось – с восхищением. – Только панель погнется. Испорчу вещь.
– Вы что, спортом каким-нибудь занимаетесь, да?
– Занимался. Давно. Потом на хлеб себе зарабатывал.
– Чем? Гвозди на спор вырывали? Рельсы сгибали? Или вот все телевизоры, примусы починяли?
– Да все понемножку. Все надо уметь в жизни. Нашему брату много чего сгодится.
Катя важно прошлась из угла в угол.
– Когда я сказала, что Сорокину убили, отравили, вас это словно и не удивило даже, – изрекла она самым многозначительным тоном.
– А чему удивляться-то?
– Человек умер. Молодой. Насильственная загадочная смерть.
– Подумаешь, дура полоумная. Костька рад небось аж до заикания. Крылья-то расправит теперь, как херувим. Ну, исполнилось же наконец заветное желание!
Катя смотрела на него: он говорил все это так спокойно, буднично.
– Вас, – повторила она, – словно и не пугает то обстоятельство, что в тот момент, когда мы все сидели за одним столом, один из нас яд в подарочек получил. Ведь если ее отравили, это и там ведь, за чаем, могло случиться… Могло, ведь так?
Он молча, сосредоточенно копался в телевизоре.
– У вас глаза от слез красные. – Катя встала перед ним: на тебе, получай! – Не от пыли. Что я пыль, что ли, не видела? Не слепая. И знаете, меня всегда волновал вопрос, отчего это мужчины, когда им плохо, вообще…
Он подошел к окну – проехала машина, остановилась у дачи Чебукиани. Он проводил ее взглядом. Потом обернулся к Кате.
– А говоришь, не к ней приехала, – усмехнулся он. – Зачем врать-то? Рыбак рыбака, как говорится, да? Что ж, липнем мы все, как мухи на бумагу, как сущие мухи на его дерьмо, липнем… И сказал Псалмопевец: «И стал я как филин на развалинах… Возлюбил ночь больше дня. Так и он возлюбил нас, сидящих во мраке и тени смертной. И сказал: все, все через ближнего – и жизнь, и погибель». Ну, что, Екатерина, смотришь на меня такими круглыми глазами? Не понимаешь? Азбуку-то, значит, еще не проходили, нет? Ничего, подожди. Научит всему мадам Юлия. За один сеанс не сумеет, за десять вдолбит. Она это любит. А потом ты и сама уже никуда не денешься. Хочешь дружеский совет? Если дурью балуешься – кончай. Она ничего такого, искусственного не терпит. Отравленная кровь, говорит. Чистить тебя начнет сначала, прежде чем допустит к… ну, догадываешься к чему? А это, чистка-то, ох как несладко, ох как больно!
– Я разве похожа на наркоманку?
– Ты? Нет вроде. Это я так просто. Тут много всякого народца бывает, есть и такие, – он усмехнулся. – Я же сказал: дружеский совет, на всякий случай. Ваше поколение все ведь сейчас какое-то малость под кайфом… Шизанутые. Иногда так забавно наблюдать.
– Наше поколение… вы так это говорите, словно вам самому сто лет. Ваше поколение, если и за ним понаблюдать, не менее забавное. Одна вот эта тельняшечка чего-нибудь да стоит… На флоте служили, да? Плавали, знаем… А что это еще за «филин на развалинах»?
– Библейский афоризм. Библию-то читали когда-нибудь, интересовались, нет? Точный весьма, хотя и туманный.
– Точный по отношению к кому? К вам? А кто это «он», что возлюбил нас, сидящих во мраке и тени смертной?
Он лишь криво усмехнулся, пожал плечами. Жест сей мог означать что угодно. Взгляд его скользнул по Кате. В нем не было ничего, что она привыкла встречать в мужских взглядах. Ей показалось – так рассматривают бесполезную вещь, прежде чем задвинуть ее за ненадобностью на антресоли.