Я ворочаюсь с боку на бок. Рядом на полу в такой же меховой «упаковке» лежит Каманин. В тесноте мы с трудом влезли в спальные мешки. Лишь худощавый Каманин легко нырнул в меха. Он самый молодой из нас.
— Николай! — прошу я его. — Расскажи что-нибудь! Может, под разговор скорей уснем. А знаешь, как важно отдохнуть перед полетом?
— Знаю! — отзывается Каманин, высовывая из мешка свою крутолобую, вихрастую голову. — А что рассказать?
— Про свою жизнь!
— Что мне рассказывать о себе?.. Год рождения 1908. Происхождение? Сын сапожника и ткачихи. Образование? Девятилетка. Специальное образование? Военная летная школа. Партийность? Член ВКП(б). Род занятий? Служу в Особой Краснознаменной армии. Вот и все.
— Ты мне не анкету заполняй, а биографию свою расскажи.
— А ее у меня пока нет. Биография моя только начинается…
Десять лет — разница в возрасте у меня и Каманина. Это и мало и много. Мало — потому что не помешало нам в одном строю выполнять ответственное задание Родины. Много — потому что из-за этой разницы дорога в авиацию для меня была значительно трудней и длинней, чем путь Николая Каманина. На то, на что Молокову и мне понадобилось по восемь-десять лет, у Каманина ушло два-три года. Мы шли от сохи к штурвалу самолета. Юноша, выросший уже в советские годы, прямо из средней школы пришел в летное училище.
Что стало бы с ним, если бы не было Великого Октября? Возможно, его постигла бы участь отца. Тот с утра до вечера сидел в полутемной каморке, сучил дратву, латал обувь для жителей заштатного, пыльного городишка Меленки.
Во время первой мировой войны отец перешел работать в сапожную артель, выполнявшую заказы для армии Здесь уже стучали не один, а десяток молотков. Но это была только внешняя сторона жизни Каманипа-старшего. Лишь после февральской революции выяснилось, что тихий сапожник еще в начале войны стал активным членом Коммунистической партии. В 1919 году он заболел сыпным тифом и умер.
Коля рано был предоставлен самому себе. Его мать — ткачиха на текстильной фабрике — работала в разных сменах. Воспитанием сына заниматься ей было некогда. Колю воспитывала советская школа.
Естественно, что школьник не думал о «карьере» холодного сапожника, перед ним, как и перед всеми детьми, открылась широкая дорога. Хотелось посвятить свою жизнь чему-то большому, важному, нужному людям, а чему — он, не знал. Все решил вывешенный в школе плакат, на котором был изображен самолет над призывом вступать в Общество друзей воздушного флота. Коля Каманин тут же отдал в качестве вступительного взноса полтинник, полученный от матери на завтраки. Он стал членом ОДВФ. Это добровольное общество затем влилось в Осоавиахим, а позднее было преобразовано в ДОСААФ. Кто мог думать, что через двадцать три года школьник из маленького русского городка станет председателем Центрального совета ДОСААФ, наставником советских космонавтов. Конечно, меньше всего сам Каманин. Но мечта стать летчиком зародилась именно тогда.
— Трудно ли мне было стать летчиком? — сказал как-то Николай Петрович. — Нет! Если были трудности, то лишь те, которые я сам создавал. Торопился очень, не терпелось…
Собрав документы, юноша отправил их в отделение ОДВФ с просьбой направить его в летную школу. Месяц, другой, третий. Нет ответа… Потом кто-то догадался:
— Ты, друг, торопишься. В авиационную школу принимают с восемнадцати лет, а тебе еще нет шестнадцати. Подожди еще пару годиков.
Ждать было не в характере Коли Каманина. Он не захотел смириться со своим «поздним рождением» п вновь послал документы на следующий год.
После пяти удачно пройденных медкомиссий, Николай Каманин был зачислен в ленинградскую школу.
Очень скоро он привык к мерному распорядку дня воинской части, к солдатской дисциплине. Дисциплина приучила его к точности, четкости, умению беречь время. Эти качества выгодно отличали сначала курсанта, затем офицера, а позднее генерала Николая Петровича Каманина.
У него оказалась, как это говорится, «военная косточка» — умение подчиняться самому и командовать другими. Будучи дисциплинирован, он па протяжении всей долголетней службы в армии требовал дисциплины от подчиненных.
Каманин всю жизнь был очень занят, и всегда у него хватало на все времени. Он живет и работает по расписанию, всегда планирует предстоящие дела, заседания, встречи. Сколько раз позвонишь ему по телефону, чтобы договориться о встрече, и слышишь в ответ: «Подожди минутку. Сейчас посмотрю… Да, приезжай завтра в тринадцать тридцать» — или что-нибудь подобное.
Еще в молодости, будучи курсантом, он записал в дневник слова известного теоретика военного дела Клаузевица:
«Маленький прыжок легче сделать, чем большой. Однако — желая перепрыгнуть через широкую канаву, мы не начинаем с того, чтобы половинным прыжком вскочить на ее дно».
Каманин взял себе за жизненное правило — не делать половинных прыжков.
Ему исполнилось только девятнадцать лет, когда он стал военным летчиком. Очень хотелось съездить домой, покрасоваться новой формой, с «птичками» на голубых петлицах, но от положенного отпуска Каманин сам отказался. Тревожно было на дальневосточной границе.
Каманину казалось, что маньчжурский экспресс идет очень медленно. Он боялся попасть к «шапочному разбору». Так оно и вышло.
Когда молодой летчик рапортовал командиру части: «По приказу Реввоенсовета младший летчик Каманин прибыл в ваше распоряжение», боевые операции на КВЖД уже были закончены.
Но все-таки ему повезло. Он попал в боевую эскадрилью имени Ленина, прошедшую славный боевой путь. Эскадрилья громила белогвардейцев, участвовала в воздушных боях на КВЖД и за всю историю не имела ни одной катастрофы.
…День за днем катились военные будни, полеты, прыжки с парашютом, воздушная стрельба в цель, бомбометание, командирская учеба.
Поздно вечером Каманин сидел дома за книгами, готовясь к очередному командирскому занятию, когда за ним пришел вестовой из штаба. Он догадывался, зачем его вызвали. Еще днем стало известно, что Москва приказала выделить летчиков для участия в спасении челюскинцев. Все занимались своим делом, но каждого втайне мучила мысль: кого пошлют?
Два часа ушли на сборы. Самолеты погружены на железнодорожные платформы. Летчики попрощались с же-пами, взяли с собой в дальний путь наспех собранные ими чемоданы.
«Голубая двойка»
Чукчи в Ванкареме звали Каманина Аачек — что значит молодой человек. Молокова же называли Ымпенахен — старик.
Старику было тогда 38 лет, а молодому человеку —" 24 года.
Оба они не разговорчивы, а Молоков был даже известен как «молчальник». Расспрашивать его о жизни нелегко.
…Революция застала солдата царской армии Василия Молокова в штрафной роте. Он попал сюда как недисциплинированный и «упрямый» за отказ чистить сапоги взводному командиру. Штрафников послали строить ангар для аэропланов на острове Нигербю. Молоков выгружал лес, копал землю, когда случайно узнал, что авиационным механикам нужны пять помощников. Брали солдат, которые умеют слесарить и окончили сельскую школу. Молоков был слесарем со стажем. Он зарабатывал на жизнь с одиннадцатилетнего возраста, когда мать привезла его из родной деревни в Москву. Одно время Вася был помощником механика нефтяного двигателя на фабрике. А вот с грамотой обстояло дело хуже. Он не умел ни читать, ни писать. Однако явился все-таки на экзамен — авось пронесет. Его очередь была последней. Офицеру-экзаменатору надоело расспрашивать солдат, кто что умеет. Он устало ткнул пальцем в кусок железа, медяшку и деревяшку и спросил, что это такое. Конечно, Молоков ответил правильно.
— Слесарное дело, значит, знаешь. Ну, иди… принят…
Молоков попал в помощники к очень хорошему механику и довольно быстро освоил мотор. Потом в школе механиков начал изучать грамоту. Но учебу пришлось прервать и отправиться на фронт под Самару, затем авиационный отряд, в котором служил механик Молоков, перебросили на Север, под Котлас, на борьбу с английскими интервентами.
В 1919 году на общем собрании отряда товарищи единогласно проголосовали за посылку Молокова в летное училище.
…Севастополь. Школа морских летчиков. Курсант Молоков может собрать любую машину, починить мотор, может летать. Но с теорией обстоит дело плохо. Он еще с трудом пишет и неважно читает. Тайком от товарищей он берет уроки, изучает русский язык, физику, алгебру. Настойчивость дала результаты: Василий Молоков хорошо окончил школу летчиков и был оставлен при ней инструктором.
Инструктор из Молокова вышел отличный. На редкость спокойный и уравновешенный, он добивался, чтобы обучаемый сам замечал свои ошибки и сам исправлял недостатки. Достаточно сказать, что из семи первых Героев Советского Союза, трое — Леваневский, Ляпидевский и Доронин — ученики Василия Сергеевича Молокова. Он учил их, как и всех своих воздушных питомцев, летать легко и четко, «не волновать» машину грубыми тяжелыми движениями. Инструктор требовал от учлетов хорошего знания материальной части. «Машину нужно знать, как самого себя», — говорил он и советовал: «Копайтесь побольше в машине, ближе познаешь ее, и она тебя не подведет!»
В 1927 году инструктора В. С. Молокова послали учиться в Военно-воздушную академию имени И. Е. Жуковского, на курсы усовершенствования командного состава. Уехал он в Москву командиром звена, вернулся в Севастополь командиром отряда.
К 1931 году Молокову уже порядком надоело «утюжить» небо над одним и тем же аэродромом. Потянуло на летную работу, связанную с дальними перелетами. Школу можно было оставить спокойно: его ученики сами стали неплохими инструкторами.
С трудом Молоков добился демобилизации.
Его пригласили работать на Север.
В то время самолеты были обезличены — сегодня один летчик на нем летает, завтра — другой. А ведь каждая машина имеет свои особенности, свой неповторимый «характер», к которому надо привыкнуть.
Молоков стал требовать, чтобы летчик, которого он сменял, подробно рассказывал о поведении машины в последнем полете. Это не всем нравилось, и Молокова даже отстраняли от полетов под предлогом, что он, дескать, боится летать.
В конце концов из-за этой обезлички Василий Сергеевич попал в катастрофу — первую и последнюю в его летной жизни… Он летел в Новосибирск на незнакомой, старой машине, с мотором, выработавшим все ресурсы. Полету сильно мешал дым горящих внизу лесов. Летчик потерял трассу. Он стал делать правый вираж и… и очнулся на лесной полянке. Его шлем и очки валялись метрах в пятидесяти от разбитого самолета. У Молокова были смяты ребра. Потом выяснилось, что у машины была «странность» — на правом вираже она имела обыкновение заваливаться.
Молоков полюбил Север. В бескрайних, холодных просторах его, в постоянной белой тишине, в терпеливом ожидании погоды, в тяжелых условиях полета и есть что-то привлекательное для мужественного, умелого человека.
Молоков летал за пушниной, помогал осваивать месторождения тунгусского угля, искал оленьи стада в тундре, перебрасывал изыскателей, разведывавших нефть, руду, возил партийных работников, врачей, учителей.
Он был частым гостем на Енисее, Лене, в Норильске, Дудинке, Игарке…
Однажды Молоков прилетел из Красноярска в Игарку. Здесь он получил телеграмму: «Срочно возвращайтесь в Красноярск». Тут же окружили летчики:
— Вася, слыхал: «Челюскин» в Ледовитом затонул, народ весь на льдину высадился.
Скорее в Красноярск. Только прилетел, получает распоряжение: забирайте летное обмундирование и немедленно во Владивосток. Тут уж Василии Сергеевич понял, что посылают его спасать челюскинцев.
Во Владивостоке Молоков впервые встретился с Каманиным — молодым командиром военного летного отряда, вместе с которым ему предстояло лететь.
Надо прямо сказать, первая их встреча большой дружбы пе предвещала. Каманин летел со своими военными летчиками и не очень одобрительно смотрел на включение в состав его отряда летчика «со стороны». В отряде Каманина было пять нилотов и пять самолетов — полный комплект. Молоков понимал молодого командира и не осуждал его, злая, что Каманин руководствуется исключительно интересами дела: он верил в своих военных летчиков, верил в то, что они справятся с поставленной задачей и не видел необходимости в замене кого-нибудь из них.
Все это честно и открыто Каманин высказал в беседе с Молоковым.
Самолеты уже были бережно погружены в трюм парохода. Прощальный гудок, и «Смоленск» неторопливо отваливает от стенки. Впереди — морокой путь на Камчатку. Как водится, отъезжающие толпятся на палубах, посылая берегу последние приветы.
Молоков на берегу. Он тоже кричит, машет руками, от всей души желая ребятам успеха. Он не плывет: самолета нет, а просто так путаться под ногами незачем.
«А жаль, — думал Василий Сергеевич. — Хотелось бы слетать на льдину. Доказать, что не зря готовился, учился все эти годы. Выполнить долг летчика-коммуниста… А разве сейчас, оставшись без самолета на берегу, я выполняю свой долг? Ведь ребята поехали молодые, горячие, а у меня — опыт полярного летчика, знание Севера… Нет, к черту самолюбие! Дело важнее!»
И в Москву, в Правительственную комиссию отправлена телеграмма, в которой Молоков сообщает о том, что из-за отсутствия машины не может принять участие в спасении челюскинцев, и просит, учитывая его опыт, знания и твердую уверенность в успехе, дать распоряжение о выделении ему самолета. Москва решала недолго. Тут же был получен ответ: «Дано указание о выделении вам самолета, догоняйте пароход».
Четыре часа бешеной езды на катере, и вот он, пароход.
Не медля ни минуты, Молоков попросил Каманина показать самолет. Спустились в трюм, Каманин указал на фюзеляж самолета, выкрашенного в темно-голубой цвет, с цифрой «2» на борту. Так и вошла потом эта машина в историю челюскинской эпопеи как молоковская «Голубая двойка».
По неизведанному маршруту
В те дни Камапин записал в своем дневнике:
«Получил еще одну телеграмму Куйбышева: «Прикомандировать к отряду гражданских летчиков, в том числе Молокова…» Молоков! Никогда его пе видел, но знаю хорошо. Когда мне было семь лет, Молоков уже летал. Инструктор, обучавший меня летать, сам учился у инструкторов, которых обучал Молоков. Признаюсь, не очень-то мне удобно быть над ним начальником».
Через несколько дней новая запись:
«С Молоковым — теплые отношения. Я подошел к нему не как начальник к подчиненному, а просто как к партийному товарищу и опытному полярному летчику, и он подошел к нам без амбиции. Другой бы, вероятно, кичился: я, дескать, старый полярный летчик, а вы — молокососы! У Молокова даже намека нет на такое отношение».
«Смоленск» с трудом пробился сквозь льды до мыса Олюторского. Дальше на Север плыть уже невозможно. На широких плоскодонных лодках разобранные самолеты доставлены на берег. В это время в кают-компании в последний раз уточнили маршрут перелета. Его наметили почти по прямой: Олюторка, Майно-Пыльгино, через Анадырский залив в бухту Провидения и оттуда на мыс Уэлен. Четырехсоткилометровый полет на сухопутных машинах над морем был, конечно, риском, но трезвым риском.
Стоял ясный и морозный день. Но в Арктике летчик при вылете никогда не знает, какая погода ждет его впереди, за каких-нибудь сто километров. Сейчас ясно, а через несколько минут заведут свой хоровод ветер и снег.
21 марта пять однотипных самолетов Р-5 развернутым строем, римской пятеркой, вылетели из Олюторки.
Самолеты летели над Корякским хребтом. Под ними были горные вершины, то остроконечные, как пирамиды, то пологие, покрытые сверкающим на солнце снегом, с темными ущельями. Как всегда, над горами болтало. Самолеты шли, словно спотыкаясь по воздушным ямам и кочкам. Вернее, не шли, а ползли. Сильный ветер бил в лоб, снижая скорость до семидесяти километров в час. Машины были перегружены. Каждый летчик взял с собой бензина па десять часов полета, спальный мешок, лыжи, паяльную лампу для обогревания мотора, запасной винт для самолета, примус, полуторамесячный запас продовольствия на случай, если придется затеряться в тундре.