Самый наглый из котят — Прошка, который в отличие от других сам давался в руки, приблизился к псу, нервно поводя хвостом и выгнув на всякий случай спину. Его подмывало познакомиться с Митькой, но язык повадок, взглядов во многом отличался у них, как и у людей, скажем, африканского племени Або и коренных оксфордцев. Однако пес по каким-то ужимкам понял, что у маленького пройдохи чистое сердце. Он лениво шевельнул хвостом: валяй, мол, дальше. И Прошка уселся прямо перед огромной пастью Митьки, состроив равнодушную мину на усатой мордочке. Пес ткнул его языком, и дружеские отношения были установлены.
На ремонт оболочки ушла неделя. Не скажу, что она была легкой. В те моменты, когда в эллинге было дел по горло, по закону подлости в административных корпусах переставали работать сливные бачки, текли краны, перегорали лампочки, гудели дроссели, сотрясая лампы дневного света и нервируя сотрудников. Какой-то обормот сжег кипятильник, отчего вырубились автоматы-предохранители главного корпуса. А тут еще подоспело время регламентных работ электродвигателей.
Пыхтел недовольно Зозулин. Что-то в электричестве он мог устранить сам, так нет! Получив заявку, названивал в эллинг, куда мы провели телефонную времянку, и, не скрывая злорадства, гудел в трубку:
— В химлаборатории лампа замигала. Надо заменить.
— Ну так замените!
— Я не дежурный электрик.
— Ну, вы же, Григорьич, понимаете, не бежать же мне из-за такой ерунды километр от эллинга и обратно! Мы же не только для себя стараемся — для науки!
— Дурачок, ведомо ли тебе, Зозулин пинком распахивает дверь в кабинет директора? — вспылил Арик, узнав об инциденте.
— Но Зозулин теперь не звонит по пустякам!
— Зозулин сейчас звонит в другие места!
Однако старик, сам того не ожидая, с шаткой почвы мечтаний поставил нас на твердый фундамент реальности.
Слухи о таинственных делах в некогда забытом эллинге поползли по обсерватории, как струйки угарного газа. От незнания рождались легенды. «Самогон гонят, мерзавцы», — говорили одни. «Химичат налево», — заверяли другие. «Клад ищут. Сенечка в бытность аэронавтом его там зарыл».
Разговоры велись пока в низах, в среде обслуживающего персонала. На этажах повыше помалкивали — там своих забот хватало. Зозулин представлял нижний эшелон, тем не менее был вхож в высший, как заслуженный солдат к генералу. Нынешнего директора Виктора Васильевича Морозейкина он знал еще с тех давних пор, когда тот проходил студенческую стажировку.
Но, кроме Зозулина, подвальных тружеников связывал с дирекцией зам по хозяйственной части Марк Исаевич Стрекалис. Дважды он пытался совершить внезапный налет на эллинг, но был обращен в бегство нашим Митькой, охранявшим пост, как свою мозговую кость. А поскольку все, что крутилось, светилось, двигалось, попадало под его начало, то Марк Исаевич усмотрел в наших бдениях нечто незаконное. Исподволь набравшись разных слухов, он ринулся к Морозейкину. В кабинете в это время Зозулин чинил селектор. Стрекалис выпалил сведения директору. Член-корреспондент оробел. Тут-то и подал голос Зозулин:
— Аэростат они делают, а не самогон варят!
Морозейкин недавно что-то слышал об аэростате от Гайгородова, но значения не придал.
— Кто это начал? — спросил смутившийся Морозейкин.
— Воронцов.
Морозейкин озадаченно погладил лысину. Он дождался, когда Зозулин закончил с селектором, нажал клавишу аэрологического отдела:
— Артур Николаевич? Прошу ко мне!
Минут через тридцать мы увидели Артура, мчавшегося к эллингу волчьим наметом.
— Ну, братцы, началось! — задыхаясь, выпалил он, поглядел на раздувшуюся оболочку с пластырями наклеек, на гондолу, обновленную натуральной олифой. — Трех дней хватит, чтобы все это показать в наилучшем виде?
…Эллинг мы выдраили, как матросы палубу перед адмиральской проверкой. Пахло вымытым с содой деревом, вощеной пенькой и олифой.
Сенечка смотался на улицу Павлика Морозова, где помещался архив обсерватории, и добыл акты списания всего летного имущества, в том числе аэростата с инвентарем, стоившего когда-то миллионы. Знакомый старичок бухгалтер по справочнику расценок составил ведомость, рассчитал количество затраченного труда и стоимость материалов, добытых нами из вторсырья, скостил несколько нолей, уплывших во времена денежных реформ, и все равно получил порядочную сумму в семьдесят тысяч рублей с хвостиком. По существу, эти деньги свалились на обсерваторию как манна небесная.
Новый клапан держал газ крепче винтовой заглушки. В баллонах оказался водород. Брезентовые мешочки мы заполнили просеянным песком, проверили на точность приборы, которые понадобятся в полете.
Докладная записка Артура расшевелила впечатлительное сердце Морозейкина. Морозейкин понимал, что первыми против аэростатов восстанут авиаторы. Речники, получившие флот на подводных крыльях, так же противились в свое время яхтам. Но ни на Клязьминском, ни на Московском, ни Истринском водохранилищах не произошло ни одного столкновения парусника с «Ракетой» или «Метеором». Само собой авиационные начальники пекутся о безопасности воздушного сообщения. Но единичный полет воздушного шара никак не отразится на работе самолетов, тем более что наши пространства не идут ни в какое сравнение с воздушной толкучкой Европы, где аэростаты-монгольфьеры летают уже несколько десятков лет.
Не отвлекаясь на другие дела, Морозейкин приказал собрать ученый совет обсерватории. Здесь директор зачитал докладную записку Артура о необходимости провести серию метеорологических наблюдений в условиях невозмущенной атмосферы. Большинство ученых сами редактировали записку, так что особых прений она не вызвала. Георгий Михайлович Гайгородов воскликнул:
— Давно пора! Спим на продавленном диване прошлого. Ученые, подогретые репликой Гайгородова, гуськом двинулись к эллингу.
Вперед Морозейкина вырвался Стрекалис, словно хозяин, приглашающий гостей в свои владения. Я нажал на кнопку движка. С мягким гулом по рельсам разбежались гигантские створки эллинга. Гости прошли внутрь и оробели перед темнотой огромного зала. В глубине что-то белело. Сеня включил прожектор. В серебристом блеске закачалось наше творение. Надутая оболочка походила на исполинскую колбу. Подсвеченная снизу, она была похожа на елочную игрушку.
Первым пришел в себя Стрекалис. Словно председатель комиссии перед сдачей объекта, подергал веревочные петли для переноски корзины, пнул гондолу по ивовому боку, удостоверившись в ее прочности, ощупал мешочки с балластом, пытаясь понять, что там.
— Думаю, для начала можно принять на баланс, — проговорил он, придав лицу озабоченное выражение.
Тут Сенечка потянул его за рукав, глазами показал на аккуратно сброшюрованную папку, в которой была жирно проставлена итоговая стоимость сооружения. Марк Исаевич поперхнулся.
Гайгородов любовно погладил край корзины:
— Подумать только, сколько прошло лет…
— Вы считаете, этот аэростат может полететь? — спросил директор.
— Убежден. И слетает не раз.
— Кстати, кто занимался этим аэростатом?
Стрекалис опять хотел было вылезти вперед, но Гайгородов не дал, подтолкнул нас к Морозейкину:
— Вот эти молодцы. Заметьте, одни, без всякой поддержки. В свободное время, из подручных материалов!
Виктор Васильевич удивленно вскинул седые, пушистые брови.
— У вас и экипаж готов, Артур Николаевич? — дипломатично спросил Гайгородов, повернувшись к Арику.
— Об этом говорить рано, — все же встрял Марк Исаевич.
— Да и ни к чему говорить! Экипаж в сборе, — отрезал Гайгородов, не удостоив Стрекалиса взглядом.
Я посмотрел на Морозейкина. В его светлых детских глазах читалась мука. Ах, как бы ему хотелось жить спокойно! Согласись он на полет — и тогда надо будет обращаться в комитет. И первое, с чем он столкнется, будет отказ. Каждый, с кем придется встречаться, с полным набором аргументов постарается помешать, не дать идее ходу. Надо спорить, убеждать, выдвигать весомые доводы, тревожить ответственных работников.
А как просто загубить идею в зародыше. Образовать, допустим, аттестационную комиссию, поставить вопрос о профессиональной пригодности экипажа или взять под сомнение надежность самого аэростата, нагромоздить проблем, потянуть резину. И все сделать под видом ответственности за жизнь людей, наконец.
Кажется, Стрекалис рвется в бой? Он-то найдет причину, чтобы все оставить, как было.
Но Морозейкин не только руководил учреждением. Как ученый, Виктор Васильевич сознавал, что полет даст науке ценнейший материал. Тут прав Гайгородов. Даже сравнение данных, добытых в полетах многолетней давности, с сегодняшними сведениями принесло бы много полезного. Беспокойство в глазах Морозейкина сменилось решимостью. Директор обернулся к многоопытному Гайгородову:
— Ну что ж, экипажу, по-моему, пора готовиться. Научным руководителем назначаю вас, Георгий Михайлович. А ответственным за снаряжение и старт будет… — он поискал глазами Стрекалиса, — Марк Исаевич, не возражаете?
«Мудрец!» — чуть не вскрикнул я, изумленный директорским решением. Из недруга Марк Исаевич теперь превращался в приверженца. Недоброжелатель становился союзником.
Училищный комэск майор Золотарь был не только грозой нашего существования. Он вбивал в наши головы непреложные истины, правильность которых была проверена на практике.
«Ты не можешь чувствовать себя в безопасности, если в аэроплане ослабла хоть одна гайка», — говаривал он.
Радея о надежности аэростата, мы тем не менее стали «подвинчивать гайки» в расшатавшихся знаниях. Пришлось восстанавливать некоторые положения из дисциплин, связанных с теорией полета, устройством приборов, техникой ориентировки в облачности, практической и астронавигационной прокладкой пути, радиосвязью.
«Летать без радио в облаках — все равно что гнать ночью машину с потушенными фарами», — учил комэск.
В комплект радиообеспечения входили радиоприемник, передатчик с микрофонной и телеграфной связью, радиокомпас. Мы должны были настраиваться на сигналы авиамаяков, запрашивать пеленги, получать от метеостанций сведения о погоде по маршруту, о направлении и скорости ветра на высотах, вести двухсторонние переговоры с главной станцией слежения.
Тут не замедлили сказаться результаты нашей жарко вспыхнувшей дружбы со Стрекалисом. Не мешайте людям быть добрыми! Вот еще одно подтверждение. Мы раз—два попили чайку с Марком Исаевичем, помирили с Митькой, признали его многомудрый опыт — и он не только раздобыл для нас новенькую портативную радиостанцию, но и учредил должность специального радиста, который должен был работать только с нами. Получив свои частоты и позывные, я теперь мог шлифовать свое умение на практике. По составленному Артуром списку Стрекалис достал все — сублимированные продукты, маски, комбинезоны на меху, спальные мешки, ружья «Барс», парашюты, унты, аптечку. Более того, он раздобыл канистру превосходного кагора. Это вино, смешанное с горячим чаем, прибавляло бодрости, снимало сонливость и усталость. Он же договорился с соседней воинской частью о помощи на старте.
Прошло лето, настала осень. Нас с Сенечкой откомандировали в НИИ гражданской авиации прослушать курс лекций по правилам полета, штурманскому делу и радиосвязи.
Когда через месяц мы вернулись в обсерваторию, Арик обрадовал новостью.
— Ну, академики, вылет разрешен. Надо ждать устойчивого фронта и оптимального ветра.
Теперь можно было приступать к окончательным расчетам. Гондолу мы поставили на тележку и загрузили ее всем, что нужно. При этом каждую вещь взвесили. Еще надо прибавить «живой вес» экипажа в теплой одежде, а также Митьки… Пес грозил доставить немало хлопот. Ну как, к примеру, он будет дышать на большой высоте?
— Возьму намордник и сделаю ему кислородную маску, — пообещал Сенечка.
— А если нам придется прыгать, может, заодно и парашют приспособишь? — прищурился Артур.
— Я его с собой захвачу вместе с рюкзаком.
Сенечке и мне очень хотелось взять с собой Митьку. Нам казалось, что участие в экспедиции четвероногого животного поддержит некую незыблемую традицию дальних путешествий. Присутствие Монморанси в значительной степени скрасило известное плавание по Темзе. К тому же Митька казался теперь нам красавцем в сравнении с фокстерьером Джерома.
Пес вертелся около нас, догадываясь, что речь идет о нем.
— А как он будет пить чай с кагором? — не унимался Артур.
— Вообще предлагаю чай пить отдельно, а кагор — когда приземлимся.
В конце концов решили пса взвесить. Если потянет больше двадцати килограммов — в полет не брать. Митька, словно поняв, выскочил из эллинга и в кустах опростался… Потянул на девятнадцать четыреста.
— Ладно, — махнул рукой Артур. — Его же сородичи первыми побывали в космосе.
Холодный октябрьский фронт медленно тянулся со стороны Скандинавии, предвещая затяжные дожди, обледенение, нелетную погоду. Вчера он достиг Ленинграда. Завтра мог скатиться к нам. В это время Морозейкин и получил разрешение на полет. Весь день мы размещали метеорологические приборы. Устанавливали громоотвод и барограф, который вместе с бортжурналом должен был регистрировать все изменения в полете. Ночью прибыла вызванная Стрекалисом воинская команда.
На поле перед эллингом солдаты разостлали брезентовые полотнища, на них положили оболочку. По шлангам из баллонов пошел газ. Поначалу оболочка будто и не думала надуваться. Лишь пузыри волнами прокатывались под серебристой тканью. Но постепенно начал расти холм. Солдаты взялись за поясные веревки, продетые через петли и пропущенные по верхней части оболочки.
Гора вздымалась, превращаясь в исполинский гриб.
— На поясных, плавно сдавай! — покрикивал Марк Исаевич, теперь уже начальник старта.
Солдаты понемногу отпускали поясные веревки, оболочка поднималась выше и выше. Наконец гриб превратился в гигантскую грушу. Мы вывезли из эллинга тележку с гондолой, прикрепили корзину к подвесному обручу. Артур развесил свои последние приборы — анероид, ртутный барометр, радиационный термометр… Мне надо было позаботиться об антенне для рации и пеленгаторе, выполненном в виде хвостового оперения ракеты из прессованного картона с медной стружкой.
Начало светать. Мы надели меховые комбинезоны, унты, шлемы. Проверили содержимое карманов. Для индивидуального пользования у каждого был фонарик, нож, небольшой, но калорийный запас еды.
Солдаты помогли пристегнуть парашюты. По лесенке мы поднялись в гондолу. Здесь едва хватало места, чтобы стоять не толкаясь. В корзину было втиснуто великое множество вещей: термосы, приборы, запасная одежда, фотоаппаратура, картонные коробки с провизией.
Плотный осадок самого обыкновенного страха, наверное, чувствовал каждый из нас. Мы старались не думать о нем, но совсем отделаться от него не могли. Мы не знали, куда нас вынесет, выдержат ли стропы и гондола, не пропадем ли в облаках, шквалах и внезапных нисходящих потоках, удачной ли будет посадка. Доверившись, так сказать, широким объятиям воздушного океана, мы уже не управляли своей судьбой.
Стрекалис доложил Морозейкину о готовности к полету.
Тут я вспомнил о Митьке. В суматохе мы совсем забыли о нем.
— Митька! — позвал я.
Пса не было. Сдрейфил, подлец, в последнюю минуту.
— Ладно, пусть дом сторожит, — успокоил Артур.
Я стал перекладывать спальные мешки, готовя сиденья, и вдруг обнаружил не только Митьку, но и притаившегося котенка Прошку. Пес лизнул в щеку: молчи, мол, пока не взлетим.
Морозейкин объявил десятиминутную паузу. Сенечка начал уравновешивать аэростат. По его команде солдаты отпустили корзину, она немного приподнялась над землей и остановилась. Подъемная сила сравнялась с весом гондолы и всего шара. Даже если сбросить на землю совок песка, аэростат сразу начнет подниматься.
Томительно тянулись минуты. Восток светлел больше и больше, выявляя плотную облачность.
— Поясные отдать! — скомандовал Стрекалис.