Сузив глаза, Клава подалась к офицерам.
— Вы зачем? Что надо? — глухо выговорила она.
— Смотри, Карл, она очаровательна, — улыбнулся офицер. — Сколько огня в этих глазах! Не надо гневаться, мадам. Нам надо иметь хороший дружба… Мы пришли к вам надолго.
Он заметил на стене школьную карту Европы и, взяв со стола карандаш, очертил кружками Москву и Ленинград.
— Москва, Ленинград будут окружён! Голод. Капут! Драй недель — война конец. Вы понимайт меня?
И без того тёмные глаза Клавы потемнели ещё больше Она стремительно подошла к офицеру, выхватила у него и рук карандаш и широкой чертой обвела на карте Берлин.
— Будет окружён Берлин. Вот так. Гитлеру по шее. Войне конец. Понятно?
Офицеры переглянулись, один из них шагнул к Клаве. Девушка распахнула дверь, выскочила на улицу и юркнула в переулок.
Позади послышались отрывистые голоса офицеров, сухо хлопнул пистолетный выстрел.
Но недаром на спортивных состязаниях Клава Назаров брала первые места по бегу, да и проходные дворы Острова ей были хорошо знакомы.
Пробежав через несколько проходных дворов и изрядно запутав следы, Клава оказалась на заросшей ивами и липами Горной улице. Переводя дыхание, она прислонилась к дуплистой иве и прислушалась — на улице было тихо, её никто не преследовал. Клава прижала к щекам ладони — лицо горело, словно при высокой температуре.
Мысленно она обозвала себя глупой и сумасшедшей девчонкой. Ну зачем ей было схватываться с фашистскими офицерами, вызывать их ярость, доводить дело до погони? Всё это могло для неё плохо кончиться. Да и о подруге надо было подумать. И когда только ты научишься держать себя в руках, действовать разумно и осмотрительно?
Но как тут быть сдержанной, если от одного только вида фашистского офицера или солдата у неё темнеет в глазах, мутится в голове и хочется плюнуть в ненавистное лицо или запустить камнем! Вот если бы извлечь на свет божий те винтовки, что она спрятала на кладбище… Но что можно сделать с двумя винтовками, когда кругом вооружённые враги?
Одолеваемая тяжким раздумьем, Клава спустилась к реке, вышла на Набережную улицу к своему дому и осторожно пробралась в комнату.
Свет не горел: ещё третьего дня городская электростанция пострадала от бомбёжки. Клава зажгла старенькую семилинейную лампу и вспомнила, что она с утра ничего не ела. Решила сварить картошку. Едва разожгла примус и поставила на оранжевый венчик огня кастрюльку, как на лестнице послышались тяжёлые шаги.
«Выследили!» — мелькнуло в голове. Клава подбежала к двери, чтобы набросить крючок, — и не успела. Дверь распахнулась. На пороге стоял Дима Петровский, запылённый, грязный, в порыжевших башмаках, без фуражки.
— Откуда? Что с тобой? — вскрикнула Клава.
— Евдокию Фёдоровну привёл… — хрипло выговорил Дима. — Она там, внизу.
— Мама?! — Клава быстро сбежала на крыльцо.
На ступеньках, привалясь к перилам, сидела Евдокия Фёдоровна. Заметив дочь, она сделала попытку подняться, но только болезненно вскрикнула и вновь грузно осела на ступеньку.
— Отходилась, Клашенька… Ноги не держат. И как только меня Дима дотащил. — Она заплакала. — Ох, и насмотрелась я всякого! Лучше бы из города не уезжала…
Вместе с Димой Клава помогла матери подняться по лестнице в комнату и уложила её в постель.
Жадно напившись из ведра, Дима рассказал, что произошло за эти дни. Выйдя из-под миномётного обстрела, бойцы истребительного батальона получили приказ срочно оставить город. Они выбрались на Порховское шоссе. Но было уже поздно. К утру стали встречаться беженцы: немцы далеко впереди перерезали шоссе и возвращали всех беженцев обратно в Остров.
Командир батальона Важин отдал приказ закопать винтовки в лесу, а бойцам — теперь уже бывшим — смешаться с беженцами и действовать по своему усмотрению.
Дима всё же решил пробиваться на восток. Он свернул с шоссе на полевую дорогу и целый день шёл пешком, пока не добрался до переправы у реки. Здесь сгрудились сотни подвод и машин. К вечеру началась бомбёжка, и народ хлынул обратно: дорога на восток была отрезана. В суматохе Дима неожиданно встретил Клашину мать. Старуха еле брела и толком ничего не могла рассказать. Она помнила только, что недалеко от подводы, на которой ехала вместе с Иваном Сергеевичем Бондариным и его женой, разорвалась бомба. Взрывной волной Евдокию Фёдоровну отбросило в сторону и оглушило. Когда она пришла в себя, уже не было ни подводы, ни Ивана Сергеевича с женой.
— Что же с ними стало? — похолодев, спросила Клава.
— Неизвестно… — хмуро ответил Дима. — Евдокия Федоровна ничего не помнит. Она как маленькая стала… Сто шагов пройдёт и падает. И всё бормочет что-то. С тобой прощается, с Лёлей. Двое суток её тащил. А нас немец ещё из пулемётов поливал. — Он вновь припал к ведру с водой.
Клава с нежностью посмотрела на взлохмаченного, в побелевшей от соли рубахе Диму.
Кто бы мог подумать, что этот самовлюблённый, капризный, балованный родителями юноша, всегда чуть снисходительно относящийся к товарищам, способен не бросить в пути контуженую старуху.
— Спасибо, Дима!.. Ты… ты настоящий парень! — от души вырвалось у Клавы. — Наверное, есть хочешь?
— Не знаю. Запеклось всё внутри. Я лучше домой пойду. Как мать там?
Клава сказала, что Елена Александровна никуда не уехала и, несмотря ни на что, продолжает лечить раненых красноармейцев.
— А у вас дома Саша Бондарин лежит. Его осколком мины ранило.
— Сашка! Кооператор?
— Да, да. Только ты о родителях ему пока ни слова… Не волнуй его.
— Понимаю, — кивнул Дима, и глаза его вспыхнули. — А знаешь, Клаша, я такое за эти дни видел… Мне бы сейчас винтовку да гранату. Уж я бы… — Он поднялся и шагнул к двери. — Мать повидаю и уйду. Кровь с носу, а к своим проберусь. Обязательно буду в армии или в партизанском отряде.
— Уйду, проберусь… А надо ли это? — задержала его Клава. — А может, мы и здесь пригодимся?
— Это как — пригодимся?
— Другие-то ребята в город вернутся? Как ты думаешь?
— Возможно… А что?
— А ты помнишь, где вы винтовки закопали? — неожиданно спросила Клава.
— Ещё бы… На тридцать втором километре, в песчаной карьере. Я даже метку поставил. А зачем тебе?
— А ты подумай… — многозначительно сказала Клава. — И ещё, Дима, вот что. Держи со мной связь. А вернутся ребята, сообщи мне. Договорились? — Она проводила парня до улицы и наказала, чтобы он вёл себя осторожнее и не лез на глаза немцам.
Кивнув, Дима скрылся в темноте.
Клава вернулась в комнату и склонилась над матерью.
Евдокия Фёдоровна лежала в забытьи и невнятно что-то бормотала. Вот мать и опять с ней. Никуда уж теперь Клава не уйдёт из Острова. Да и надо ли уходить? Она ведь не одна здесь. Живёт Петька Свищёв с пионерами, задержалась в городе Варя, вернулся Дима, побродят по округе другие комсомольцы и тоже, наверное, вернутся в город. А ведь им нужен старший товарищ, советчик, вожак. Готова ли ты к этому, Клаша Назарова, хватит ли у тебя сил, уменья, выдержки?
Домой
В жаркий июльский полдень к платформе Псковского вокзала подошёл товаро-пассажирский поезд.
Из тамбура обшарпанной теплушки с рюкзаком за плечами, в помятом костюме выскочил Федя Сушков и оглянулся по сторонам. Все пути были забиты беженцами, всюду сновали военные, на платформы грузили пушки и ящики с боеприпасами.
Около левого крыла вокзала, огороженная шаткой изгородью, зияла глубокая воронка от бомбы, угол вокзала был разрушен, из кирпичной стены торчали железные балки, свисали рваные провода.
«Бомбят и здесь», — подумал Федя, протискиваясь сквозь толпу.
Неожиданно перед ним мелькнула знакомая долговязая фигура Борьки Капелюхина.
В первое мгновение Федя хотел было податься в сторону: ему совсем не хотелось встречаться с приятелем и объяснять тому, почему он вместо Ленинграда оказался на Псковском вокзале. Но потом, сообразив, что Борька и сам, видимо, оказался в таком же положении, что и он, Федя решительно бросился догонять приятеля.
— А-а! Сушков-Суворов! — обрадованно закричал Капелюхин, когда Федя ухватил его за плечо. — Какими судьбами? Не подошёл, значит, в училище? От ворот поворот?
— Не подошёл, — хмуро сказал Федя, недовольно оглядываясь по сторонам. — Ну, чего ты горланишь? Говори тише!
Но их никто не слышал.
— Засыпался? Да? — громким шёпотом допытывался Капелюхин. — Я, понимаешь, по математике срезался. Такая каверзная задача досталась: намертво застопорило. Ну, меня, понятно, к дальнейшим экзаменам не допустили. Можете, сказали, домой ехать. Вот я и пробираюсь третьи сутки. А ты на чём срезался?
— Да нет… у меня другое… По здоровью не подошёл, — признался Федя и тяжело вздохнул, — нехорошо всё как-то получилось.
…Добравшись до Ленинграда и разыскав военно-артиллерийское училище, Федя как-то сразу успокоился. Что бы там ни было, но он теперь военный человек. Островские приятели наверно, бьются над тем, как бы попасть в армию, очутиться на фронте, а его судьба уже решена: он станет курсантом военного училища и по первому зову готов оказаться на фронте.
Каково же было огорчение Феди, когда на второй же день на медицинской отборочной комиссии ему заявили, что по зрению он не может быть принят в училище!
Федя не мог этому поверить. Он принялся обивать пороги начальства, добился вторичного медицинского осмотра, всюду горячо доказывал, что если он и видит немного хуже других, так это совсем не мешает ему люто ненавидеть фашистов и стать военным человеком.
«Ничего не можем поделать, — отвечали ему. — Артиллерии нужны физически полноценные офицеры. Возвращайтесь домой или обратитесь в военкомат».
Ленинград между тем жил суровой, сосредоточенной жизнью. У военкоматов толпились очереди добровольцев, по улицам маршировали отряды народного ополчения, на окраинах строились укрепления, надолбы, противотанковые рвы, витрины магазинов закладывались мешками с песком.
Федя толкнулся в один районный военкомат, в другой, попытался примкнуть к ополчению, но всюду, узнав о том, что Сушков не ленинградец, ему советовали ехать домой.
И Федя понял, что ему нечего здесь делать. Забрав в училище документы и простившись с Ленинградом, он направился на Варшавский вокзал.
А в это время в училище после многодневных мытарств заявился Матвей Сергеевич Сушков.
Проводив Федю в Ленинград, он с нетерпением ждал о него письма или открытки. Но ни того, ни другого не было. Началась эвакуация Острова. Матвей Сергеевич доехал до Чудова и отсюда добрался до Ленинграда, чтобы узнать о судьбе сына.
Дежурный по училищу, заглянув в журнал, сообщил Матвею Сергеевичу, что Сушков Ф. М. выбыл в неизвестном на правлении.
Отец побродил по городу в надежде случайно встретить сына. Но найти иголку в стоге сена было невозможно. Матвей Сергеевич вернулся в Чудово. Так и разошлись дороги отца и сына, чтобы никогда больше не встретиться…
* * *
Сейчас, выбравшись из вокзальной сутолоки, Федя и Капелюхин пересекли площадь и вышли на шоссе, ведущее на Остров и Пушкинские горы.
— Слушай, Федя! Не в службу, а в дружбу… — попросил Капелюхин. — Говори дома, что и я по здоровью в училище не попал. Ну, почки у меня там, печёнки-селезёнки… А то мне ребята проходу не дадут из-за этой математики.
Федя сделал вид, что не расслышал.
— Да нет… Куда тебе, правдолюбу… — махнул рукой Капелюхин. — Всё равно не смолчишь…
У автобусной остановки, обычно шумной и оживлённой, никого не было. Ребята подождали минут пятнадцать, потом спросили проходящего мимо пожилого мужчину, ходят ли автобусы на Остров?
— Да вы в себе? — удивился тот. — В Острове немцы третий день. Гляди, и здесь вот-вот будут. Чего вам в Остров-то приспичило?
— Родители у нас там.
— Наверное, уехали всё давно. Смотрите, сколько народу идёт! — Мужчина кивнул на дорогу, по которой тянулись беженцы.
Люди шли семьями и в одиночку, шли налегке и нагружённые вещами. Вещи везли в детских колясочках, на велосипедах, несли на носилках.
Федя и Борька растерянно переглянулись. В самом деле, зачем они пробираются домой, если в Острове уже фашисты? Может быть, им повернуть обратно и уйти вместе со всеми подальше в тыл?
Федя вспомнил наказ отца немедленно вернуться домой, если не поступит в училище.
— Всё же пойдём… Там видно будет, — вслух подумал он.
И ребята зашагали по шоссе.
Перед сумерками, поднявшись на увал, они заметили фашистских мотоциклистов. За ними двигалась колонна грузовиков с солдатами.
Федя потянул Капелюхина в придорожную канаву.
— Переждём лучше…
Борька отмахнулся и, помахивая чемоданчиком, продолжал шагать по дороге.
— Чего ты хорохоришься, Капелюха? — с досадой спросил Федя.
— А что нам, малярам… Идём себе и идём… Не по чьей-нибудь, по своей дороге шагаем.
— Они тебе покажут «свою дорогу».
— Объясним, на худой конец. Были, мол, в гостях, идём домой.
— Ты же ни в зуб ногой по-немецки.
— Ничего, как-нибудь объяснимся… в пределах школьной программы.
Федя зло посмотрел на приятеля. Кому не известно, что Борька был большой любитель пофорсить и пустить пыль в глаза! Поспорив с ребятами, он мог пройти по карнизу второго этажа, взбирался по водосточной трубе на крышу, прыгал «солдатиком» с цепного моста в Великую.
Чаще всего его ухарство кончалось плачевно. Борька срывался, падал, расшибался и неделями лежал в постели или ходил в повязках.
Мотоциклы приближались.
Федя схватил Капелюхина за руку и потащил в канаву.
— Балда! Фанфарон! Лежи здесь!
Прижавшись к прохладной земле, ребята долго лежали в канаве, пропуская мимо себя мотоциклы и машины с солдатами.
— Это да, это сила! — блестя глазами, шепнул Капелюхин. — Будто на пикник едут… Гогочут, веселятся, вон жуют что-то… — Он нашарил в траве округлый булыжник. — Так бы и запустил!
Федя ударил Капелюхина по руке.
— Не смей!
Пропустив мотоциклы и грузовики, Федя вылез из канавы и, подав знак Капелюхину, свернул с шоссе на просёлочную дорогу.
— По шоссе не пойдём. Будем пробираться окольным путём.
— Ещё чего! — заныл Капелюхин. — Ноги же не казённые. — Но, зная непреклонный характер Феди, скоро замолчал.
Ребята углубились в льняное поле, словно обрызганное голубыми каплями: лён зацветал. Вскоре они догнали скрипучую телегу, гружённую только что скошенным клевером. Рядом с телегой шагал высокий сутулый старик с жёлтыми прокуренными усами.
Остановив подводу, он подозрительно оглядел ребят, их новенькие, хотя и изрядно помятые костюмы, светлые кепки с начёсом, рюкзаки, чемодан с блестящим замочком в руках у Капелюхина.
— Чего это разгуливаете, молодые люди? — хмуро спросил старик. — Вроде не время сейчас.
— В гостях задержались. Домой идём, в Остров, — пояснил Федя и спросил, что происходит в деревне и можно ли через неё пройти.
— Не советовал бы… — Старик рассказал, что в деревне полно немецких солдат, над мужиками поставили старосту, появились полицаи. Колхоз распустили, землю разделили, как в старое время, по душам, артельных лошадей, что получше, немцы забрали себе, а всяких кляч и больных роздали мужику — на шесть домов лошадь.