Потом, спустя три месяца, на пристань повадилась прибегать маленькая собачонка. Рабочим раз в день полагался обед – куски тухлой говядины, вареные в воде, набранной из горячего источника, располагавшегося недалеко от реки. И через некоторое время Ганс начал подкармливать собачонку своими «обедами». Усатый надсмотрщик скоро заметил, что юноша бегает в перерыве покормить собаку. Не то чтобы Ганс очень полюбил эту жалкую псину, но что-то такое было в её глазах… Слушая её отрывистый глухой лай, Ганс будто бы видел своими глазами холод, голод, страх, который испытывало это животное. Он будто чувствовал своим собственным сердцем все, что довелось этой собаке пережить. И вот однажды, во время обеда юноша поспешил накормить свою питомицу, но не нашел её на обычном месте. Он оглянулся по сторонам в её поисках. Вдруг Ганс заметил маленькую лодку, отчалившую от берега. Он пригляделся и увидел в лодке человека – усатого надсмотрщика, который стоял в полный рост и медленно отталкивал лодку все дальше и дальше от берега длинным толстым шестом. У его ног металась из стороны в сторону собачонка и жалобно стонала. Надсмотрщик глянул в сторону Ганса и злобно ухмыльнулся. Удалившись на достаточное расстояние, мужчина присел в лодке, поймал собачонку и привязал что-то к её задней лапе. Ганс широко распахнутыми глазами наблюдал за ними. Когда вдруг мальчик понял, что задумал усатый, он бросился к реке. Надсмотрщик заливисто рассмеялся и пнул собаку. Громко взвизгнув, дворняга упала в воду и моментально пошла ко дну, увлекаемая вниз тяжелым камнем, привязанным к лапе. Ганс закричал бы, если б мог, стоя по пояс в воде, размахивая руками, он бросился бы в воду и поплыл, если бы от лодки его отделяло меньшее расстояние. Усатый надсмотрщик смеялся, радуясь беспомощности и отчаянию мальчика. Когда пузыри, поднимавшиеся со дна и бурлившие на поверхности, затихли, мужчина оттолкнулся шестом и стремительно начал приближаться к берегу. Ганс стоял, опустив руки в воду, широко распахнув свои почти черные, как уголь, глаза, в которых стояли слезы. За что? А надсмотрщик причалил к берегу и, проходя мимо мальчика, ещё раз гнусно ухмыльнулся и расхохотался.
Вспомнил Ганс и то, как за участие в бунте рабочих, недовольных низкой зарплатой, ему самосудом назначили десять ударов кнутом по спине, а потом облили ледяной водой, отчего окровавленная спина тут же покрылась красноватой ледяной корочкой.
Вспомнил голод, вспомнил кровавые стачки, вспомнил этот противный смех и густые усы, вспомнил непосильную тяжелую работу, усталость, недосыпание и злобу. Животную злобу, которую он испытывал к этому человеку.
- Что ты тут делаешь, гнида? А?! Паршивец! Маленький ублюдок!
Каждое восклицание сопровождалось ударом кнута. Юноша прикрывал лицо рукой и медленно отступал назад, крепче сжимая кусок стекла, до резкой боли в пальцах.
Ненавидел ли он этого человека?
Мысли в голове смешались. Только злость, яростная неприязнь и отвращение. Перед глазами пронеслось детство, пьянки отца, побои, смерть матери, «Сбереги свою душу такой, как есть!».
Надсмотрщик опустил кнут.
- А ну иди сюда, маленький паршивец!
Он протянул было руку, чтобы схватить Ганса за ухо и вывести с баржи. Юноша резко рванулся и всадил осколок стекла до половины в горло усатого мужчины. Пальцы Ганса были в крови, изрезанные краями осколка. Мужчина издал хриплый стон, после чего ухватился за стол и, покачиваясь, встал, уставившись с удивлением на юношу, факел выпал из его рук, покатился по полу и погас. Ганс вытащил осколок и вонзил его в грудь усатого. Мальчик глубоко и тяжело дышал. Сердце готово было вырваться из груди. В затравленных глазах помимо ярости появился страх, они горели, буквально плавились при виде крови.
Мужчина громко рассмеялся и выпучил налившиеся кровью глаза на Ганса.
- Щенок… – прошептал он, выплюнув порядочное количество крови.
Ноги мужчины слегка подкосились и обмякли, после чего он навалился на Ганса, насадив свою распоротую грудь ещё глубже на осколок стекла. Юноша в ужасе отпрянул назад, вжавшись в холодную стену. Мертвое обезображенное тело скользнуло вниз и с противным, хлюпающим звуком скатилось на пол.
Грудь юноши тяжело вздымалась и опускалась. В боку закололо. К горлу подступил противный ком, вдвойне мерзкий оттого, что с утра во рту не было и крошки пищи. Запинаясь, падая, цепляясь руками за пол и резко поднимаясь, Ганс кинулся наружу и повис на борту корабля. Его тут же вывернуло наизнанку. Он чувствовал, как сильно билось сердце, готовое выскочить из груди через горло. Немного отдышавшись, юноша сполз вниз, прижавшись спиной к борту баржи. Его колотила крупная дрожь, из груди вырывались тихие стоны. Ганс хотел было поднести руку ко рту, чтобы прикрыть его, но, увидев, что вся она была сплошь в крови, закрыл глаза, схватился за голову и снова тихо застонал. Что же он наделал?
Немного утихомирив сердце, Ганс с трудом поднялся на ноги. Его качало из стороны в сторону, словно в лихорадке. Дойдя до двери, Ганс оперся на стену, оставив на ней кровавый отпечаток. Приготовившись к тому, что он увидит внутри, юноша рванул дверь и вошел.
В дальнем углу капитанской рубки в луже из алой крови лежало тело усатого надсмотрщика. Голова была неестественно вывернула вправо, а в выпученных покрасневших глазах застыло странное выражение не то удивления, не то возмущения. В груди зажгло. Тяжело сглотнув, Ганс зажмурил глаза, будто бы хотел открыть их и увидеть совершенно чистое помещение без этого безобразного трупа, распятого на полу.
Но этого не случилось. Надо сделать так, чтобы об этом никто не узнал – об этом подумал Ганс. Вспомнив собаку, юноша понял, как избавиться от тела. Бегом вылетев из рубки, ударившись о косяк двери и пару раз упав, Ганс спрыгнул на землю и схватил первый попавшийся камень. Юноша с трудом поднял огромный валун и затащил его на борт. Ноги и руки давно не слушались Ганса, но он знал, что должен сделать это.
Поборов отвращение, юноша схватил надсмотрщика за ноги, перевернул на спину и потащил на палубу, оставляя за собой широкий кровавый след. Вытащив из кармана штанов кусок бечевки, юноша обмотал одним её концом камень, а другим опоясал талию мертвого мужчины. Ганс хотел было вытолкать несчастного за борт, но вдруг в одурманенную голову пришла другая мысль, которая спасла юношу от дальнейших мерзких последствий.
Тут было слишком мелко. Надсмотрщика нашли бы на следующий же день, и тогда Гансу бы точно пришлось туго.
Юноша снова спрыгнул на землю и побежал вдоль пристани в поисках лодки. Найдя один-единственный челночок, привязанный на истончившуюся веревку к вбитому на берегу столбу, Ганс отвязал его и отчалил от берега. Подогнав челнок к самому борту баржи, Ганс взобрался наверх и – откуда только взялось столько силы в исхудавшем бледном теле – вытолкал тело убитого за борт. Раздался громкий плеск, и челнок чуть было не перевернулся. Ганс испуганно озирался по сторонам, прислушиваясь, нет ли кого вокруг. Убедившись, что он одинок под тусклым светом месяца, Ганс спрыгнул в лодку и взял весло. Быстро взмахивая им то у одного борта, то у другого, юноша добрался почти до середины реки. Посчитав, что этого достаточно, он уперся руками в борта челночка и толкнул мертвеца ногами. Тело тяжело ухнуло в воду, подняв целый столп брызг. Челночок опасно закачало. Ганс упал на дно лодки, чтобы помешать ей перевернуться. Сердце снова быстро забилось.
Отдышавшись, юноша свесился за борт и поглядел в воду. Острый подбородок и торчащие скулы, растрепанные темные волосы и блестящие испуганные карие глаза отражались в волнах, подкрашенных красноватым оттенком. Вдруг Гансу померещились выпученные, налившиеся кровью глаза надсмотрщика среди воды. Он вмиг отпрянул назад. Сердце снова заколотилось. Схватив весло, юноша начал стремительно грести к берегу. Вконец выбившись из сил, Ганс выпрыгнул из лодки, когда, по его мнению, уровень воды должен был доставать ему только до шеи. Спрыгнув в воду, юноша перевернул и затопил лодку. Еле удержавшись на ногах в образовавшемся водовороте, Ганс направился к берегу, рассекая руками воду.
Окружающий мир будто бы покрылся пеленой тумана. Ганса страшно лихорадило. Вернувшись на баржу, онемевшими пальцами юноша завернул скрипку в кусок черной материи, запихнул в мешок хлеб, керосиновую лампу, несколько мотков бечевки и ещё не изодравшуюся одежду и спустился с корабля на пристань.
Он не помнил даже, как убрался прочь с пристани, потому что глаза не видели ничего более. В безвольно повисших руках Ганс сжимал скромные свои пожитки и, еле переставляя ноги, плелся неизвестно куда.
Он был будто пьян – дрожал всем телом, не слышал ничего вокруг, по сторонам о и дело мерещились выпученные глаза и распластавшийся на земле труп. Пропитавшиеся кровью ошметки разорванной рубашки клочьями свисали с худощавых плеч. Сердце дико колотилось, руки дрожали.
Не помня как, Ганс забрался на чердак какого-то старого дома. Тут валялись горы сломанных досок, мусора, даже старой мебели. Ганс сжался в комок рядом с печной трубой, еле теплой, которая выходила наружу через крышу. Обняв окровавленными руками колени, он раскачивался взад-вперед, недвижными глазами глядя на небольшую дыру в крыше. Здесь несносно пахло сыростью и птичьим пометом, но Ганс не замечал этого.
Перед глазами в сотый раз проносилась картина убийства. В голове звучала только одна страшная, навязчивая, мерзкая мысль: «Убийца». Это слово повторялось миллионы раз разными голосами, с разной интонацией, то шепотом, то криком. Но звучало каждый раз предельно просто и понятно, презрительно, с отвращением. Убийца.
Ганс уткнулся головой в колени, обхватив её руками. Казалось, череп готов был лопнуть, а тело было охвачено крупной дрожью. Все внутри пылало от отвращения к самому себе, от стыда, от страха. Страха чего? Юноша боялся самого себя – своей жестокости, своего гнева, убийцы, который проснулся внутри. А ещё он боялся молиться. Ему было стыдно обращать теперь свои молитвы к Богу и к матери, ведь он нарушил святую клятву сохранить чистоту своей души. Он пал, подобно тому, как пал когда-то Люцифер, он превратился в мерзкое, ничтожное, достойное лишь отвращения и презрения существо. Юноша поднялся с пола, не находя себе места, с размаху ударил израненной рукой по кирпичной кладке, оставив размазанный кровавый след.
Кровь надсмотрщика жгла руки, грудь и лицо. Не помня себя от ярости, душившей изнутри, Ганс начал царапать ногтями свою кожу, будто пытаясь соскрести с неё совершенный грех. «Убийца», – шептал чей-то незнакомый голос. «Убийца!» – кричал другой.
«Нет! Нет!!! НЕТ!!!» – беззвучно кричал юноша, шевеля губами и расталкивая в стороны обломки отсыревших досок.
«Убийца!» – он пытался заткнуть уши, чтобы не слышать.
«Убийца!» – этот голос все настойчивее звучал в голове, отдаваясь ударами молота в сердце.
«Убийца! Ха-ха-ха!»
Услышав этот смех, Ганс широко распахнул зажмуренные до этого глаза, потерял сознание и скатился на пол, стащив за собой старую занавеску и кучу пыли.
Среди полумрака заброшенного чердака, где уже несколько десятков лет не ступала нога человека, лежало недвижное юное тело, испачканное в крови убитого мужчины, придавленное сверху обломками досок и истлевшей тканью. Столбы пыли клубились среди тонких лучей лунного света. Взъерошенные волосы на голове юноши были покрыты каплями запекшейся крови, руки беспомощно раскинуты в стороны, а под закрытыми веками нервно подергивались глаза.
====== Глава 5. ======
Солнце заливало своим желтовато-красным светом город. На ветках с распустившимися зелеными листочками собирались и звонко чирикали птицы, пригревшиеся в лучах уходящего дня. С каждым днем становилось теплее. Мощенные камнем тротуары тихо потрескивали под лучами небесного светила. Песок, переносимый слабыми дуновениями ветерка, с шорохом разлетался в стороны, сталкиваясь со стенами кирпичных зданий.
Ганс Люсьен шагал по узким улочкам к знакомой уже до боли лавке. Многое изменилось со времен прошедшей весны… Теперь юноша, как во сне, вспоминал порой свое прошлое. Тяжело было вспоминать об этом, но ещё тяжелее – забыть те редкие счастливые моменты, которые остались…
Той весной, оставшись наедине с мыслью об убийстве, Ганс Люсьен провел больше недели безвылазно на чердаке старого дома. Он пытался оправдать свой страшный поступок, но не находил причин и истинных мотивов. Он хотел бежать, но не знал, где можно спрятаться от самого себя. Хватался за голову, царапал кожу, глаза, затыкал уши, но никак не мог отделаться от назойливого голоса внутри. Голоса, который называл его убийцей. И вот однажды утром, очнувшись от вновь навалившегося забытья, Ганс Люсьен услышал звуки флейты где-то на улице. Выглядывая через щели между досками на улицу, юноша увидел, что на небольшом разъезде рядом с домом, где он находился, столпился народ. А посреди этой небольшой кучки людей находился мужчина. На вид ему можно было дать чуть больше полувека. Наметившиеся на голове проплешины были закрыты широкополой черной шляпой, из-под которой можно было разглядеть разве что подбородок, покрытый густой бородой, да длинный крючковатый нос. Ганс с удивлением вгляделся. Мужчина держал в руках флейту и наигрывал на ней какую-то незамысловатую деревенскую мелодию, но толпа, увлеченная жизнерадостными и бодрыми мотивами, следовала за ним. Закончив играть, мужчина снял шляпу, и в неё мгновенно со звоном посыпались монетки.
Ганс почувствовал, как заурчало в животе. Когда он последний раз ел, юноша не помнил. За последние дни он вспоминал лишь неясные образы глаз, протянутых окровавленных рук, осколка стекла и уходящего ко дну реки камня, привязанного к ноге покойника. От всего этого, вдобавок к голоду, кружилась голова. Найдя зачерствелую и местами покрывшуюся плесенью булку белого хлеба, Ганс с трудом отломил от неё кусочек и сжевал. Желудок пронзила резкая боль, будто кто-то распарывал его изнутри осколком стекла.
Вспомнил Ганс и о своей подруге-скрипке. Как он мог столько дней не брать её в руки?..
С каким-то особым наслаждением юноша размял пальцы на гаммах и этюдах и начал играть любимую мамину элегию, ту самую, что когда-то давно играл над её могилой…
О боже, сколько же раз клял он себя за то, что решил уйти из дома, сколько раз хотел вернуться, чтобы повидаться с матерью и старушкой-горничной, сколько раз хотел отворить вновь скрипучую входную дверь своего родного дома, прогуляться в яблоневом саду, услышать кваканье лягушек у реки, громкий крик кучера… Но все это было теперь слишком далеко. Слишком далеко позади. Ганс сомневался. Он не знал, чего просит теперь его душа, слишком уставшая от пережитых невзгод и лишений, просившая покоя и умиротворения, которое невозможно было найти.
Собрав в себе последние силы, Ганс вышел на улицу и заиграл. Скрипка пела, перекликаясь с чириканьем певчих птичек, прилетевших в город с первым теплом. И каждая нота, пережитая внутри, отточенная до безукоризненности, такая яркая, точная и меткая, взлетала в бездонную синеву весеннего неба, отзывалась сотнями отголосков, что казалось, будто все вокруг в каком-то волшебном оцепенении погрузилось в сказку, созданную музыкой. Люди, проходившие мимо, в удивлении замирали и с содроганием сердца слушали печальную повесть, которую рассказывала скрипка мальчика. Никто не кричал и не пританцовывал, как это было, когда играл седобородый мужчина. Все стояли, затаив дыхание и ожидая, что же будет дальше. Когда мальчик закончил, повисла пугающая пауза. Казалось, что люди все никак не могли оторваться от этого странного сна, в который ввела их музыка, будто бы они до сих пор слышали таинственные и грустные напевы скрипки. Но вдруг, откуда-то с отдаленных рядов послышались редкие хлопки, которые в следующую же секунду были подхвачены всей толпой. Откуда ни возьмись, перед юношей появилась черная шляпа, в которую проходящие люди кидали серебряные монетки.
- Ещё! Ещё! – слышалось со всех сторон.
И Ганс играл ещё. И ещё. И ещё. А люди в толпе медленно сменялись. Кто-то уходил по своим делам, кто-то приходил, чтобы своими собственными ушами услышать чудо-скрипача.