Не спеша, низко опустив голову, шёл по набережной Москвы-реки в сторону Кремля. Оттуда повернул назад, к «Титану». Присел на скамью, окинул взглядом институт. Среди чудом уцелевших улочек Зарядья серый дом «Титана» возвышался бесформенным скопищем камня и стекла и, словно исполинский дредноут, острым углом устремлялся к только что отстроенному зданию гостиницы «Россия».
Порождения холодных расчётливых умов «школы рационализма», два этих дома вспучились над веками складывавшимся городским ансамблем с красочным ожерельем церквей и храмов. Тут что ни домик — своя, собственная, оригинальная архитектура, нрав и вкус безвестного зодчего, строителя. Старейший уголок столицы — здесь дух наших предков, запечатлённые в камне мечты и стремления, поэтические грёзы, понятия о вечном и прекрасном.
Безвестные русские люди, плотники и каменщики, строили дома, украшали столицу с думой о детях и внуках, — нам они завещали творения своих рук, из глубины веков посылали безмолвный привет и наказ хранить сокровища прошлого.
Но вот пришел сюда архитектор-рационалист, расшвырял дома и улицы, поставил на их месте громадный дом-утюг — нынешнее здание «Титана». Спустя три десятилетия на землю древнего Зарядья пришёл другой разрушитель, — этот расшвырял сотни домов и десятки храмов; на их месте поставил дом, похожий на исполинский белый сундук. И назвал его гордым красивым именем «Россия». Люди смотрят, люди восторгаются. И лишь немногие понимают, какого богатства лишают их под шумок бездумных и громких речей о наступлении новой индустриальной эры.
Федь всматривается вдаль — там, за кромкой терявшихся в тумане крыш на древней Покровке стояла церковь Успения. Над входом была надпись:
«Входящий удивись — дело рук человеческих».
И даже Наполеон в 1812 году повелел охранять чудо красоты от пожара. Эти… не пощадили, разрушили.
О Москве писал юный Лермонтов: «Москва не есть обыкновенный город, каких тысяча, Москва не безмолвная громада камней холодных, составленных в симметричном порядке… Нет! у неё есть своя душа, своя жизнь. Каждый её камень хранит надпись, начертанную временем, богатую мыслями, чувством и вдохновением для учёного патриота и поэта…»
Писал Кнут Гамсун, побывавший в Москве: «Я побывал в четырех из пяти частей света… но чего-либо подобного Московскому Кремлю я не видел. Я видел прекрасные города… но Москва — это нечто сказочное. С Кремля открывается вид на целое море красоты. Я никогда не представлял себе, что на земле может существовать подобный город».
И, наконец, «Воззвание Первого Совета рабочих и солдатских депутатов» — сразу же после революции:
«Граждане, старые хозяева ушли, после них осталось огромное наследство. Теперь оно принадлежит всему народу. Граждане, берегите это наследство, берегите картины, статуи, здания — это воплощение духовной силы вашей и предков ваших… Граждане, не трогайте ни одного камня, охраняйте памятники, здания, старые вещи, документы — всё это ваша история, ваша гордость. Помните, что всё это почва, на которой вырастет ваше новое народное искусство».
Печальные размышления о судьбе Москвы отвлекли Федя от его собственной судьбы: вот уже четвёртый раз на протяжении десятилетия она ломается, рушатся планы, заделы, отношения с людьми. Опыт и интуиция подсказывают: надо уходить. Но куда? Кому нужна его тема: приставка к импулъсатору Филимонова? Да и что он без Ольги, Вадима? Ольга поставляет расчёты — он сам в них не силён, хоть и член-корреспондент Академии, но в чистой математике смыслит не больше кандидата.
Ольга с её феноменальной памятью в иных разделах стоит вровень с Филимоновым. Федь даёт ей идеи, указывает путь, а весь порядок контактов, соединений, последовательность величин и зависимостей — всё идёт от неё и поступает на стол Краева, который тоже удивительным образом дополняет Ольгу, воплощает числа в осязаемую схему тончайших проводов, точек пересечений, автоматических включателей и выключателей. «Надо Ольгу и Вадима — в соавторы. Скажу им. Сегодня же… Да, это будет справедливо».
Тихий и скромный в поступках, поведении, Федь в сущности обладал сильным бойцовским характером. В труднейшие минуты жизни не терялся, оставался спокойным — по крайней мере, внешне — и умел переключить психику на новый лад сообразно обстоятельствам. Он ещё не сказал себе: уйду, но знал: в «Титане» работать не станет, будет искать новое место. И как только это решил, им тотчас овладело нетерпение. Зашёл в автомат, позвонил приятелю:
— У тебя в лаборатории есть место старшего сотрудника.
— Не дури, Николай. Ты же членкорр!
— Плевать на звания. Хочу спокойно работать.
— Приходи. Обсудим.
Повесил трубку и зашагал веселее. Не доходя до института, свернул к гостинице «Россия», решил не спеша пообедать в ресторане.
Воровски открыла дверь и кошечкой подкралась к Ольге крашеная блондинка Александра Андреевна Ходак.
— Хочешь пикантную новость узнать? Тебе только покажу. Слышишь?
Оторвалась Ольга от машинки, смотрит. Понять не может: с чего бы это — Крашеная запанибрата с ней? Пожала плечами: мне всё равно, говорил ее жест, хочешь — показывай. Блондинка сунула под нос Ольге фотографию: Филимонов на пляже и рядом — обнажённая девица. Застелил глаза туман горячий, свесила голову Ольга, едва дышит.
— Уходите! Я до сплетен не охотница.
Отдёрнула фотографию Крашеная, встала в позу оскорблённой.
— А ты, верно, не знаешь, кто я теперь в институте?
— Знаю. Уходите прочь!
Всплеснула блондинка руками, задохнулась от злобы, хлопнула дверью. Но тут влетела вновь, бросила в лицо Ольге:
— С ней он поехал за границу. Старый развратник!
Врала Крашеная, но удар рассчитала точно. Цеплявшаяся за слабую надежду, — авось это случайность, гнусная интрига, нелепое недоразумение, — Ольга лишилась последней опоры и почувствовала себя уничтоженной. В этот страшный миг поняла: Филимонов для неё больше чем отец, брат, больше чем возлюбленный — в нём все надежды, весь смысл жизни. И, как всегда бывает в минуты внезапного омрачения, трагедия казалась непоправимой, жизнь становилась ненужной и бессмысленной. Машинальным движением собрала со стола бумажки, накрыла чехлом машинку, побрела домой.
Дома сказалась нездоровой, легла в постель. Лениво текли в голове мысли, тупо и глухо болело внутри. Ей хотелось то плакать, то звать кого-то на помощь — она ворочалась с боку на бок и с ужасом возвращалась к одной и той же мысли: она умрёт от ужасных страданий, а если не умрёт, то наложит на себя руки. Никогда не думала, что на свете могут быть такие ужасные страдания, когда ни на что не хочется смотреть, никого не хочется видеть и голову сверлит одна единственная мысль; как быстрее умереть.
Она лежала на спине с закрытыми глазами и чувствовала, как по телу разливается губительный жар, а мысли и чувства образуют сплошную чёрную тучу, плывущую из глубин сознания. В этой туче вспыхивают просветы живой мысли — то память выхватывает из прошлого светлые образы, счастливые минуты. Вспыхивают надежды: «Ты сильная. Выстоишь!»
То ей начинает казаться, что напрасно она ушла с работы; ей было бы легче с машинкой — сидеть и считать, жить в мире чисел, жить и надеяться, что вот ещё одна формула, ещё и ещё, а там будут такие числа, которые ответят на волнующий тебя вопрос. Считать — значит действовать, куда-то стремиться, чего-то искать.
Зазвонил телефон. Ольга обрадовалась, схватила трубку.
— Оля? Мне сказали, что ты нездорова. Что с тобой? Говорит Федь. Его голос — низкий, басовитый. Жизнью и силой дохнуло с того конца провода.
— Кто вам сказал?
— Александра Андреевна — та, что теперь в кадрах.
— Она глупая вздорная женщина. Я устала и самовольно ушла домой. Извините меня.
— Твой начальник Филимонов. Ты ему подотчетна.
— Нет Филимонова. Он уехал. Говорят, надолго.
— Я ухожу, Оля. Жаль расставаться с вами, но ухожу. Это вы меня извините.
— Возьмите меня с собой.
С минуту Федь молчит. Потом говорит:
— Ты это серьёзно?
— Вполне. Я тоже уйду из института. Филимонов нас бросил, мне там нечего делать.
— Ладно, Оля. Об этом потом. Если ты серьёзно, я буду рад. Мы ведь вместе делаем приставку. Ты искала тему для диссертации — вот тема: приставка. В случае удачи мы — соавторы. И с нами Вадим. Я так решил. Так будет справедливо.
— Бросьте, Николай Михайлович. Не смешите. Ваша приставка — великое изобретение. Может быть, не меньшее, чем сам импульсатор. Вам за неё большое спасибо люди скажут.
— Не мне, а нам. Не хочу присваивать чужого труда. У приставки три автора. Моё решение окончательное. Спасибо, Оля. Без тебя, без вас обоих я бы не двинулся дальше общих принципиальных схем. Конец близок, и я надеюсь скоро поздравить вас с великим, как вы сказали, изобретением.
И Федь положил трубку, оставив Ольгу в радостном недоумении. Первой мыслью её было: Федь поступает справедливо, это так, я действительно участвую на равных. И Вадим — он тоже на равных. Филимонов узнает — одобрит. Одобрит и…
Она плюхнулась на подушку, продолжая думать о Филимонове, о том, как он будет поздравлять её и уверять, что не только приставка, но и сам импульсатор не был бы создан, не будь её расчётов, подсказок, предложений и даже самостоятельных оригинальных решений. Ольга схватилась за эти радужные мысли и отдавалась им с детской готовностью и восторгом. Она знала, что импульсатор был создан без неё, при ней, но без неё, что вместе с импульсатором она и сама росла как математик.
Филимонов, создавая своё детище, создавал и её, и если в приставке действительно есть её почти равная доля, то и тут заслуга Филимонова. Он её выучил, ввёл в мир таинственных чудес, и всё, что она делает для приставки Федя, это его, Филимоново, — об этом знает она, знают другие, и пусть знает весь мир — одно только осознание этого наполняет её сердце сладкой неизбывной радостью.
Звонок Федя вернул её к жизни, хотя тягость в душе осталась, и так же болезненно сжималось в груди сердце, но всё-таки луч света озарил омрачённую душу, и ей теперь казалась нелепой мысль о смерти, — у края горизонта засветила лазурная полоска неба и надежда, пока ещё неясная, звала её к людям, в мир, где на смену ночи неизменно приходит день, и с ним приходят новые радости и печали.
Неделю Ольга не могла подняться. Она почти ничего не ела, и у неё держалась высокая температура. Отец, приложив к её лбу шершавую ладонь, сказал: «Простудилась, полежи, пройдёт». В институте тоже ничего не узнали. Крашеная блондинка действовала по внушенному ей заданию. Пока в её плане фигурировали лишь отдельные лица. Ольга — первая из них.
Зяблик «обстреливал» друзей Филимонова. Он делал вокруг директора нужный ему, Зяблику, вакуум. Втайне Зяблик считал себя человеком необыкновенным, натурой недюжинной: стратег, дипломат, мудрец — всё соединялось в нём гармонично и составляло личность колоритную. И он был недалёк от правды.
Со стороны заметим: ко всем этим качествам прибавлялись и другие, не столь основательные, и, соединённые вместе, они порождали такой экземпляр человеческой породы, который ещё не вполне изучен и остаётся загадкой даже для очень умных и учёных людей. В жизни его случались моменты, когда он развивал непостижимую деятельность и за короткое время успевал наворотить гору дел. Даже сам удивлялся: как многое может человек, если он сфокусирует усилия в одну точку.
Сразу же после отъезда Филимонова Зяблик сказал себе: «Четыре месяца! Вечность! Ты можешь сделать из "Титана" настоящего титана! И уж тогда его никто с места не сдвинет!» Прилив энергии и почти фантастической силы ощущал он в эти дни. И не было у него никаких сомнений. Тоже не пустяк — не сомневаться в своей правоте.
Впрочем, с виду Зяблик сохранял спокойствие, как бы даже демонстрировал усталость, некую отрешённость, — дескать, надоели вы мне все. Игра тоже составляла элемент его стратегии. Но стоило войти в кабинет, он тотчас звал ближайших помощников. Энергия клокотала в нём, но… только до момента, до той самой таинственной, загадочной встречи, оказанной ему в квартире Буранова. Спокойствие Дарьи Петровны и наглый безразличный вид лётчика сбили его с ног, как сбивают городошную фигуру одним ударом. Зацепили под корень, вынесли на вылет из квадрата жизни.
Он видел: что-то произошло, ощущал каждой клеткой своего чуткого организма — произошло страшное, непоправимое. Заглядывал им в глаза, целовал Дарье руку, но ничего не видел и не слышал. Спрашивать ни о чём не стал — понимал: попал бы в глупое положение. Удалился, сохраняя величавый вид и спокойствие. Но, выйдя от них, ощутил полную прострацию. Зяблика как подменили, из него выпустили воздух. Он был — и его не стало. Не спал ночь. Выжатым лимоном приехал на работу. Едва вспомнил свой план, едва побудил себя действовать.
Вошёл Галкин. Перебирал волосинки на блестевшем, как женская коленка, лбу, погружался в глубокое кресло у окна. Костюм на нём новый, в крупную клетку, на пальце трёхсотрублевый перстень-печатка. Таинственный вензель посверкивал в лучах солнца,
Лицо у Васи помято, припухло. Он в последние дни много пил, заливая спиртным неурядицы личной жизни. С женой развёлся, но продолжал жить в одной квартире, — однажды пьяный, поднял на жену руку, но в тот же момент получил сильнейший удар под лопатку. Обернулся: сын! Пятнадцатилетний Афанасий, поигрывая кулаками, сказал:
— Мать не тронь! Хватит! И вообще… Убирайся вон из квартиры!
Утром позвонил Ольге. Трубку, как всегда, снял отец.
— Кто просит? Ах, Василий!
Изменившимся, сдавленным голосом проговорил:
— Нездорова Ольга. И вообще… не звонил бы ты ей, Вася. Нет ей радости от твоих звонков.
Голова, болевшая с похмелья, загудела, как кипящий чугун. Гипертония неслышно подкралась — не знал, не ведал о такой напасти.
Вася что-то хотел сказать Зяблику, но с мыслями собраться не мог. Да и хозяин кабинета, кажется, не расположен к деловой беседе. Вообще-то Зяблик Василию изрядно надоел. В голове у этого жёлтоглазого чёрта одни химерические проекты да реформы; он любит всё ломать, перестраивать и ничего не доводит до конца. Не человек, а машина разрушения. Вася только и ждёт удобного момента — наступит час, и он скажет Зяблику: хватит! Катись к чертям собачьим!
Вася видит себя в ореоле всеобщего уважения, громкой научной славы. С ним и во сне, даже когда он сильно пьян, происходят удивительные превращения. Он неизменно идёт откуда-то — шагает широко, гордо; с ним свита помощников, учёных, конструкторов, и вдруг из-за угла, из-за двери или из-за колонны выныривает Ольга и покорно склоняется. «Здравствуйте, Василий Васильевич!» И будто бы даже говорит (правда, очень тихо): «Простите, Василий Васильевич. Я дурно о вас думала». Он кивает и проходит мимо в зал заседаний. За столом в президиуме слева или справа от него сидит Филимонов и всё время к нему наклоняется. И говорит: «Вы правы, Василий Васильевич. Мои расчёты подтвердили…»
Сладко текут возвышающие душу грезы. И не всегда во сне. Подчас и наяву.
Иной вид являет собой Шушуня, иной образ мыслей теснит умудрённую опытом жизни голову. Смотрит сурово, думает: «Какой бес вселился в Филимонова, чем вы его пугнули?» Вчера вечером Шушуня звонил Федю. «Отчего вас не видно в кабинете заместителя?» Тот помолчал с минуту, — видимо, не хотел говорить, — и сказал: «А подите вы к черту, коробейники проклятые!» И понял Шушуня: Зяблик вскочил на коня. Подмял Филимонова, раскидал, точно карточный домик, все богатырские планы нового директора, одержал верх. Федь не сдался, не дрогнет и Ольга. Вадим Краев — тот железный. Кучка гордецов, неумных и смешных… Вот Галкин! Этот хоть и из рабочих…
Зяблик поднялся, и все встали. Один за другим выходили из кабинета.
Глава седьмая
В аэропорту Филимонова встретил Зяблик. Опытным взглядом окинул багаж — два пухлых кожаных чемодана, ухмыльнулся тайно: «Клюнул, молодец! Прибарахлился». Зяблик держал постоянную связь с шефом и дважды посылал ему деньги в валюте тех стран, где он находился. Предвкушал момент, когда они войдут в квартиру Филимонова и шеф вручит ему заготовленный сувенир. «Привёз же хоть что-нибудь за хлопоты, черт побери!» — думал Зяблик, усаживаясь на заднем сиденье «Чайки» вместе с Филимоновым.