Знаменитое танго ближе к концу фильма — пьяная пляска любви, — когда Брандо в алкогольном маниакальном припадке таскает девчонку как большую куклу — гротескная, неприятная сцена. Хотя я бы лично сделал бы ее еще более неприятной, противной совсем, с блеванием, может быть, с испражняющейся Марией. Сцена танго, — пляска любви — это кульминация фильма. В финальной сцене он преследует ее через весь город, желая склонить к соитию, к пребыванию вместе, не важно. Она, защищаясь, зачем-то (на самом деле понятно зачем; он переводит ее на животный уровень существования, на котором ей — сладко, но он ее всецело хозяин, в то время как пацан-режиссер ей нестрашен, это она его контролирует всецело) бежит, защищаясь, влетает в квартиру родителей и убивает его из револьвера покойного отца-офицера. Фильм «Последнее танго в Париже» — о том, кто кого контролирует. Что если бы люди жили натурально природной жизнью, то они бы жили не так, как живут. Неудивительно, что после «Танго» Мария Шнайдер долго лечилась в психиатрической клинике. Дальнейшая ее карьера как актрисы не очень удалась.
«Последнее танго» — культовый фильм, потому что он глубже того, что изображено. Уже первые кадры, первое появление героев: он, — в горчичном пальто бизнесмена, она — в модном кафтанчике с мехом, спешащие раздельно под эстакадой парижского метро, — волнуют, и неотразимы. Фильм о гипнозе и о контроле в любви.
Фильм «Ночной портье» режиссера Лилианы Кавани — также трагедия двоих. И он появился в блестящие 70-е годы, в «Я-эпоху», как называли семидесятые американские критики. Я посмотрел фильм в 1977-ом, в одном из кинотеатров в центре Манхэттена, пройдя сквозь строй манифестантов, его, помню, пикетировали еврейские организации. И не зря они это делали, о, не зря, поскольку все, во что эти организации верят и что проповедуют, разрушено в фильме «Ночной портье». Какой там «конгресс еврейских общин» или «Сохнут» или «Хиас», или что там, никакой иешивы, короче говоря, все ермолки раскиданы могучим ураганом страсти.
Трагедия двоих. История плоти и соитий, как и в «Последнем танго». Послевоенный немецкий город. Бывший офицер-эсэсовец работает в дорогом эксклюзивном отеле ночным портье. Ну не тем, кто открывает двери, но тем, кто стоит за конторкой, кто принимает посетителей, по-американски он Receptionist. Параллельно зритель узнает, что хотя война закончилась, бывший офицер видится со своими коллегами, такими же бывшими офицерами эсэсовцами: у них это происходит тайно, ибо что за жизнь у эсэсовца в послевоенной Германии. Там у них свои волнения, в их среде, кто-то кого-то предал, американская оккупационная контрразведка разнюхала о существовании эсэсовской организации, короче у этих серьезных германских джентльменов свои проблемы. И главный герой с зачесанными назад гладко волосами разделяет всю эту тусовку и настроения ее.
Внезапно в отель приезжает из Америки известный музыкант-еврей с молодой тощей женой. Жена, — ее играет Шарлотт Рамплинг — бывшая узница концлагеря. А офицер, — ныне ночной портье, — «работал» в том концлагере. Его эсэсовское подразделение охраняло тот концлагерь. И он использовал эту девочку для своих мужских целей. С помощью черно-белых Slash-backs перед зрителем проходит ряд сцен концлагерной жизни. Офицер приходит к Шарлотт Рамплинг в барак, где она бритоголовая, скорчившись, привязана к кровати. И насилует ее на виду у других узников; почему-то на заднем плане прижались друг к другу старики: мужчина и женщина. В пижамах, не то узники, не то родители Рамплинг. Бродят там и другие узники. В другом Slash-back полуголая, в эсэсовской фуражке, героиня, расхаживает между столиков, за которыми пьют эсэсовцы и поет. Место действия — нечто вроде лагерного кабаре для эсэсовцев. Девочка ведет себя свободно — снимает у одного из офицеров фуражку (кажется у будущего портье) и далее распевает в этой фуражке. Имеется второстепенный персонаж — развратный танцор и гимнаст-гомосексуалист, спящий с эсэсовцами. Эти Slash-backs в основном и вызвали, конечно, недовольство еврейских организаций. И как раз они-то, хотя и самая скандальная, но не самая удачная часть фильма, этакая фашистская экзотика. Только с ними шедевра бы не было.
Шедевр начинается там, когда ночной портье приходит в номер к жене музыканта, приносит какие-то бутылки с водой. Муж уехал исполнять, а она, кажется, простужена. Пробужденный, оживает внезапно зов плоти. Эта сцена верна вся безусловно: психологически, химически, органически, фонетически, логически. Обоим любовникам только и нужен этот партнер. Ему, сейчас униженному, нужна она, жена знаменитого американского музыканта, женщина победителей, та, чью бледную плоть он насильно разрывал в лагере, и над ним тогда витала угрозой её возможная смерть. А ей после светлой, несерьезной жизни с вежливым цивилизованным мямлей-мужем нужен эсэсовец, насильник, тот, кто уже брал и берет ее по праву, кому она и принадлежит. У обоих бешено работает мозг, воображение, а именно там, это доказано, и находится она — любовь. Эти двое контролируют друг друга и потому конец у них иной, чем у героев «Последнего танго в Париже». В финале фильма, вынужденные скрываться от бывших сослуживцев эсэсовца у него в квартире, любовники голодают. Они обложены, и будут убиты, если попытаются покинуть квартиру. Они все равно мрачно совокупляются, причавкивая и причмокивая. Следует сцена с вареньем, когда она ранит его банкой из-под варенья и затем жадно вылизывает кровь. Сцена, как ни странно, не проваливается, но благородно держится. В «Ночном портье», как ни в одном фильме со времен «Сало или 120 дней Содома» Пазолини, царят садизм, мазохизм плюс нездоровые интеррасовые отношения. Он ведь фашист-эсэсовец, она — еврейка, присутствует, мягко говоря, «нестандартное» изображение «нестандартных» сексуальных сцен в концлагере, короче, растоптаны всевозможные табу европейской цивилизации. И за это, конечно, нужно поблагодарить эту итальянскую тетку Лилиану Кавани, храбрую тетку.
В самой-самой финальной сцене портье надевает свою эсэсовскую черную форму (не забыта и нарукавная красная повязка со свастикой), она надевает простое светлое платьице, в котором он насиловал ее в концлагере (он сохранил) и они выходят. Раннее-раннее утро, еще только светает. Они идут, взяв друг друга под руку по железнодорожному мосту. Гулко стучат шаги. Где-то на середине моста их убивают аккуратными профессиональными выстрелами. Они падают друг на друга. Это, конечно, мелодрама. У зрителя слезы застилают глаза. Но мистика соития очень удалась. Понятно, что такая любовь сильнее смерти. Ну, по меньшей мере, они бросили вызов. Пренебрегли.
Здесь, как и в фильме «Последнее танго в Париже», удача фильма — это его два заглавных актера. Они несут на себе всю тяжесть фильма, на них держится мистика пола. Все их лицевые гримасы верны (может быть, те, что были неточны и неверны, срезала Лилиана Кавани, но это ее работа и ее гений в этом, в искусстве срезания). Философски задумавшись над фильмом и его темой, констатирую, что и в моей жизни были временные периоды, когда вся она сводилась к слизистой щели между ног у любимой. Для того, чтобы это наваждение произошло, нужен хотя бы один компонент иррационального, что-то от безжалостной Воли Богов, которые прижали и не оставляют выбора.
У Бертолуччи и у Кавани в фильмах действуют ярко выраженные персонифицированные протагонисты (не скажешь же «герои»). Поскольку, как я уже замечал, фильмы созданы в «я-эпоху», еще в 70-е годы. И только тогда такие киногерои и могли существовать.
Есть смысл взять два шедевра последующего десятилетия — 80-х годов. Дабы понять, что это шедевры разных эпох.
«Pulp Fiction» — история банальных криминальных кровопролитий и убийств, но необыкновенно сочных, даже смешных, с оттенком черного юмора убийств. Режиссер давно уже стал культовым, однако ничего лучше «Pulp Fiction» не создал, мельчает от фильма к фильму. Он тоже (третий у нас среди создателей шедевров!) итальянец. Это Тарантино! Его фамилия звучит как знаменитый брэнд, не хуже какого-нибудь «МакДональдса» или «Жилетт». И Тарантино действительно успел стать брэндом. Он и сам снимается в своих фильмах — худощавый, высокий, похожий на дегенерата человек с косым лицом.
Нельзя сказать, кто же собственно заглавный протагонист «Pulp Fiction». Растолстевший длинноволосый идол 70-х годов из «Saturday night seaver» Джон Траволта, исполняющий роль одного из гангстеров? Нет, вторая роль. Девка, некрасивая, черноволосая подружка гангстера, босса Траволты с собачьим или кошачьим именем Ума? А фамилия ее, похожа по звучанию на Лив Ульман… Ума Турман? Ума Турмер? Короче, Ума? Нет, она второстепенный персонаж и участвует лишь в части фильма. Брус Виллис? Нет, и не он. Ничем не выпячивается из других. Харви Кейтель? Вторая роль. А кто? А в «Pulp…» нет главного героя. Это уже эпоха «мы», а точнее «они-эпоха». Протагонисты Тарантино — это типажи, социальные силуэты, и только. Бесчувственные убийцы (между прочим), коллектив, стая без главного, без вожака. Тарантино взял эпизод обычной рабочей ситуации новых бандитов, увеличил его, раскрасил, и выпустил в прокат. У него никогда нет истории, у этого режиссера, у него есть эпизод истории и крупный план деталей. И ядовитые цвета. И ни одного индивидуума. Принципиально. Первый гангстер, второй гангстер, а босс гангстеров сам даже еще более незаметный гангстер.
Секса в фильме тоже нет. Есть сцена — наказания сексом, гомосексуальная, и единственная женщина фильма та же отвратная Ума с грязными волосами а ля Гоголь, по-гоголевски кокетничающая с Траволтой в ресторане, куда ее с ним отправил ее якобы man, — босс Траволты — начинает загибаться от героина. Вместо секса.
И все-таки, и именно поэтому, «Pulp Fiction» — шедевр. Потому что это в первый раз, и это правдоподобно, это как в жизни, где истинно любопытные и цельные характеры чрезвычайно редки, но бродят недоделанные, брошенные на полпути люди. Остроумничают, жуют гамбургеры, убивают, и все это не свое, даже своей родинки на заднице нет.
«Прирожденные убийцы» — также фильм «они-эпохи». Это фильм отвращения к Соединенным Штатам, к тому, что называется цивилизацией, к людям. Все окружающие пару (вполне условную) основных персонажей — nightmares people — люди кошмаров. Да и сама пара героев, пародирующая классическую американскую гангстерскую балладу-историю Бонни и Клайда — тоже nightmares couple. Это, разумеется, метод — намеренный гротеск. Интересно, что режиссер Оливер Стоун — известный своими вполне традиционными фильмами, такими как «Platoon» (фильм о вьетнамской войне) для «Прирожденных убийц» вдруг воспользовался стилем другого, прямо противоположного ему американского режиссера — Дэвида Линча. И создал шедевр. По мне — это Дэвид Линч.
Почему шедевр? А он довел до абсурда отвращение к Америке. Ко всей Америке, во всех ее проявлениях. Фильм смотришь, как будто нажравшись наркотиков, вызывающих отрицательные галлюцинации. Отвратительна семья «Бонни». Показан отвратительный еврейский отец героини, пузатый, в трусах, вожделеющий дочь, мертвякового типа мамаша.
Отвратителен в фильме один из активистов — героев фильма — тележурналист. Отвратительны «правоохранительные органы» — полицейские и больной изувер — начальник тюрьмы. Сказать, что это — приговор Америке — мало. Это скорее призыв к уничтожению Америки. Я бы рукоплескал, если бы кто-нибудь создал подобный фильм о России, также достаточно отвратительной стране, ибо она зазналась и нуждается в хорошем зеркале.
Хладнокровные, рождённые убивать архетипические «Бонни и Клайд» мочат всех направо и налево. И никого из тех, кого они уложили, не жалко. Разумеется, это гротескное преувеличение и символизирует степень отвращения «героев» к миру, к своей Америке. В Штатах время от времени появлялись фильмы, где содержались элементы отвращения к Америке, но чтобы такая обжигающая волна ненависти и отвращения! Никогда ещё!
Рождённые убивать, как выяснилось, не выдумка Тарантино или Стоуна, но социальное явление, талантливо замеченное ими. Уже через несколько лет прирождённые убийцы будут хладнокровно бомбить Сербию с крылатых машин. А сегодня засыпают бомбами Афганистан. За штурвалами сидят герои Тарантино и Стоуна. Они с удовольствием бы забросали бомбами свои гнусные городки в Соединённых Штатах, но за неимением выбора выбомбливают, что позволено. Подытоживая, можно сказать, что когда появлялись шедевры в рамках жанра художественного фильма, это когда режиссёры стояли как можно дальше от театра и ближе к Человеку, как доктора. Лучшее в наших четырёх шедеврах не от жанра. Это истории, созданные с помощью техники фильма, но они имеют больше общего с медицинским обследованием, с обществоведением. Подобно тому как Бальзак, например, был, прежде всего, гениальным социологом. Свою социологическую работу он, однако, исполнил в жанре романов. Так случилось.
…Летящий край горчичного пальто Марлона Брандо, свежие сиськи Марии Шнайдер — это великолепно увиденная клиника, история великолепной болезни.
Асанга и Майтрея
Мне рассказал эту буддийскую притчу Вадим Пшеничников из шахтёрского городка Анжеро-Судженска, я с ним переписываюсь, и мне она так понравилась, потому что я чувствую, что большинство современников видят меня собакой в лишаях и гниющих ранах, что я эту притчу присвоил для своего объяснения.
Арья Асанга был буддийским вероучителем и реформатором и жил в четвёртом веке. Он проповедовал учение Майтреи — Будды будущего. Как считается, — Майтрея передал через Асангу свои откровения. Представьте себе мокрую липкую Индию — множество растений, так как растительность там трудно извести, чуть что — она прёт из всякого угла. Я видел в войну в Гаграх в 1992 году, как тамошняя зелёнка без проблем победоносно пробила асфальт скоростного приморского шоссе и торжественно колыхалась, высокая. А в Индии — растительность ещё сильнее. Так вот, в мокрой, липкой Индии в лесной чаще на верху горы живёт отшельником Асанга. Невозмутимый, тощий, исцарапанный, смуглый, в вылинявшей набедренной повязке. Вначале она была шафрановая, домашнекрашенная в такой цвет подвядших лепестков опиумного мака, но вылиняла. Нити ткани повязки — крупные, толстые, поскольку выделана ткань вручную индийскими крестьянами. Вот такой тип на верху горы. Нормальные люди живут внизу в долине во множестве.
Пшеничников так характеризовал мне Асангу. «Мужик серьезный, думал и медитировал для себя, а не для людей, пытался войти в контакт с высшими силами, с Буддой (комическим принципом, а не человеком), приобрёл мудрость конечную, сам стал Буддой, как считается».
Так вот, Асанга прозрел, увидел Майтрею, записал откровения, которые ему продиктовала мудрость учителя. Но его стремление посеять мудрость также и во всём человечестве, было чрезмерным. Он попросил Майтрею — типа, — книги книгами, но ведь мирянам трудно разобраться в метафизике, у них совсем нет веры в Истину, и поэтому мир блуждает во тьме невежества. Если бы ты сам, о, Майтрея, явился мирянам как мне во плоти, то мир поверил бы в тебя, внял бы мудрости. Кто сможет усомниться тогда в тебе, в твоём величии, в твоём великолепии? («Асангой двигали благие намерения, которые хуже воровства, он хотел силой умудрить весь мир. Выбрал простое недиалектическое решение проблемы. Вот есть знание: Жизнь — страдание. Страдание же происходит из привязанностей, уничтожь привязанности, и не будешь страдать, уничтожить их можно, думая головой и оставаясь честным», — комментирует Пшеничников). Асанга представлял, что Майтрея явится в радужных лучах, улыбающийся мудрой улыбкой Нирваны, и все прозреют, крестьяне перестану напрягаться ради брюха, гоняться за девками, напиваться и драться насмерть, а сядут медитировать.
А Майтрея понимал, что Асанга путает причину и следствие: ведь находит только ищущий. Даже грибы в лесу надо искать, не то что истину. Но согласился показать мирянам. «Я буду сидеть на плече твоём, Асанга, — говорит, — а ты иди вниз, в долину». Тот обрадовался, и как Заратустра в первый раз за многие годы пошёл в долину. Но люди увидели его и стали вести себя не так, как ожидал Асанга. Все указывали пальцами на него, гримасничали и, вообще, всем видом показывали, что им не нравится. «Что это у тебя на плече?» — спрашивали. «А что?» «Паршивая собака, вся в язвах и струпьях». («И все эти ребята из долины видели одно и то же», — комментирует Пшеничников). Тогда Асанга прозрел и понял, что каждому своё.