На вечернем построении комбат напомнил о беглецах, и кто-то сказал: пусть только сунутся, — а Енохов поинтересовался, дадут ли отпуск, если задержишь или застрелишь беглецов. Ишь, сказал комбат. Это твоя обязанность, рядовой Енохов, сказал один из лейтенантов. Но, сказал комбат, мы как-нибудь поощрим. Комбат оглянулся на лейтенантов и прапорщика: все? Сегодня кино, напомнил прапорщик. Да, откликнулся комбат, киноустановку починили, так что... тихо! Начнем с первого взвода. Только один взвод. Я сказал, один... Повторяю... Ну хорошо! Никто не едет. Всё! Добазарились!..
Когда укладывались спать, кто-то заметил, что все-таки часовому из зенитно-ракетной батареи, который погнался ночью за неизвестным и скрутил его — а это был очередной бегун, — дали отпуск.
Часовые первой смены бодро собрались и бодро отправились на позицию. Но вернулись ни с чем. Спокойно прошли и все остальные смены. Не появились беглецы и на позиции второй батареи, и на участках других форпостов. Впрочем, если они знали о минных полях, то ждать их нужно было на контрольно-пропускных пунктах. Но и на обоих пунктах за ночь ничего подозрительного не заметили.
Днем уже никто не вспоминал о беглецах.
8
Строительство свинарника подходило к концу, оставалось еще немного нарастить стены, настелить крышу, сколотить и навесить дверь. И после обеда строители взялись за крышу и незадолго до ужина вбили последний гвоздь. Комбат посмотрел и сказал, что первый взвод мог бы поехать в кино, если бы объект сегодня был сдан. Первый взвод, молниеносно поужинав, вернулся на свинарник: пилы завжикали, молотки застучали, — и на вечернем построении заместитель командира взвода доложил о полной готовности объекта. Ну, молодцом, ребята, сказал комбат, завтра вернемся на баню, плохо без бани. А сейчас все могут отдыхать. Сегодня не наша очередь посылать наряд на кэпэпэ? Хорошо... Ну, Бесикошвили, — машину, первый взвод едет в город.
Бесикошвили пошел в машинный парк, расположенный позади палатки-казармы, — здесь, за оградой из маскировочной сети и колючей проволоки, стояли гусеничные тягачи и грузовики; Бесикошвили подогнал машину к мраморной ограде, первый взвод сел в кузов, Бесикошвили посигналил, и из глиняного домика пришли и сели в кабину оба лейтенанта, грузовик помчался в сумерках по ухабистой дороге, гремя бортовыми замками и пыля; солдаты курили в кузове, и от сигарет летели рдяные искры.
Может, удастся встретиться с Борисом, думал Черепаха, трясясь на деревянной скамье.
Артиллеристы опоздали, фильм уже начался. Все скамейки, разумеется, были заняты, а на площадке позади «зала» стояла плотная многоголовая толпа. Артиллеристам пришлось занять наихудшее место. Бесикошвили попросил нескольких солдат, стоявших впереди, снять панамы, они обернулись, окинули грузную фигуру грузина взглядами и сняли панамы. Но и простоволосые головы все равно мешали смотреть на экран, и приходилось тянуть шею, привставать на носки, наклонять голову то вправо, то влево.
На огромном вогнутом мраморном экране вспыхивали яркие краски, двигались люди. Где-то поблизости со сценой сидела и неустанно свиристела, как птица с большой грудью и луженым горлом, цикада. Ночь набухала вокруг клуба под открытым небом. Вверху разгорались звезды. Воздух был тяжел, дышалось с трудом, как в погибающей подлодке.
Черепаху пихнули в спину, он посторонился, пропуская вперед двух раскосых солдат. Они протискивались вперед, ближе к экрану. И на их пути оказался Бесикошвили.
— Зачем пихаться?
— Что?
— Говорю: ты что, пьяный?
— Что ты хочешь, биджо?
— Фильм хочу.
— Так и смотри.
Один из них что-то сказал на азийском кхакающем языке.
— Ты что? ругаешь меня?.. Ну! повтори по-русски.
— Ладно, вали.
Чего я вали? ты что? тащишься?
...! ...! ...!
— Ты опять ругаешь? Ну пошли тогда!
— Что пошли? что надо? что хочешь?
— Пошли, говорю, отсюда.
— Да пошел ты.
— Я тебе говорю... — Бесикошвили схватил одного из них за локоть и потащил за собой. Второй исчез.
— Что было? — спросил Бесикошвили, вернувшись. Кто-то начал тихо пересказывать пропущенные грузином эпизоды, но вдруг замолчал и оглянулся.
— Сюда иди-и, биджо.
— В чем дело?..
— Сюда иди, — повторил высокий скуластый солдат. Кажется, это был предводитель той розыскной группы из разведроты, что приходила вчера в батарею.
— Все было честно, один на один, — откликнулся Бесикошвили. Разведчик шагнул вперед, Бесикошвили попятился, но две длинные руки нагнали его и звучно накрыли уши и отскочили, как если бы уши были огненные, — отскочили и вцепились в куртку. Когда его вытащили из толпы, он опомнился и заругался: гаргистраги — моргистраги, — и замахал руками, как медведь, отбивающийся от пчел. Руки разведчика отпустили Бесикошвили, но в тот же миг правая метнулась к его лицу, и голова Бесикошвили полетела назад и повлекла за собой грузное тело.
— Встань! — приказал разведчик. В толпе произошло движение.
— Бесико?!
— А! — откликнулся Бесикошвили, вставая.
— Бесико!!![1]
— А!
Из толпы выбегали солдаты.
— Прекратить! Что такое?! — властно крикнули из первых рядов.
В кинобудке смолкло жужжание аппарата, изображение исчезло с экрана. Стали слышны глухие удары и топот. Раздался свист.
— Включи!
— Дайте посмотреть фильм!
— Я приказываю!.. Немедленно!..
Но все новые и новые солдаты выбегали из толпы и бросались в драку. Многорукая куча топталась, вскрикивала, сопела, разрасталась.
— Я приказываю! Отставить! Немедленно! — Властный голос приближался к дерущимся. — Последний раз!.. — Голос пресекся.
— А!
— А!
— Х-хы!
— Капитана Теретникова!..
— Хх!
— Пятая ррота!
Неожиданно щелкнул выстрел.
Стрелял человек, вскочивший на сцену. Из кинобудки на экран все еще был направлен пустой луч, и человек с пистолетом встал под него — теперь были видны его погоны и пистолет в руке.
— Па местам! — закричал он и еще раз выстрелил вверх, в тяжелые яркие звезды, и в луче что-то сверкнуло, по сцене забарабанило.
— Не сметь! — гневно закричал офицер, защищая рукой с пистолетом лицо.
— Тут женщины! — крикнули из первого ряда.
Но, вспыхивая в луче света, на сцену все летели камни. И офицер еще раз вскинул руку, щелкнул пистолетом, как бичом, и вдруг схватился за голову, согнулся, выронил пистолет... В кинобудке выключили свет.
— Гаргистраги — моргистраги!
— ...мать!..мать!
— Джяляб!
В темноте проносились камни, свистели увесистые пряжки ремней, раздавались проклятья, воинственные вопли, глухие удары и топот. Камни стучали по экрану и сцене, звонко ударялись о металлическую крышку кинобудки. Хрустнуло дерево — кто-то начал ломать лавку. В темноте загорелся электрический фонарик — и тут же полетел на землю; фонарик катался под ногами и не угасал.
— А! а!
Черепаху ударили по плечу, он обернулся — и чугунный лоб невидимого разъяренного быка стукнул его в подбородок, и он оказался на земле; в ушах звучала пронзительная музыка, во рту было сладко, — он сплюнул, мотнул головой, стараясь вытрясти из ушей оглушительную музыку, и встал на четвереньки, — но сбоку кинулся невидимый бык и выпуклым бугристым лбом поддел его снизу, — Черепаха повалился на бок, хватаясь за одеревеневший живот; дыхание перехватило, он корчился на земле, разевая рот, но горло не откупоривалось, перед глазами прыгали красные маленькие быки, голова распухала... вдруг воздух хлынул в горло, наполнил легкие, голова закружилась, из глаз потекла влага, затошнило, но после нескольких вздохов тошнота прошла.
Где-то лязгало и тарахтело, а вокруг свистели камни и бляхи, топали кирзовые сапоги и твердые тяжелые ботинки, и нужно было немедленно встать, пока вдребезги не разбили голову, — и он собрался с силами и сел, затем привстал, выпрямился и, закрыв голову руками, пошел.
Лязганье и тарахтенье приближались.
Он слепо шел, переступая через разбитые лавки и тела, сплевывая вязкую сладкую слюну.
Металлический хруст и тяжелое сопение нарастали, — и вдруг хруст и рокот вырвались из-за длинного одноэтажного здания, и мощный прожектор осветил клуб под открытым небом, заполненный орущими людьми. Танк повел дулом влево, вправо, и мегафонный голос четко произнес:
— Считаю до десяти.
Раз.
Два.
Три.
Люди переставали махать руками, ремнями и палками, оглядывались на танк.
Четыре.
Палки падали на землю.
Семь.
Клуб пустел. Черные фигурки убегали от прожектора, скрывались в душной тьме.
Восемь.
Вставали с земли и, с трудом переставляя заплетающиеся ноги, уходили прочь. Вместе с солдатами уходили и офицеры. Мегафонный голос пыхтящей железной горы всех гнал прочь.
9
— Подъем, на смену.
На черном дне лежали звезды.
Из города доносились слабые звуки работающей электростанции. В городе желтели пятна — лампы на столбах и несколько окон. Форпост был нем и темен. Нема и черна была близкая Мраморная. Беззвучны и непроницаемы были заокопные пространства.
Голубые звезды лежали на дне, и к ним должны были упасть пушки, часовые с автоматами, ящики со снарядами, — но не падали. Пушки были прибиты к земле. Но почему не падали часовые и ящики?
Возможно, ящики уже сорвались и улетели. А часовые держатся за что-нибудь — за те же пушки. Но он-то ни за что не цепляется, он просто ходит над окопом и ни за что не хватается, чтобы не сорваться и не рухнуть в бездну, усеянную острыми голубыми осколками. Странно.
Черепаха ходил над окопом между двумя орудиями, пошатываясь и зевая. Кто-то стучался изнутри мягкими сильными пальцами в виски, просясь наружу. Голова цепенела и кружилась. Лицо и руки, волосы, ноги, хлопчатобумажная куртка, портянки — все было липкое и сырое. Саднила ранка на щеке — он трогал ее кончиком языка, убеждаясь, что драка не приснилась.
Нет, не приснилась.
И все остальное не приснилось.
Иногда кажется, что все приснилось, все, что было после трезвона будильника в шесть часов апрельского утра. Будильник протрубил, и он уснул, а не проснулся. И теперь ему снятся эти звезды на дне, эти запахи, драки, снится боль в голове и портяночные наполеоны, которых он боится и ненавидит, — нет, не боится... просто... соблюдает армейские традиции... в конце концов, не они их придумали, эти традиции, они тоже терпели в свое время... ничего страшного, терпеть можно... на лбу у тебя не будет печати. Что делать, если ты один.
Двадцать.
Поворот.
— Стой! кто...
— Я, я — Коля.
Подойдя, он спрашивает, не взял ли Черепаха фляжку.
— Нет, не взял.
Коля вздыхает:
— У меня в окопе все чо-то шуршит.
— Змея.
— Да, видно.
— Или варан, — говорит Черепаха.
— Почему они не подрываются? чуют, чо ли?.. — Коля вздыхает. — Скорей бы смена кончилась — напиться.
— Текла бы в окопе река. Нагнулся, каской зачерпнул.
— Или озеро за окопом. Нагнулся, напился, сполоснулся.
— Искупался... помнишь, в туркменском саду?
В туркменском саду был пруд, и они купались до изнеможения...
Сейчас взойдет луна.
— Я... — говорит Коля и замолкает, смотрит налево.
От далекого горизонта по степи плывут мягкие бледные волны. Медленно всходит луна.
...Сверху, из кузова машины, спускавшейся в распадок, к горному хутору, увидели сад с цветущими белыми деревьями, пруд, беседку, длинные приземистые курятники, большой глиняный дом с плоской крышей и человека в тюбетейке и полосатом подпоясанном халате, глядевшего на них из-под ладони. Начальник лагеря продал их за курятину и яйца хозяину колхозного курятника на трое суток. Бригада гераклов в рабстве, сказал Борис. Бригада гераклов Советской Армии, уточнил он, взглянув на узкоплечего белобрысого Колю. Но и Авгий — куриный. Четыре лопаты вонзились в кучи ядовитого дерьма. Они работали до вечера и были приглашены в дом, и в трапезной с коврами накормлены пловом и напоены зеленым чаем. Хозяин в доме их не оставил, выдал овечьи шкуры и отвел в беседку. Едва он ушел, солдаты быстро разделись и бросились в пруд, и, накупавшись, они лежали на овечьих кисло-душистых шкурах, курили, слушали про Геракла — как он работал у Авгия, дрался с амазонками и прочими, а под конец был награжден ядовитым плащом и в муках погиб. Из-под овечьей шкуры то и дело раскатисто гудел Сидор, объевшийся яиц и плова, с гор доносились шорохи... Рано утром их разбудили петухи Авгия. Горластые, сволочи, ругнулся Борис, приподнимаясь, почесывая ухо, оглядываясь... Клянусь гнилым ухом, прошептал он, замерев, я не проснулся.
В саду, среди утренних голубых деревьев...
Раздается свист. Коля, рассказывавший что-то о своей деревне, умолкает, оборачивается, бормочет и торопливо уходит. И слева на его большой каске дрожит нежный зеленоватый блик.
Половина луны светит ярко, умеряя блеск звезд. Даже Арктур в Гончих Псах тускл. На Мраморной стоит Медведица.
Непостижимо, но эти же созвездия он видел, лежа у костра, над маковками елей с гроздьями шишек; над облетевшими осинами и ясенями, и, может быть, лапы Медведицы еще пахнут хвоей и смолой.
Если только это действительно было и он действительно жил на земле, из которой растут деревья, много деревьев, и у каждого дерева свой запах, цвет, своя форма.
Двадцать.
Поворот.
Дуб, под которым он раскинул брезентовый шатер, был невысок, толстоног и размашист. Он жил под деревом два дня. И остался еще на день, чтобы видеть, как в оперявшейся кроне холодным красно-закатным вечером зажжется Юпитер. Надо было жить всю весну под этим дубом и вечерами смотреть на светозарный крупный плод, созревающий в его изломанных переплетенных шершавых и зеленеющих ветвях, — жить всю весну и все лето.
И сколько еще было мест, где можно остаться на весну и лето и навсегда. Сколько мест, где целыми днями можно ходить, вспугивая птиц и пчел и не встречая ни одного человека и не слыша ни одного слова.
Душно — как будто в небе осколок солнца, а не мертвая луна. От этого странного света кружится голова, чугунеет затылок, цепенеет сердце.
Он вытирает рукавом мокрое лицо, оборачивается. От белой ограды движутся черные фигуры. Свежие часовые.
Спать.
Сменщик что-то говорит. Черепаха отвечает и направляется к белой ограде.
Голова кружится, глаза горячи, и нехорошо в груди. Это от недосыпания и духоты.
Рядом шагает Коля. Он несет свою каску в руке. На нем бронежилет, и он толст, но все так же узок в плечах. На узком темном личике сереют густые брови. Он что-то говорит.
Черепаха глядит на приближающуюся мраморную ограду, облитую солнечной луной, — она мучительно призрачна. Невесомая стена. Как будто она снится и сквозь нее можно пройти.
Коля рассказывает об озере и утонувшем городе. Там на воротах дежурит птица... на улицах... Я глядел, слушал, нырял — никакого города нету, враки.
Черепаха протягивает руку и ощупывает мраморные шершавые и плотные камни ограды. Они входят во двор. На утрамбованной земле лежат тени. Почему ходил? почему разговаривал? ну-ка надень, ну-ка надень... Коля надевает каску и бормочет, что он только только только только... только воды спросить! Приклад глухо ударяет в каску, Коля отшатывается, хватаясь за голову.
Боясь оступиться, обо что-нибудь запнуться, Черепаха осторожно идет в оружейную палатку, оплетенную колючей проволокой. В дверной проем светит луна, и можно обойтись без лампы; поставив в пирамиду автомат и положив подсумок, штык-нож, бронежилет и каску, он выходит во двор, пересекает его, огибает столовую, идет вдоль заграждения из маскировочной сети, за которой болезненно светится вода в бетонном бассейне, идет, борясь с искушением проникнуть туда, скинуть влажную нагретую одежду и броситься в прохладную зеленоватую воду — так, чтобы вверх ударили тугие фонтаны. Но в бассейне не купаются даже наполеоны. Он идет дальше, к умывальникам. Поворачивает вентиль крана. Пусто. Переходит к другой трубе с кранами. Пусто. И третья бочка пуста.