— Ну и что? — спросил Сиплый. — Это я и без тебя знаю.
— А то, — отозвался Хвост, помешивая ложкой горячее варево. — Знаю я эту посудину, один раз рядом в порту стояли, когда я с Лесопилкой ходил. Знаешь, что она собой представляет? Усиленный военный фрегат с тридцатью четырьмя пушками на борту. И командует ею капитан Пабло де Аламеда де Альварос и де еще там кто-то, адмирал испанского флота и начальник береговой охраны Айла Баллены и других испанских колоний здесь, на островах. Это же волчара, Сиплый. Не какой-нибудь торговый капитанишка, с которого еще мягкие перышки не сошли, этот оперился, когда нашего Резвого еще на свете не было. И знаешь что? Я ни разу не слышал, чтобы его «Инфанта», как дешевая торговая шнява, грузы через Атлантику туда-сюда таскала. Да, в сопровождении у золотых галионов была, о таком слышал, а чтобы сама золотишко перевозила — нет, того не припомню.
— Не надо мне про этого Аламеду байки травить, сам знаю, кто он такой, — отмахнулся Сиплый. — А насчет золотишка — все меняется, Хвост. Да и человек он подневольный, прикажут ему золото доставить туда-то и туда-то, и пойдет как миленький. Зато подумай, сколько нам чести будет — самого Аламеду обобрать!
— Да, честь — это, конечно, хорошо. — Хвост принялся откладывать часть варева из котелка в железную тарелку для Жиля. — Только, если дело выгорит, кроме чести, нас еще ожидает месть испанцев, которые за своего Аламеду из-под воды достанут и на ленточки порежут. И вообще… — Он попробовал варево, задумчиво пожевал, добавил соли. — Как бы там ни было, а я нюхом чую, что дело нечисто. Как бы подставы не было…
— Хватит ныть, Хвост! — разозлился Сиплый, беря ложку и присоединяясь к приятелю. — Ты же сам нас сюда притащил! Согласен, Каракатица — сволочь беззаконная, и на корабле у него вечно бардак, но пока за ним ничего такого не числилось, чтобы приписывать ему невесть что. Все, хватит трепаться! Резвый, бери ложку, давайте жрать!
Следующий день на «Каракатице» прошел относительно спокойно. Ни Рене, ни Хвост больше не злили Сиплого, высказывая сомнения в благополучном исходе дела. Зачем? Только лишний раз ссориться. Все равно каждый остался при своем мнении и менять его не собирался.
Жиль почти постоянно был занят, но каждый вечер непременно находил время глянуть на раненое плечо Хвоста и ногу Сиплого. Рана Хвоста заживала хорошо. Она была не столько глубокой, сколько длинной, и он уже мог спокойно двигаться, не опасаясь, что она помешает ему в самый ответственный момент. С ногой Сиплого дело обстояло хуже. Ушиб воспалился и болел, заставляя того прыгать на одной ноге, заменяя вторую костылем. Рене беспокоился и уговаривал его не лезть в схватку, на что Сиплый гордо возражал, что скакать, как воробей, он во время абордажа не собирается, а в руках у него силы, слава богу, достаточно, чтобы замочить любого, кто окажется к нему ближе двух шагов. Но Рене видел, что ему не по себе. Да и Жиль, обычно не церемонящийся с больными, вел себя с Сиплым как-то странно. Рене надеялся, что тот в своей обычной манере строго-настрого запретит ему и думать об абордаже, но тот говорил о всяких пустяках, обходя молчанием больную ногу. Даже однажды попросил рассказать о шрамах, которых на теле Сиплого было великое множество, как будто это было так важно, что дальше некуда.
Сиплому, впрочем, идея понравилась, и он долго и во всех подробностях рассказывал, какая отметина по какой причине ему досталась.
— А это что? — спросил Рене, показывая пальцем на жуткий рваный шрам, который Сиплый почему-то обошел вниманием.
— А это так, — отмахнулся его матлот, — акула укусила.
— Какая акула? — удивился Рене.
— Обычная акула. Дело было возле Эль Каймано. Испанцы нас обстреляли целой эскадрой. Наш пинас пошел ко дну, многие погибли, а некоторые оказались в воде.
— Как ты? — жадно спросил Рене.
— Как я, — ухмыльнулся Сиплый. Рассказ явно доставлял ему огромное удовольствие. — Вокруг, ясное дело, трупы, кровь, у живых, само собой, раны. Эх, акулья братия и набежала попировать! Мне повезло, я на большой обломок успел забраться, прямо передо мной всплыл, сволочь. Только одна сука все-таки успела меня ухватить.
Хвост неожиданно расхохотался.
— Слушайте, хотите анекдот? Сиплый, не бей меня, это просто анекдот! Как-то молодой пират спрашивает старого морского волка: «А правда, что вас акула укусила?» Тот солидно так отвечает: «Правда, сынок!» Молодой опять спрашивает: «А куда она вас укусила?» — «А вот это неправда!»
Рене с Жилем покатились со смеху, а Сиплый мрачно посмотрел на Хвоста и сказал:
— Дурак ты, Хвост, и шутки у тебя дурацкие. Разве ж можно над этим смеяться? А если б тебя самого туда акула укусила? Тоже веселился б тогда?
Хвост возвел глаза к небу, Жиль покачал головой, а Рене посмотрел на Сиплого так, будто впервые увидел.
Над анекдотом никто больше не смеялся.
Да и вообще целый вечер почти не разговаривали. Быстро поужинали и улеглись спать.
А ночью разразился шторм. К счастью, непродолжительный, но оставивший после себя самые неприятные впечатления. Рене вымок, продрог и не свалился за борт только благодаря тому, что Сиплый вовремя ухватил его за штанину. Доля пирата, ранее казавшаяся молодому барону такой заманчивой, теперь словно решила показать ему и свои мрачные стороны. На палубе царили суета и паника, два пирата все-таки не удержались на палубе, и их смыло за борт, из-за чего остальные были злыми и недовольными. Только Каракатица выглядел полностью удовлетворенным и сочился радостью, как рождественский гусь — жиром. Рене про себя решил, что никогда не будет больше с ним связываться, даже если придется умирать с голоду.
Зато утро выдалось тихим и светлым. Шнява резво бежала по волнам, подгоняемая свежим ветром. Капитан стоял у левого борта и пялился на морскую даль через подзорную трубу.
Вдруг он резко взмахнул рукой, что-то — хрипло выкрикнул боцману, и тот пронзительно засвистел в свой свисток, собирая матросов.
— Поднять испанский флаг! Спустить паруса! Изобразить пробоину по левому борту и начать ее заделывать! — раздались команды. — Двадцать пять человек вахтенных на палубе, остальные в трюм! Что стоите, как бараны, кому было сказано, в трюм?!
Пираты сгрудились у лестницы, ведущей на нижнюю палубу. Рене и Хвост с обеих сторон подпирали Сиплого, заодно защищая его ногу от нечаянных ударов. Лестница была узкая, и по ней Сиплому пришлось спускаться одному. Рене заметил, как перекосилось его лицо, когда старому пирату пришлось наступать на больную ногу.
В трюме было не протолкнуться, но Хвост быстро нашел свободную койку, согнал с нее хозяев, и они с Рене усадили на нее Сиплого, чтоб не перенапрягся перед боем, раз уж ему вожжа попала непременно в нем участвовать.
С палубы слышались крики и беготня, по левому борту стучали молотки и визжали пилы. Так продолжалось около часа, а потом все затихло и застыло в напряженном ожидании.
Рене весь извелся от любопытства. Наверху явно что-то происходило. Что-то интересное, такое, чего он никогда не видел и теперь вряд ли уже увидит. Можно было, конечно, сбегать к лестнице, подсмотреть или подслушать, и он несколько раз порывался это сделать, но смотрел на сидящего в койке Сиплого и оставался на месте. Если скомандуют «на абордаж», кто ему поможет? Хвост один не справится. Да и захочет ли?
— Не дергайся, пацан, — наконец сжалился над ним Сиплый. — Хочешь знать, что творится наверху? Не бей копытами, я тебе щас расскажу. Как раз сейчас Каракатица изображает из себя невинную испанскую овечку, сильно пострадавшую от вчерашнего шторма. Паруса спущены, на борту якобы пробоина, на флагштоке — испанский флаг. Как ты думаешь, что сделает Аламеда, когда увидит, что его соотечественники попали в беду?
— Подойдет поближе и спросит, не нужна ли помощь, — быстро сказал Рене, недоумевая, как же это он раньше не догадался, что к чему.
— Молодец, соображаешь, — похвалил Сиплый. — А что будет дальше, знаешь?
— Наши пойдут на абордаж? — предположил он.
— Пойдут, — согласился Сиплый. — Только не так быстро. Сначала поговорят, Каракатица пожалуется на судьбу и предъявит испанский патент. В общем, усыпит бдительность. И когда с «Инфанты» спустят лестницы, чтобы переправить нам доски, парусину и что он там еще у них выпросит, тогда наш капитан скомандует «на абордаж», и придет наша очередь действовать. Как тебе такой расклад?
— Неплохо! — широко улыбнулся совершенно успокоенный Рене. План ему понравился, и он не видел никаких причин для того, чтобы он не был реализован.
— Только вот будет ли там золото, — добавил ложку дегтя в его радужное настроение Хвост. — А то может получиться так, что мы за здорово живешь на Аламеду полезем.
— Да ладно тебе ныть! — в сердцах прикрикнул Сиплый. — На крайний случай корабль возьмем, за него хорошую цену дадут. Да и выкуп за самого Аламеду и его офицеров, если что пойдет не так, тоже можно потребовать.
— Ага, а потом всю жизнь бегать от испанцев, как кролики от собак!
— Все, заткнись, Хвост, последний раз предупреждаю! — уже по-настоящему разозлился Сиплый, и тот умолк.
* * *
Наверху еще некоторое время было тихо, а потом снова начались возня и беготня.
— Подходят, — глядя в потолок, сказал Сиплый.
Пираты, которые до этого переговаривались, замолчали. Кое-кто начал проверять, в порядке ли сабли и пистолеты, кто-то совал ножи за пояс либо прятал их за голенищами. Воздух сгустился, до отказа наполненный ожиданием, страхом, жадностью и непроизнесенными вслух молитвами. Впрочем, некоторые все же крестились и шевелили губами, прося заступничества у Пресвятой Девы.
Вдруг тишину разорвали пистолетные выстрелы, и хриплый голос Каракатицы, подхваченный лужеными глотками остававшихся на палубе матросов, проорал:
— На абордаж, сукины дети!!! На абордаж!!!
Пираты лавиной устремились к дверям, Рене, захваченный их энтузиазмом, хотел бежать за ними, но на его плечо опустилась рука Сиплого.
— Не торопись, сынок, поможешь!
Он тут же вспомнил про ногу друга, подставил ему плечо, и они вместе поспешили за основной человеческой массой. Хвост, как и предполагал Рене, убежал одним из первых.
А наверху времени не теряли. Пиратская шнява уже была надежно прижата к борту «Инфанты» с помощью абордажных крюков. Пираты по сброшенным самими же испанцами лестницам карабкались наверх. Их оттуда обстреливали солдаты Аламеды, но они все равно упрямо лезли, и их отвага вознаграждалась тем, что погибали далеко не все. Многие переваливались через борт и вступали в схватку, прореживая ряды тех, кто поливал пистолетным огнем их товарищей. Одну лестницу испанцам удалось обрубить, и поднимавшиеся по ней пираты упали в море.
Рене обернулся к Сиплому. Борт «Инфанты» был выше борта шнявы всего лишь на половину человеческого роста, и лезть было не высоко, но нога Сиплого не очень-то слушалась его в последнее время.
— Может, останешься? — с надеждой спросил он друга.
Тот, сжав зубы, отрицательно покачал головой.
— Помоги дойти, а там уж я сам.
Рене дотащил его до лестницы, в которую Сиплый вцепился, как в родную мать, а сам схватился за соседнюю. И по тому, как перекосилось лицо его матлота, сразу понял, что Сиплый не долезет. Однако тот еще сильнее сжал зубы и упрямо пополз вверх. Рене снизу подпирали, кто-то грубо выругался, чтобы не задерживал, и он птицей взлетел на борт фрегата. Перепрыгнул, огляделся, никого из испанцев поблизости не было. Решил, что несколько мгновений у него есть. Быстро перегнулся через борт и, вцепившись в рубашку Сиплого, с воплем вытащил его на палубу. Тяжелый, зараза. Оба упали. Сиплый, бледный до синевы, хрипло дыша, вытащил саблю.
— Дай тебе бог здоровья, сынок. А теперь вперед!
Кое-как поднялся и, сильно припадая на одну ногу, направился в самую гущу схватки. Рене, тоже сжав в одной руке саблю, а в другой пистолет, побежал следом за ним. Ну не мог он его бросить.
Почти сразу на Сиплого набросился испанский офицер. В блестящем шлеме, кирасе поверх красной рубашки, с острыми усами и бородкой клинышком. Рене выстрелил ему в лицо, и он упал. Сиплый недовольно зарычал и быстрее захромал к дерущимся. Рене сунул пистолет за пояс и хотел было бежать за ним, но тут его сбили с ног, он упал и откатился в сторону. На него тут же набросились два солдата с длинными шпагами, умело зажимая между богато украшенной резьбой рубкой и еще какой-то носовой постройкой, названия которой Рене не знал. Он отбивался изо всех сил, с ужасом понимая, что судьба столкнула его с хорошо обученными фехтовальщиками, а не с кое-как держащими в руках оружие матросами, как на присной памяти «Скромнице». Кое-как между ударами ему удалось распахнуть дверь постройки и некоторое время защищаться с ее помощью, то закрывая, то открывая ее, а потом он просто нырнул вниз, захлопнув ее за собой. Один из солдат последовал за ним, и Рене, воспользовавшись тем, что глаза того не сразу привыкли к полумраку, бросился вперед и воткнул саблю в незащищенную шею, прямо под подбородок. Тот обмяк и медленно повалился на пол. Рене еле успел выдернуть оружие, потому что на него почти тут же набросился вбежавший следом за первым второй. Рене отбил несколько ударов, но почувствовал, что не выдерживает, повернулся и побежал по темному коридору куда глаза глядят, слыша у себя за спиной тяжелое дыхание и лязганье кирасы испанца.
Тот загонял его, как зайца. Коридор все длился и длился, но Рене понимал, что так не будет продолжаться вечно. Как только он упрется в стену или запертую дверь, ему конец. К счастью, пока ему везло. Каждый раз, когда он думал, что уже все, за очередной дверью открывался новый коридор, и он продолжал бежать. Темные участки сменялись светлыми, освещенными висящими на стенах масляными лампами со стеклянными пузырями. Богатый корабль. У Рене в замке были такие же лампы. Не раздумывая, он на бегу сорвал одну из них. Иметь возможность видеть дорогу ему показалось важнее того, что он сам будет изображать из себя прекрасную мишень. Хотя вряд ли испанец станет стрелять — чтобы достать пистолет и прицелиться, нужно время, а его Рене давать не собирался. Он слышал, как испанец за его спиной тяжело дышит, и было ясно, что бежит он уже из последних сил. И только Рене подумал, что, может, еще улизнет, как его везение неожиданно закончилось. Сзади открылась одна из дверей, послышались голоса, и к бегущему за ним солдату присоединились еще несколько человек. Не запыхавшихся, как загнанная лошадь, в отличие от прежнего преследователя, да и от самого Рене, и к тому же прекрасно ориентирующихся в недрах собственного корабля. У удирающего со всех ног юного барона даже не было времени толком оглянуться и пересчитать, на сколько увеличилось число догоняющих его испанцев. Да и какая, собственно, разница?
У Рене возникло ощущение, что он пробежал уже весь корабль насквозь, и это тут же получило свое подтверждение. Он влетел в очередную распахнутую дверь, потом еще в одну и остановился. Все, тупик. В отчаянии он обернулся, но его преследователи отчего-то остановились в дверях, глядя на него с суеверным ужасом, и не торопились набрасываться на него или стрелять. Рене не понимал, что происходит. В панике он огляделся… Вокруг аккуратными стопками были сложены небольшие мешки, часть из которых, впрочем, недавно явно перетаскивали и даже порвали один. Вон он, лежит у переборки и даже видно высыпавшийся из него серый зернистый порошок…
Порох!!!
Пальцы Рене, державшие ручку лампы, судорожно сжались. Он опустил глаза на пол и увидел, что стоит босыми ногами прямо на ведущей к разорванному мешку дорожке из серого песка. Рене с отчаянием посмотрел на испанцев. Его рука, державшая масляную лампу, дрогнула, и он с удивлением заметил, как вздрогнули вслед за ней его преследователи.
— Сдавайтесь, — дрожащим тихим голосом приказал Рене, осознав наконец, что все это может значить. — Сдавайтесь! — гаркнул он уже громче, раздраженный тем, что они не двигаются с места.