Солнце садилось в серой дымке. На траве крупными каплями выступила вечерняя роса. От земли исходило ощущение силы и покоя. Казалось, оно наполняло саму душу до краев.
Саша почему-то решил, что бороться со слепым — не совсем ловко. «Неприлично», — всплыло в памяти словечко из городского лексикона.
Но оленеводы молчали; они не осуждали Белова, а, наоборот, сочувствовали ему.
— Ну что ж? Давайте поборемся, Иван Пинович, — сказал Александр.
Последние слова потонули в громких криках — мужчины предвкушали предстоящую забаву.
Рультетегин положил посох на землю, поймал за ошейник пса и велел ему сидеть рядом. Затем он снял несколько плоских коробочек, висевших на груди, и распахнул кухлянку.
Белову почудилось, будто из-под одежды великана брызнула россыпь голубоватых искр. Но это длилось лишь одно короткое мгновение. Под кухлянкой оказались ножны, в которых покоился короткий нож; голубоватое свечение, наткнувшись на свет умирающего дня, тут же погасло.
Рультетегин бережно отцепил ножны от пояса и завернул их в кухлянку.
— Не бойся, мельгитанин, — сказал он. — Я буду осторожен. Твои кости еще не готовы к настоящей борьбе.
«Не готовы к настоящей борьбе? Тогда чем, по-твоему, была вся моя предыдущая жизнь?» — возмутился Белов, но вслух не сказал ни слова.
Саша закатал рукава свитера, хрустнул суставами пальцев, предупреждая возможные вывихи, и двинулся на соперника. Он ожидал, что незрячий займет какую-нибудь боевую стойку или хотя бы выставит руки вперед; однако Рультетегин стоял неподвижно, как священный столб.
Белов мысленно проигрывал возможные варианты.
«Захвачу руку и поведу ее на себя. А там, в зависимости от ситуации, сделаю заднюю подсечку или приму его на бедро. Бросать сильно нельзя, придется аккуратно положить его на траву, чтобы…»
Он не успел додумать. Стоило его руке оказаться в пределах досягаемости клешней Ивана Пиновича, как случилось нечто странное.
Пальцы Рультетегина легко, словно играючи, обхватили его запястье; Белов круговым движением, называемым в айкидо «со таи доса», попытался освободиться, но этот номер почему-то не прошел.
Великан не держал его изо всех сил; он послушно позволил Белову разомкнуть захват и провести движение до конца. Потом последовал легкий толчок в грудь именно в тот момент, когда Саша перенес всю тяжесть тела на одну ногу и на долю секунды потерял равновесие, и Белов упал навзничь.
Раздался радостный смех. Белов вскочил на ноги.
— Ты еще не начал бороться, — сказал Рультетегин. — Тебе не дает покоя глупая мысль, что я тебя де вижу. Но я вижу гораздо больше, чем ты можешь себе представить. Борись!
«Ах так?!» — Саша почувствовал, что начинает заводиться. На этот раз он решил действовать активнее.
«Обозначу атаку в верхнем ярусе, в последний момент уйду в ноги. Обхвачу обеими руками подколенные сгибы, и тогда посмотрим…»
Но стоило ему только сблизиться с Рультетегиным, как словно мягкий, но очень сильный вихрь подхватил его и закружил в быстром водовороте.
Белов даже не успел отметить момент, когда инициатива полностью оказалась на стороне Рультетегина.
Великан по-прежнему не двигался с места; одни только руки, как широкие крылья исполинской птицы, плавно взмывали вверх и так же плавно опадали.
Со стороны казалось, будто высокий человек нежно облекает другого в кокон; словно заботливая мать, пеленает, укутывает и убаюкивает ребенка.
Белов понял, что тут уж не до приличий; он напряг все мышцы, но — странное дело! — его сила неизменно оборачивалась против него самого. Бороться с Рультетегиным было все равно, что пытаться прожечь фонариком дырку в зеркале.
Саша снова потерял равновесие и был вынужден сделать несколько шагов, чтобы не упасть. Однако он не только не сумел восстановить равновесие, но, наоборот, делал все новые и новые шаги, которые становились все быстрее и быстрее.
Пальцы Рультетегина разжались, и Белов стремительно полетел в сторону, как тот самый топор, что метал Тергувье.
Он растянулся на траве, не в силах понять, что происходит.
— Ты очень любишь победу мельгитанин! — сказал Иван Пинович. — Это хорошо. Все ее любят. Но этого недостаточно, чтобы всегда быть победителем. Надо любить саму борьбу. И забыть о победе. Потому что она ничем не отличается от поражения. И то, и другое — лишь стоянка на бесконечном пути. Попробуй еще!
Белов поднялся.
«Не зря же меня называют ванькой-встанькой. Я все равно поднимаюсь, и…»
Он буквально набросился на Рультетегина. Белов больше не планировал схватку, надеялся, что тело само найдет нужную комбинацию. Он мысленно отключил некоторые запреты и решил задействовать более эффективные приемы, относящиеся к боевому разделу самбо. Иван Пинович был не тем бойцом, к которому следовало относиться снисходительно.
«Отбиваю его руку, сближаюсь, делаю захват за одежду. Толчок в грудь — он пойдет на меня, в обратную сторону. Тогда резко вытягиваю его на себя, упираю ногу в живот, и — бросок в падении через голову!»
Все происходило настолько быстро, что у Белова не было времени обдумать эту мысль; она явилась ему в виде зрительных образов и мышечных импульсов.
Рультетегин почувствовал его приближение; предплечье великана стало описывать неторопливую дугу. Белов резко отбил руку соперника, но ожидаемого результата не последовало. Удар пришелся словно в подушку, и дальше все пошло по сценарию Ивана Пиновича — Белов снова ощутил себя топором, который хорошенько раскручивают перед тем, как бросить.
Этот бросок оказался куда жестче предыдущих. Сработал эффект «зеркала» — атака Белова была мощнее, и противодействие Рультетегина оказалось соответствующим. Саша несколько метров пролетел по воздуху, и, если бы он вовремя не убрал голову на грудь, то последствия могли бы оказаться плачевными. Еще в полете Белов сгруппировался и пришел на землю с кувырком. Спина спружинила силу касания, а трава была мягче, чем борцовский ковер.
Охваченный горячим азартом, Саша вскочил на ноги.
— Уже лучше, мельгитанин! — похвалил его Иван Пинович. — Ты начал бороться по-настоящему. Но ты пока не знаешь самого главного в борьбе. Ты живешь одним моментом, не понимая, что этот момент — лишь малая доля твоей жизни. Он напрямую связан с прошлым, и от него зависит будущее. Постарайся взглянуть на себя со стороны, почувствуй, как само Время медленно течет через твое тело. Не препятствуй его течению. Бессмысленно ставить на его пути плотину, но ты можешь выкопать новое русло… Здесь. — Рультетегин коснулся длинным пальцем виска. — Ты должен увидеть это русло. Но не глазами, а сердцем.
Все это сильно смахивало на какие-то буддистские наставления. Белов как человек православный не мог до конца принять языческую точку зрения. Христианская доктрина утверждала, что «все в руце Божьей», и утешала пытливый человеческий ум расплывчатым «неисповедимы пути Господни».
Но сейчас Верховный Шаман Камчатки (который и на шамана-то не был похож) Иван Пинович Рультетегин предлагал Белову самому определить дальнейший ход событий, «выкопать новое русло» в своей голове. И Саша чувствовал, что он еще не готов.
С другой стороны, видимые противоречия между двумя религиями только казались противоречиями. Если разобраться, то учение Христа никоим образом не отвергало свободу выбора. Отсутствие выбора означало бы невозможность совершенствования. Если бы это было так, то христианство в целом и православие в частности утратили бы свою привлекательную гибкость, превратились бы в свод окостеневших правил, вроде таблицы умножения.
Внезапно Белов осознал, что все в мире так и происходит. Река Времени течет сквозь каждого из нас; ее нельзя остановить, но можно сделать свой выбор — «выкопать новое русло». Время непрерывно; человек не знает, что произойдет с ним в следующий момент, «ибо неисповедимы пути Господни», но вместе с тем будущее целиком зависит от настоящего. Эту связь не обязательно понимать, но ее надо чувствовать. Поэтому выбор пути всегда должен быть продуманным и ответственным.
Нельзя выбирать заведомо ложный путь; он ведет в никуда. Для того чтобы облегчить человеку выбор, в каждой религии существует свод нерушимых правил. Они все приблизительно одинаковы: «не убий, не укради, не возжелай жену ближнего своего…», Многие идут неверным путем и потом горько в этом раскаиваются. Но мудрость сильных и сила мудрых в том и заключаются, чтобы не «копать русло» в направлении, ведущем к водопаду. Свою реку надо устремлять к Великому Океану, который и есть Бог.
Сознание больше не вмешивалось. Оно не отключилось, напротив, перешло на какой-то более высокий уровень. Белов вдруг смог разглядеть себя со стороны — крошечную песчинку, затерянную в бесконечных просторах Вселенной и Времени. И вместе с тем он видел эту песчинку так ясно, словно весь свет мира преломлялся в ней.
Произошла странная штука — секунды растянулись в столетия. Белов боролся с Рультетегиным и ощущал себя пылинкой, танцующей в солнечном луче.
Он знал наперед все действия Рультетегина, чувствовал каждое движение, будто тело великана являлось продолжением его собственного. От этого пьянящего чувства захватывало дух, хотелось, чтобы оно длилось вечно.
Агрессия куда-то испарилась, и Белов больше не стремился атаковать. Он не жаждал победы любой ценой — просто наслаждался борьбой, танцевал, как матадор во время корриды.
Он не видел и не слышал того, что творилось вокруг, до тех пор, пока властный окрик Рультетегина не заставил его вернуться на землю:
— Довольно, мельгитанин! Теперь твое сердце открыто. Ты готов слушать. Пойдем, я расскажу тебе все, что ты должен знать.
Белов очнулся. Они с Рультетегиным стояли в центре большого круга; десятки внимательных глаз напряженно ловили каждое их движение.
Все было таким же, как и несколько секунд назад, и в то же время совсем другим, более загадочным и значительным. Любая травинка заключала в себе некую тайну, любой вздох становился звеном в общей цепи событий.
— Тума! — позвал Рультетегин собаку.
Пес коротко тявкнул. Слепой обернулся на звук, подошел к своим вещам и стал одеваться.
Он надел кухлянку, повесил на грудь плоские коробочки (Белов так и не знал, что в них) и взял посох. Он не стал цеплять к поясу короткий нож в ножнах, сунул его за пазуху и сказал, обращаясь к Тергувье:
— Павел! Покажи Туме, где твоя юрта.
Тергувье подошел к собаке и махнул рукой в сторону дальнего шатра:
— Тума! Туда ходи!
Четвероногий поводырь, казалось, прекрасно понял, что следует делать. Он натянул длинный поводок и повел хозяина к жилищу Тергувье.
Тума вел за собой Рультетегина, Рультетегин вел за собой Белова. Наверное, со стороны это выглядело забавно: собака — слепой — и Александр… Но Белов нисколько не сомневался, что они идут правильным путем.
XV
Едва часы показали шесть вечера, Ватсон отложил книжку и спустился на первый этаж, в центральный зал.
Витек, как и прежде, сидел за столом, уставившись на мобильный Лайзы.
— Ну? Что? Никто не звонил? — спросил Ватсон.
Злобин озадаченно почесал в стриженом затылке.
— Да нет. Звонил какой-то мужик. С американским акцентом. Спросил мисс Донахью. Я говорю: «Она отдыхает. Кто ее спрашивает? Что передать?»
— А он?
— А он… Говорит: «Пусть отдыхает. Передайте ей, чтобы ни о чем не беспокоилась. Все идет очень хорошо».
— И что это, по-твоему, означает? — Теперь настала очередь Ватсона озадаченно чесать голову.
— Понятия не имею… — Витек наморщил лоб. — Он еще добавил: «Все даже в два раза лучше, чем она предполагала».
— В два раза?
— Да. Он почему-то выделил это особо. «В два раза лучше».
— Странно… — Ватсон принялся размышлять над этой фразой. Почему именно в два, а не, скажем, в полтора или два с четвертью?
Если предположить, что догадки Злобина о предательстве Лайзы (о чем Ватсону, естественно, даже и думать не хотелось) недалеки от истины, значит ли это, что ее гонорар увеличился вдвое? И почему голос с акцентом? Что за акцент?
— Витек, ты уверен, что все делаешь правильно? — осторожно спросил Ватсон. — Может, дела обстоят несколько не так, как ты думаешь?
— Да я и сам уже не знаю, что думать, — сказал Злобин. — И главное — не знаю, на кого думать. Кто из нас дятел? Кто стучит Зорину?
Ватсон пожал плечами.
— Боюсь, мне нечего тебе ответить. Давай пока оставим все, как есть. Дождемся Сашу, и вместе все выясним. Хорошо?
— Разве есть другой выход? — мрачно отозвался Витек. — Ну, а ты чего? Будешь звонить Шмидту?
— Конечно. Я для этого и пришел.
— Звони. — Витек подвинул Ватсону телефон.
Доктор набрал номер мобильного Шмидта и некоторое время вслушивался в длинные гудки. Трубку никто не брал. Наконец, когда Ватсон уже почти отчаялся, гудки прекратились, и сердитый голос произнес:
— Да! Слушаю!
— Дима, привет! Это Станислав. Вонсовский, — представился Ватсон.
— А! — обрадовался Шмидт. — Привет, док! Как у вас дела?
Ватсон переглянулся с Витьком. Дела были не то чтобы уж очень хороши, но распространяться об этом не стоило. Тем более, по мобильному.
— Все нормально. А у вас?
— А у нас — полтора литра за сутки! Полный мешок! — гордо заявил Шмидт и, понизив голос, добавил: — Ну, ты-то как доктор, должен понимать?
Честно говоря, Ватсон не понял ни слова, но на всякий случай согласился.
— Полтора литра — это здорово… А как Ольга?
— Ватсон, ты чего? — искренне удивился Шмидт. — Чем слушаешь? Говорю ж тебе — полтора литра за сутки! Наршак ее очень хвалит!
— А-а-а, ну теперь понятно! — воскликнул Ватсон, хотя он так и не мог взять в толк, что имеется в виду. Но и выяснять все в подробностях не очень-то хотелось. — Дима! Ты можешь сделать одну вещь? Это… очень важно, — «почти как для тебя — полтора литра в сутки», — чуть не добавил он, но вовремя сдержался.
— Разумеется. Но только если быстро. Я должен дежурить у ее кровати, каждый час снимать показания.
— Какие показания?
— Станислав Маркович, — радость куда-то улетучилась из голоса Шмидта, — ты что, надо мной издеваешься? Повторить еще раз? -
Только теперь Ватсон догадался, чем занимается Шмидт. Смысл таинственного заклинания «полтора литра в сутки» наконец-то стал понятен.
— Так ты измеряешь…
— Контроль диуреза, — важно подтвердил Шмидт. — Если ты не купил свой диплом в переходе метро, то должен знать, что это такое.
— Прости, Дима, — с трудом сдерживая смех, сказал Ватсон. — До меня не сразу дошло. Вообще-то, это — врачебная процедура, я даже представить себе не мог, что такое важное дело доверят непрофессионалу.
— Ничего, — Шмидта распирало от скромности. — Я справляюсь.
— Дима, и все-таки… Я могу попросить тебя об одном одолжении?
— Ну конечно. Говори, что нужно!
Ватсон вкратце объяснил задачу. Шмидт пообещал выполнить — сразу, как только сделает следующую отметку.
Сумерки опустились на тундру очень быстро, словно кто-то повернул невидимый рубильник. Когда Саша с Рультетегиным стоял у священного столба, он еще мог различить каждую травинку, но когда они дошли до юрты Тергувье, все вокруг сделалось густого синего цвета — и трава, и небо.
Иван Пинович нащупал посохом дверной проем, откинул полог и вошел первым; Белов последовал за ним.
Посреди юрты тлел догорающий костер. Рультетегин, скрестив ноги, сел на потертые шкуры. В отблесках багрового света углей его лицо казалось еще более величественным. Саша устроился напротив великана и приготовился слушать.
— Твои соотечественники, мельгитанин, — сказал Иван Пинович, и в его голосе Белов уловил оттенок презрения, — сейчас пьют водку со старейшинами и едят мясо, которое привезли с собой. Странные гости — воротят нос от нашего угощения…
Он замолчал, и Белов не знал, что ему ответить. Вошел Тергувье и поставил перед мужчинами две большие деревянные тарелки, до краев наполненные дымящимися кусками оленины. На плоском блюде была подлива из ягод шикши и голубикы с маленькими кусочками рыбы.