У них были встречи. Вот одна из них. Длинный плот на утренней реке, упрямо рычащие тракторы, дрожащие тросы, поднимающие кусты, — а кусты яростно трещат, словно охваченные огнем, — шумящая толпа. И в центре толпы — Мария. Василий видел, как она соскочила с трактора, рукавом комбинезона вытерла пот со лба, прядка волос вырвалась из-под косынки, прилипла к мокрому лбу. Василий стоял в стороне, смотрел на нее и вспоминал другую памятную картину: закованная в лед река стонет под железными гусеницами; в замасленном полушубке, в ватных брюках, Мария, величавая, спокойная, ведет за собой тракторы.
Он так и не подошел тогда к ней. Подойти — значит признать себя побежденным, а ее — победителем. Жалкая гордость!
А сегодня подошла она, но Роднев растерялся, сказал пустые, ничего не значащие слова. Нельзя так прятаться друг от друга, кривить душой. Надо найти ее, сказать прямо: «Хочу быть счастливым, и это зависит от тебя».
Василий знал, что после работы Мария пойдет ночевать в Чапаевку. Он отправил на своей машине инженера на станцию, а сам пешком пошел в сторону Чапаевки. На полдороге остановился и стал бродить за кустами вдоль тропинки, сбивая сапогами росу с травы.
С шумом, смехом прошла большая толпа чапаевских строителей. Марии среди них не было. С кем бы она ни шла, Роднев твердо решил: отзовет и скажет ей… скажет все.
Тишина покрыла землю. Белая ночь не хранит тайн. Деревни, леса, поля, кусты, луга, стреноженные лошади на них — все доступно глазу, все видно, но не так, как днем. Днем природа хвастает своей красотой: река бьет в глаза, отражая солнце, пестрят яркие цветы, резкие тени падают от деревьев. В белую ночь глазу не за что зацепиться — нет ничего яркого, ничего резкого, все ровно, покойно, сперва даже кажется — скучно. Покой — тишина, тишина — покой. Обычная ночь — перерыв в жизни, белая ночь — только легкая передышка, это даже не ночь, это почти утро. В такую ночь не может найти на тебя грустное раздумье, приходят свежие, бодрые утренние мысли, легкие, как тот голубой полусумрак, что окружает землю.
Спокойная уверенность охватила Василия — все кончится благополучно. Даже удивительно, как разными пустяками осложняют себе жизнь люди. Нужно одно — уметь относиться к человеку открыто, уважать чужие желания, как свои собственные, не требовать для себя большего, и жизнь будет радостной.
Василий остановился, прислушался: два далеких голоса нарушили ночную тишину — мужской и женский. Голоса приближались. Мария? С ней кто-то идет, но все равно Роднев скажет ей…
Высокий человек в накинутом на плечи пиджаке, склонившись, что-то рассказывал Марии. Василий хотел сделать шаг вперед и невольно подался назад — рядом с Марией шел Паникратов.
Они прошли мимо, ночная тишина постепенно заглушила их голоса и шум шагов.
15
К своему удивлению, Паникратов не чувствовал никакой неловкости с Марией. Они говорили обо всем, только не о прошлом.
Когда подошли к калитке дома, где ночевали трактористки, все уже было рассказано, они молчали, и Федор, скрывая сожаление, сказал:
— До свидания.
У Марии под длинными ресницами появилась непривычная, незнакомая ему, робкая, виноватая улыбка.
— До свидания, Федор Алексеевич. — Она помолчала, не спуская глаз с его лица, и осмелилась, сказала то, что думала: — А я-то боялась, что вы все обижаетесь на меня, разговаривать не захотите.
— Что скрывать, было… обижался, теперь стыдно за это, — признался он.
— Ну и хорошо, что все забыто.
— Нет, зачем же — забыто?
Они уселись на влажную от ночной сырости скамейку у калитки.
— Не забыто, — продолжал он. — Как было, так и осталось… и останется.
Улыбка медленно сошла с ее лица, она опустила голову и задумалась. И тут Федор в первый раз за эту ночь почувствовал какую-то неловкость.
В белую ночь утро подкрадывается незаметно. Да и как различить, где кончается ночь и где начинается утро, когда заря не сходит с неба, а в те самые часы, которые зовут обычно «глухая полночь», настолько светло, что не осмеливается появиться ни одна звезда.
Только птицам известна таинственная минута, разделяющая ночь от утра.
Щелкнул, взял коленце спрятавшийся во влажной листве соловей, и сразу же подхватила, зазвенела другая, неизвестная птица. Ее песня была и звонка и весела, но однообразна: «Чин-чин-чик! Чин-чин-чик!» Секунду-две — молчание, и снова: «Чин-чин-чик!» Соловья, видно, оскорбила эта незатейливость, он обиженно замолчал. А незнакомка, нисколько не смущаясь, продолжала вызванивать. Где-то далеко, на самом краю деревни, прокричал петух, другой изо всей силы, на совесть, раскатился рядом, за их спинами. Мария даже вздрогнула: «Ах, чтоб тебя!» Позднее всех вступили в хор воробьи, но зато так дружно зачирикали, словно со всех крыш звонко и торопливо закапала вода.
Стены домов напротив зарумянились. Стекла в окнах жарко вспыхнули. Отполированная ладонями ручка чугунной колонки заблестела, как раскаленная. Мутноватый ночной воздух постепенно становился ясным, розовым. Только березовые кряжи, сваленные в кучу у ограды, еще продолжали хранить на своей коре таинственную голубизну ночи.
Но пустынной улице, скучно покачивая головой, прошла лошадь, остановилась под окном одного дома и задремала. Подошла вторая, гнедая — тоже пристроилась рядом с первой, а следом уже степенно шествовала третья. Все они столпились у одного окна. Мария, перехватив удивленный взгляд Паникратова, пояснила:
— Вот так каждое утро из поскотин идут. Это дом Сережки Гаврилова. Стоят и ждут, пока проснется. Чтобы его так девки любили, конопатого.
Она поднялась.
— До свидания, Федор Алексеевич.
— До свидания, Мария.
Мария прошла потихоньку на поветь. Там, в углу, прямо на досках был брошен туго набитый соломой тюфяк. Мария опустилась на него, развязала косынку и, уронив вместе с косынкой руки на колени, долго сидела, уставившись в угол.
«Хороший он человек… Хороший…»
И вдруг она заплакала. Плакала по-бабьи, всхлипывая, вздрагивая грудью, утирая косынкой слезы.
16
С того зимнего вечера Мария каждый день ждала — должно что-то случиться! Так просто, так глупо не могло кончиться: плохое ли, хорошее ли, счастье или горе, но что-то должно было дополнить этот разрыв.
Однажды весной «чуть не случилось», и в том, что «не случилось», она винила себя.
Весна стояла холодная, вьюжная, деревья стучали на резком ветру обледенелыми ветками, сугробы лежали твердые, как камень. И неожиданно развезло — отяжелел, стал крупичатым снег, раскисла дорога, зеленоватые лужи начали появляться около потемневших сугробов. К ночи не подмерзало. Тот вечер был сырой, теплый, со звоном падающих сосулек, с галчиным граем в сосновой роще. В тот вечер Мария собиралась на предпосевное собрание в МТС. Это последнее перед севом собрание, обещало быть не столько производственным, сколько торжественным — итоги подготовки к севу, напутствия, вновь обязательства… Мария должна на нем выступить. На это собрание мог прийти и Роднев. Вполне мог. Она достала из комода летние легонькие сапожки, вместо обычного рабочего полушубка надела коротенькую, подбитую беличьим мехом шубку, поверх шубки распустила бахрому пухового платка. Повернулась перед зеркалом и тайком порадовалась: из-под белого пушистого платка с мягкой грустью глядели темные глаза — что ни говори, — хороша. За стойкой, покряхтывая и охая после сна, возилась, гремя самоварной трубой, хозяйка Анфиса Кузьминична. Она собиралась в больницу на ночное дежурство. Мария загадала: если в то время, когда она будет запирать свою дверь, Анфиса выглянет и полюбопытствует: «Куда собралась, милая?», то Василий не придет на собрание в МТС, она его в этот вечер не увидит; если же хозяйка не выглянет, не спросит — придет.
Мария, как обычно, с шумом захлопнула дверь, громко щелкнула ключом, даже для верности постояла, прислушалась. У Анфисы Кузьминичны, верно, опять разболелся бок, она легонько поохивала.
Мария вышла из прихожей в темные сени. Из сеней рядом с дверьми на крыльцо выходило окно, где на пыльном подоконнике стояла целая батарея пустых аптечных склянок и бутылочек. Мария уже хотела толкнуть дверь, как вдруг увидела через окно, что на крыльце кто-то стоит. Она наклонилась, вглядываясь.
Невысокий, в широком плаще… У Марии сначала застыло сердце, потом кровь бросилась к лицу, щекам и шее, под пуховым платком стало жарко. Он! Стоит и ждет.
Приоткрыть дверь, выйти, вскрикнуть от удивления? Нет, она заметила и не могла притворяться.
Он постоял, подождал и повернулся… Стукнули под ногами одна за другой три ступеньки, затем шаги зазвучали по талому снежку, калитка ограды слегка скрипнула…
Она не выскочила следом, не окликнула, а, опомнившись, тихонько, словно боясь спугнуть его, открыла дверь. Вверху шумела мокрой хвоей сосна, кто-то прошел мимо дома по улице, шумно ступая тяжелыми сапогами, тяжело дыша. Даже не верилось, что всего с минуту назад на этом самом месте стоял он… Уж не показалось ли?
Мария прислонилась к влажному, холодному косяку дверей пылавшей щекой, и ей стало жалко себя, расхотелось идти на собрание. Вернуться бы обратно, лечь на койку, зарыться лицом в подушки.
За спиной открылась дверь, и испуганный голос Анфисы Кузьминичны спросил:
— Ой! Ктой тут?
Мария пошевелилась.
— Ты, Машенька? Я-то перепугалась. Раз иду, вижу стоит кто-то. Я ему: «Ктой это?» А он повернулся и пошел. Хоть бы словечко. Ты-то это куда собралась, милая?
Мария, не отвечая, торопливо сошла с крыльца.
На следующий день утром, проснувшись поздно, она стала припоминать вчерашний случай. Солнце било в окно комнаты, в открытую форточку ворвалось ядреное — избыток здоровой силы — лошадиное ржание, после него так и запахло в комнате разогретой на солнце унавоженной дорогой. И это воспоминание не вызвало у Марии вчерашней жалости к себе. Наоборот, теперь она рассуждала так: он приходил, и похоже, что приходил не первый раз, значит помнит, значит придет, нужно только запастись терпением и ждать.
Утром Мария просыпалась с надеждой: впереди целый день, как знать — может именно этот весенний день и сведет их вместе, сведет прочно, навсегда.
Днем, на людях, носила затаенную надежду: «А вдруг он сейчас появится?»
Вечер — самое невеселое время: не встретились… Но когда ложилась спать, снова появлялась надежда: может, «завтра» будет счастливее, чем «сегодня».
Она ждала, но и мысли не допускала, что сама могла бы пойти, разыскать его, встретиться.
Впрочем, они встречались, да и не могли не встречаться, живя в одном селе. Встречались на собраниях, в МТС или в райкоме, но всегда на виду у других, на людях. При таких встречах и Мария и Василий старались не смотреть друг на друга.
В день начала работ на строительстве гэс произошла одна из таких встреч. Мария вела трактор, тянущий плоты. За ее трактором шла толпа колхозников. Чувство силы, счастья, уверенности переполняло Марию. Это чувство счастья еще больше увеличилось, когда она сверху, из кабины, заметила радостно возбужденное лицо Василия. Он шел в стороне.
Мария, отрывая взгляд от кромки берега, вдоль которой вела трактор, то и дело оглядывалась, теряла, жадно искала и опять находила его лицо. Но чем больше вглядывалась, тем сильнее убеждалась — Василий забыл и знать не хочет, что это она, Мария, заставила плыть плот вверх по реке, это она ведет трактор по трудной, опасной дороге. Забыл!..
И счастье, которое испытывала Мария, мало-помалу исчезло, заменилось тоскливым безразличием: кричат, радуются, будут, может, хвалить — не все ли равно!
Так и уехал Василий со строительства, не встретившись с нею.
А жизнь день за днем кипела на берегу Важенки: охватив мертвой хваткой оцинкованных канатов корявые пни, тракторы с глухим треском выворачивали их из земли, медведями поднимались на дыбы лохматые корневища; плотничьи бригады весело стучали, визжали пилы — дружно работали люди, горячо работали, и каждый был весел.
Все были счастливы; несчастлива одна Мария. Никто не замечал этого. Пожаловаться бы кому… Но кому и как пожаловаться? Вот хотя бы Паникратов, он, пожалуй, и понял бы ее, но разве ему расскажешь?
А ночь в этот раз была на редкость хорошей. На редкость радостным был рассвет.
Для чего такая ночь? Для счастья человека!
Для чего такой рассвет? Для счастья человека!
А день какой был — сплошное счастье!
И все не для нее… Для всех, но не для нее. Разве не обидно, разве не заплачешь от этого?
И Мария плакала, а ее никто из трактористок не видал плачущей. То-то удивились бы!
17
Расставшись с Марией, Паникратов понял, что ночь прошла, а настоящее утро еще не настало, через какой-нибудь час Трубецкой сам проснется.
Чтобы не тревожить никого, Паникратов опустился на скамейку у двора Трубецкого и только тут почувствовал страшную усталость. На пустынной дороге посреди деревни, как на базаре, толкались галки, кричали суматошно. Паникратов навалился спиной на изгородь.
…Роднев всю ночь колесил по лугам и полям вокруг Чапаевки, и, когда стало светло, завернул в деревню, надеясь поспать часок-другой у Трубецкого. У дома председателя он увидел сидящего на скамейке Паникратова, — голова у него откинута назад, фуражка на глазах, крепкий подбородок поднят вверх. Сначала у Роднева мелькнула нелепая мысль: уж не случилось ли какое несчастье, но, когда подошел ближе, понял — Паникратов просто спит. Роднев отвернулся, поднялся на крыльцо, осторожно стукнул, но в доме никто не проснулся, а проснулся от стука Паникратов. Он пошевелился, с трудом поднялся, потянулся, да так и застыл с поднятыми руками, удивленно уставившись на Роднева из-под надвинутого козырька фуражки.
— Василий Матвеевич! Скажи ты — на ловца и зверь бежит. С вечера искал тебя. Поговорить.
Василий растерялся; после ночной встречи с Паникратовым и Марией, после ночных блужданий по мокрым луговым тропинкам ему почему-то сразу пришло в голову, что Паникратов непременно заговорит с ним о Марии.
— Сядем-ка, Василий Матвеевич, сюда. — Голос Паникратова был радостный и, как давно уже не было в разговоре с Родневым, задушевный.
Роднев сел.
— Я вот что думаю, — начал Паникратов, — отобрать среди важенских строителей бригаду человек пятьдесят и послать ее на Былину, к нашим. Пусть покажут, как на Важенской гэс работают люди. А от нас, с Былины, выделим точно такую же бригаду и кинем ее сюда на такой же срок. Пусть приезжают, посмотрят, поработают здесь, а вернутся — расскажут, как на Важенке идет работа. Бригада важенцев будет учить народ на Былине, а бригада былинских строителей — учиться здесь. Сразу в двух местах учить людей — и там и здесь, а главное, рабочей силы нигде не поубавится, никому не обидно, не в ущерб. Даже если с Былины пришлем сюда и плохих работников, то здесь мертвого раскачают, наши не посмеют плохо работать, постыдятся.
Сначала Роднев безучастно смотрел на скачущих на дороге галок, потом повернулся к Паникратову.
— Интересно… Очень, знаешь, интересно. Надо попробовать.
— И медлить нечего, Василий Матвеевич, время идет к сенокосу. Сегодня начнем действовать.
— Хорошо. — Роднев встал, поднялся и Паникратов. — Отправляйся, Федор Алексеевич, сейчас же на Былину. Я здесь поговорю с народом.
— Еду, — Поспешно согласился Паникратов, подавая руку. — Завтра бригада будет готова.
— Нет, не завтра, а сегодня вечером, чтоб была здесь. К вечеру и на Былине будет бригада важенцев.
— Добро! — Паникратов повернулся и широко зашагал по дороге.
— Подожди! Куда ты сорвался? Лошадь у Трубецкого возьми.
Паникратов обернулся, махнул рукой:
— Не надо. Машину перехвачу. Быстрей доберусь.
Утром на берегу Важенки вокруг трехтонного «зиса» собрались Строители на митинг.
Спевкин, стоя в кузове, заменяющем трибуну, кричал:
— И мы лучших пошлем на Былину, самых лучших. Знай наших важенских!