— Не сомневаюсь, ваше величество, потому что, насколько я знаю свою кузину, она не выносит трусости и низости.
— Э, как вы горячо заговорили, сударь мой! Уж не увлеклись ли вы своей хорошенькой кузиной?!
— Ваше величество, я уже имел честь сообщить вам, что…
— Но ведь невеста ваша там, далеко, за океаном, и многое могло измениться с той поры, как вы расстались.
В дверях показался Констан.
— Его уже привели, ваше величество!
— Тем лучше! Жозефина, ты непременно должна идти с нами, потому что это больше касается тебя, чем меня.
Мы перешли в длинную узкую комнату с двумя окнами, занавеси на которых были опущены и почти не пропускали света. Около второй двери стоял мамелюк Рустам, а рядом с ним был тот, о ком мы только что говорили. От стыда Лесаж опустил голову. Когда вошел император, Лесаж задрожал как осиновый лист и испуганно воззрился на нас. Наполеон остановился перед ним, слегка расставив ноги, и, заложив руки за спину, пронизал несчастного заговорщика долгим испытующим взглядом.
— Ну-с, милостивый государь, — сказал наконец император, — полагаю, вы достаточно обожгли пальчики и вряд ли снова близко подойдете к огню! Или вы собираетесь и дальше заниматься политикой?
— Если я буду помилован, то ваше величество на всю жизнь приобретет во мне самого преданного слугу, — пробормотал Лесаж, еле выговаривая слова.
Император хмыкнул в ответ на это лестное предложение, просыпав щепоть табаку на свой белый халат.
— В том, что вы говорите, есть доля правды, потому что человек, имеющий основание бояться, всегда служит хорошо. Но я очень строгий хозяин!
— Неважно, что вы потребуете от меня! Я все выполню, если только вы даруете мне прощение!
— Например, иногда я имею обыкновение, — сказал император, — женить людей, поступающих ко мне на службу, причем не по их желаниям, а исключительно по своему усмотрению. Согласны ли вы на это?
Внутренняя борьба отразилась на лице поэта, он всплеснул руками.
— Могу я просить вас, ваше величество?
— Вы ни о чем не смеете просить!
— Но есть некоторые обстоятельства, ваше величество!..
— Пожалуйста, довольно! — гневно крикнул император, поворачиваясь на каблуках. — Я не прошу указаний, я приказываю! Я желаю найти мужа для мадемуазель де Бержеро. Желаете ли вы жениться на ней или тотчас возвращаетесь в тюрьму?!
От волнения лицо Лесажа судорожно искривилось, он в отчаянии ломал руки.
— Рустам, позвать стражу! — приказал император.
— Нет-нет, ваше величество, не отсылайте меня назад в тюрьму!
— Стражу, Рустам!
— Я согласен на все, я женюсь, на ком вы прикажете!
— Негодяй! — раздался вдруг чей-то голос. Занавеси одного окна раздвинулись и появилась Сибилла. Она побледнела от гнева, глаза сверкали ненавистью; высокая, стройная фигура моей кузины резко выделялась на фоне окна. Она забыла о присутствии императора, она забыла все от презрения к Лесажу!
— Мне показали ваше истинное лицо, — с отвращением сказала Сибилла, — я не верила, не могла поверить, я даже не представляла, что на свете есть столь презренные люди! Мне обещали доказать, я согласилась и теперь сама увидела, кто вы на самом деле. Хорошо, что вовремя! Подумать только, ради вас я пожертвовала жизнью человека, в сто раз более достойного, чем вы! Да, я жестоко наказана! Туссак отмщен.
— Замолчите! — сердито прервал император. — Кон-стан, проводи мадемуазель Бернак в другую комнату. Что касается вас, сударь, я никогда не решусь связать судьбу ни одной из моих придворных дам с вами! Хватит и того, что мадемуазель Бернак излечилась от своей безумной страсти. Рустам, уведите арестованного!
— Вот видите, месье де Лаваль — обратился он ко мне, когда уничтоженного Лесажа увели из комнаты, — мы славно поработали между кофе и завтраком. Это была ваша идея, Жозефина, и я положился на вас. А теперь мы хотим вознаградить вас, месье де Лаваль, за то, что вы подали блестящий пример эмигрантам-аристократам, и, конечно, за ваше участие в поимке Туссака. Вы получите жалованье, достаточное для того, чтобы жить сообразно со званием моего адъютанта. Кроме того, я решил женить вас на одной из фрейлин императрицы.
Мое сердце сильно забилось при этих словах императора.
— Ваше величество! — едва выговаривая слова, произнес я. — Это невозможно!
— Я не позволяю долго раздумывать! Невеста ваша из прекрасной семьи и очень красива. Решено: ваша свадьба будет в четверг.
— Но это невозможно, ваше величество! — повторил я.
— Невозможно? Когда вы побудете на моей службе несколько долее, вы поймете, что я не переношу этого слова. Я говорю вам, что это решено.
— Мое сердце принадлежит другой, ваше величество. Я не могу изменить моей клятве!
— Неужели? — спросил император. — Если вы настаиваете, то не рассчитывайте служить моим адъютантом!
Все мои планы и надежды рушились. Но что же мне оставалось делать?
— Эта минута самая тяжелая в моей жизни, ваше величество, — твердо сказал я, — но я останусь верен данному слову. Даже если бы мне пришлось сделаться разбойником на большой дороге вместо высокой чести быть вашим адъютантом, я все же женюсь на Эжени де Шуазель или не женюсь совсем!
Императрица встала и приблизилась к окну.
— Так как вы продолжаете упорствовать, месье де Лаваль, — сказала она, — я хочу позволить вам взглянуть хотя бы одним глазком на мою фрейлину, от которой вы упорно отказываетесь!
Жозефина быстро откинула занавесь второго окна. Там стояла женщина. Она сделала несколько шагов и с радостным восклицанием бросилась ко мне и обвила мою шею руками. Я словно во сне, не веря самому себе, прижал ее к сердцу, узнав нежные глазки моей Эжени. Я боялся, что это сон; пройдет мгновение — я проснусь, и Эжени исчезнет!
— Оставим их одних, — сказала императрица. — Пойдем, Наполеон! Мне грустно смотреть на них. Я вспоминаю былые дни на улице Шотрэн!
* * *
Вот и конец моего маленького романа. Как всегда, планы императора были приведены в исполнение в назначенный день, и в четверг нас обвенчали. Всесильная рука императора сумела доставить сюда Эжени из кентского городка, чтобы окончательно привязать меня к его особе и возвысить свой двор присутствием представительницы стариннейшего рода де Шуазелей.
Через несколько лет после всего случившегося моя кузина Сибилла вышла замуж за Жерара, который за это время успел получить командование бригадой и был одним из известнейших генералов Франции. Я снова сделался владельцем нашего родового имения Гробуа, но воспоминания о моем отвратительном дядюшке и о его страшной кончине навсегда омрачили для меня эти места.
Однако довольно обо мне и моей ничтожной жизни! Я пытался изобразить личность императора по собственным воспоминаниям. Из истории вы знаете, что, потеряв надежду овладеть Ла-Маншем и опасаясь вторжения врагов с тыла, Наполеон покинул Булонь. Вы также, вероятно, слышали, что во главе той же армии, предназначенной сначала для войны с Англией, он в один год одержал сокрушительную победу над Австрией и Россией[3], а на следующий — разбил Пруссию.
Со дня моего поступления к нему на службу и вплоть до того часа, когда он в последний раз совершил путешествие по Атлантическому океану, чтобы никогда больше не вернуться во Францию, я разделял его судьбу. Я возвысился при помощи той звезды, которая покровительствовала ему, и упал вместе с ним. И теперь, припоминая всю жизнь Наполеона, я не могу решить, был ли он для Франции добрым гением или демоном зла? Знаю одно: это был гениальный человек и все его поступки были настолько грандиозны, что к ним неприложима обыкновенная человеческая мерка.
Спи же спокойно в своей грандиозной гробнице во Дворце Инвалидов, великий человек! Твое дело сделано, и властная рука, удержавшая Францию на краю гибели, давшая новое направление политической жизни Европы, обратилась во прах. Судьба тебя в своих целях возвысила; судьба же тебя и отвергла, но память о тебе, всемогущем маленьком императоре, живет и волнует умы людей, влияет на их поступки. Многие превозносили тебя, многие тебя осуждали, но я старался не делать ни того, ни другого. Я хотел быть только беспристрастным летописцем событий, происшедших в те дни, когда великая Армия, приготовившись покорять Англию, находилась в Булони, а я, вернувшись из изгнания в свой замок Гробуа, сделался адъютантом Наполеона.
Гигантская тень
Глава первая
Ночь, когда горели сигнальные огни
Да, мне, Джеку Колдеру из Вест-Инча, приходится только диву даваться: мне минуло пятьдесят пять лет и я дожил до середины девятнадцатого столетия, а жена не чаще раза в неделю вырывает у меня одну-другую пару седых волосков над ухом. Но ведь я видел время, когда образ мыслей и поступки людей отличались от нынешних настолько, словно я жил на другой планете. Сейчас, когда я гуляю по своим полям и вижу вдали на Бервикской дороге клубы белого дыма, я понимаю, что по границе, отделяющей Шотландию от Англии, движется это невиданное дотоле многоногое чудовище, питающееся углем и влекущее в своем чреве не одну сотню человек. В ясный день я различаю, как блестит на нем медь, когда оно поворачивает в сторону близ Корримюра; а после этого я смотрю на море и вижу точно такое же чудовище, и даже не одно, а несколько сразу. Оставляя за собой черный след в воздухе и белый на воде, они плывут против ветра так же свободно, как лосось по Твиду. Доведись моему отцу увидать такое, он онемел бы от гнева и изумления; ибо он до такой степени боялся оскорбить Творца, что никогда не шел против природы и считал все новое чуть ли не богохульством. И поскольку лошадь создал Бог, а локомотив, несущийся по Бирмингемской дороге, — человек, мой старый отец ни за что не оставил бы седла и шпор.
Но он удивился бы еще более, если б увидал, что теперь в сердцах людей царят мир и благоволение, а в газетах пишут и на митингах говорят, что не будет больше войны, разумеется, за исключением войны с чернокожими и другими подобными народами. Ибо когда отец умер, шла война, продолжавшаяся почти четверть столетия с кратким перерывом на два года. Попробуйте только представить себе это вы, живущие в мире и покое! Дети, родившиеся во время войны, вырастали, обрастали бородой, и у них самих рождались дети, а война все продолжалась. Те, что служили в армии и бились с врагами крепкими молодыми людьми, постарели и согнулись, а война все не прекращалась ни на море, ни на суше. Неудивительно, что люди привыкли считать такое положение дел нормальным и думали, что мир — это что-то противоестественное. В течение этого долгого времени мы воевали с голландцами, испанцами, турками, американцами, уругвайцами, так что, казалось, в этой всеобщей войне не было родственных или совсем не состоящих между собой в родстве наций, которые не были бы вовлечены в борьбу. Но главным образом мы воевали с французами, ибо во главе их стоял великий военачальник, которого мы ненавидели, но в то же время боялись и восхищались им.
Его могли изображать на картинах, воспевать в песнях или представлять самозванцем, но я скажу вам одно: этого человека боялись так, будто над всей Европой нависла грозовая туча: было время, когда ночью, завидев огонь на берегу, все женщины падали на колени, а все мужчины хватались за ружья. Он всегда оставался победителем — и этим наводил на всех такой ужас. Казалось, что не он подчиняется судьбе, а она ему. Сначала он объявился на северном берегу, у него было сто пятьдесят тысяч человек войска — все старые и бравые солдаты — и суда для переправы. И тогда, как вы помните, треть взрослого населения нашей родины взялась за оружие, и наш маленький одноглазый и однорукий военачальник уничтожил их флот. В Европе оставалась всего одна страна, в которой могли свободно говорить и мыслить — наша.
На холме, около устья Твида, был приготовлен костер для сигнального огня, — он был сложен из бревен и смоляных бочек. Я хорошо помню, как каждую ночь, напрягая зрение, вглядывался в темноту и ждал, не загорится ли этот костер. В ту пору мне было всего восемь лет, но в этом возрасте ребенок уже понимает, что значит война, и мне казалось, что судьба моей родины зависит от меня и от моей бдительности. И вот как-то раз ночью я вдруг увидел, что на сторожевом холме загорелся огонек. Язык пламени был ясно виден в темноте. Я помню, как тер себе глаза, щипал себя и стучал костяшками пальцев по каменному подоконнику, дабы убедиться, что все это происходит наяву. Затем пламя разгорелось сильнее, и я увидал на воде красную дрожащую полосу; я бросился к отцу с криком, что французы переплыли канал и что в устье Твида горит сигнальный огонь. Отец разговаривал в это время с мистером Митчелом, студентом-юристом из Эдинбургского университета, и я точно теперь вижу, как он выбил золу из своей трубки об угол камина и посмотрел на меня сквозь очки в роговой оправе.
— Да ты не напутал, Джек? — спросил он.
— Умереть на месте! — ответил я, задыхаясь.
Протянув руку, отец взял со стола Библию и, положив ее себе на колени, раскрыл, как будто намереваясь прочесть нам что-нибудь, но вдруг захлопнул ее и поспешно вышел на улицу. Мы, то есть студент-юрист и я, шли за ним следом до ворот, выходящих на большую дорогу. Отсюда были видны красное пламя огромного сигнального огня и другой огонь поменьше, горевший к северу от нас, в Эйтоне. К нам присоединилась мать, которая принесла два пледа, чтобы защитить нас от холода, и мы простояли у ворот до утра; говорили мы очень мало и шепотом. Движение по дороге не прекращалось всю ночь, потому что многие фермеры из нашей местности записались в бервикские полки добровольцев и теперь мчались во весь опор на смотр. Некоторые из них перед отъездом пропустили на прощание стакан-другой, и мне никогда не забыть одного из них, который промчался мимо на большой белой лошади, размахивая огромной заржавевшей саблей. Проносясь мимо нас, они кричали, что горит северный Бервикский сигнальный огонь и, судя по всему, тревога идет из Эдинбургской крепости. Некоторые скакали галопом в другом направлении — это были курьеры, посланные в Эдинбург, сын лендлорда, мастер Клейтон — помощник шерифа, и другие. В числе прочих был человек благородного сложения, довольно полный, на саврасой лошади: подъехав к нашим воротам, он спросил что-то насчет дороги. Он снял с головы шляпу, чтобы освежиться, и я увидел удлиненное лицо, добрые глаза и высокий выпуклый лоб, окаймленный прядями рыжих волос.
— Я полагаю, это ложная тревога, — сказал он. — Может быть, мне разумнее было остаться на месте; но теперь, проделав такой путь, я позавтракаю вместе с полком.
Он пришпорил лошадь и умчался вниз по склону.
— Я хорошо его знаю, — сказал студент, указывая на него кивком головы. — Он эдинбургский адвокат и мастерски пишет стихи. Его зовут Вальтер Скотт.
В то время никто из нас не слыхал этого имени; но вскоре после того оно прогремело по всей Шотландии, и мы не раз вспоминали, как в эту ужасную ночь он спрашивал у нас дорогу.
На рассвете мы совсем успокоились. Было пасмурно и холодно, и мать пошла домой, чтобы заварить нам чаю; вдруг на дороге показался кабриолет, в котором сидели доктор Хорскрофт из Эйтона и его сын Джим. Воротник коричневого докторского пальто был поднят кверху и закрывал доктору уши; он был, по-видимому, в самом мрачном настроении. А случилось вот что: Джим, которому было всего пятнадцать лет, как только поднялась тревога, отправился в Бервик, захватив с собой новенькое отцовское ружье. Отец догонял его всю ночь, и теперь Джим сидел в кабриолете пленником, а сзади него торчал ствол украденного ружья. Вид у него был такой же угрюмый, как и у его отца; он засунул руки в карманы, насупил брови и выпятил нижнюю губу.
— Все это выдумки! — закричал громким голосом доктор, проезжая мимо нас. — Не было никакого десанта, а все дураки в Шотландии зачем-то ринулись сами не знают куда.
Услышав такие слова, Джим огрызнулся, а отец двинул его по голове кулаком так, что бедняга ударился подбородком о грудь. Мой отец покачал головой, потому что он любил Джима; потом мы все пошли в дом, валясь с ног от усталости: у нас слипались глаза, но на душе было так легко, как после этого бывало со мной всего раз или два за всю жизнь.