26
Дождь продолжал лить, когда мы вернулись в мою квартиру, чтобы забрать вещи Пам, он продолжал лить, когда мы в восемь тридцать выехали в Хайаннис. В Бостоне есть станция УКВ, которая передает джаз с шести до одиннадцати утра. Я настроился на нее. Кармен Макрей пела «Скайлайнер». Дождь и не думал стихать и барабанил по стеклу с таким постоянством, будто не хотел прекращаться еще долгое время. Крыша моей машины текла в одном углу, вода капала на заднее сиденье.
Пам Шепард сидела тихо и смотрела в боковое окно машины. Запись Кармен Макрей сменилась альбомом Ли Вайли в сопровождении кларнета Бобби Хэкетта и фортепиано Джо Башкина. «Милая птица юности». На шоссе № 3 движения практически не было. Людям не слишком хотелось ехать в Бостон в обычный дождливый день посреди недели.
— Когда я был совсем маленьким, — сказал я, — мне очень нравилось ездить на машине под дождем. Она казалась такой замкнутой, такой моей. — Вот и сейчас мы находились в теплой машине, играла музыка, а весь остальной мир мокнул под дождем и дрожал от холода. — Мне и сейчас это нравится, честно говоря.
Пам Шепард продолжала смотреть в окно.
— Все кончилось, как, по-твоему?
— Что?
— Все. Ограбление банка, неприятности Харви, необходимость прятаться, всего бояться? Какое ужасное чувство.
— Не сомневаюсь.
— Что теперь будет со мной и с Харви?
— Все зависит от вас, как мне кажется. Думаю, вы сможете теперь распорядиться своей жизнью с большим успехом, чем раньше.
— Почему?
— Любовь. В ваших отношениях есть любовь.
— Чушь, — сказала она.
— Нет. Конечно, любовь всего не решает, и она не единственное условие, но хорошее основание для всего остального. Если есть любовь, значит, есть с чего начинать.
— Обыкновенная сентиментальность, — процедила Пам Шепард. — Харви проповедовал мне любовь почти двадцать лет. Это ерунда. Поверь мне. Я знаю.
— Нет, не знаешь. У тебя был неудачный опыт, поэтому ты решила, что он единственный. Ты так же неправа, как и Харви. Если ничего не получилось, это не значит, что не получится уже никогда. Ты умна, у тебя есть характер. Ты можешь пройти курс лечения. Можешь заставить Харви подлечиться. Возможно, поговорив о своей жизни с кем-нибудь умным, ты все равно решишь оставить Харви. Но сделаешь это по разумным причинам, а не потому, что считаешь себя фригидной. И если ты все-таки решишь его оставить, у тебя будет выбор, кроме провождения ночей с потными пьяницами в дешевых отелях или жизни в феминистской коммуне с двумя безумными бабами.
— Это так безобразно?
— Конечно безобразно. Ты никому и ничего не докажешь тем, что с кем-то переспала. Ты спишь с незнакомыми людьми, потому что тебе нравится трахаться, или нравятся эти люди, или то и другое. Предпочтительнее — то и другое. Некоторые даже называют это «заниматься любовью».
— Я знаю, — сказала она, — знаю.
— А те две тупицы, с которыми ты связалась, они — теоретики. Ничего не понимают в жизни. Не чувствуют биения сердца, болей в животе, мокрых ног. Они имеют отношение к фаллической власти, стремятся к превосходству и убивают стариков в процессе этого стремления.
Она отвернулась от окна и посмотрела на меня:
— Почему так гневно?
— Не знаю точно. Торо сказал что-то об определении ценности вещей тем, какую часть жизни он вынужден был потратить, чтобы приобрести их. Вы с Харви пока живете даром. Бережливость, я думаю. Все происходящее оскорбляет мое чувство бережливости.
Она немного посмеялась, покачала головой:
— Господи, как ты мне нравишься. Как сильно ты мне нравишься.
— Ты слишком мало меня знаешь, — сказал я.
Она снова уставилась в окно и промолчала всю оставшуюся дорогу. Я не сумел изложить все это нужными словами. Наверное, Сьюз сможет. А если нет — никто не сможет.
Мы приехали в мотель чуть позже десяти и нашли Сьюзен в кофейной, где она пила кофе и читала «Нью-Йорк таймс».
— Все нормально? — спросила она.
— Да, как и должно быть.
— Он предупредил одного из них, — сказала Пам Шепард. — И тому удалось скрыться.
Сьюзен вопросительно посмотрела на меня:
— Хоук?
— Вы в этом что-нибудь понимаете? — спросила Пам Шепард.
— Возможно.
— Я не понимаю.
— И я готова поспорить, что он не представил вам соответствующих объяснений, верно? — спросила Сьюзен.
— Едва ли.
— А в основном все прошло удачно? — спросила Сьюзен.
Я кивнул.
— Вы возвращаетесь домой, Пам?
— Вероятно, да. Еще не задумывалась об этом по-настоящему. Но вот я здесь, всего в полумиле от дома. Вероятно, я возвращаюсь.
— Хорошо.
— Я позвоню Харву, — сказал я. — Быть может, предложу ему присоединиться к нам, чтобы мы могли все обговорить, а потом Сьюз побеседует с вами немного.
— Да, — сказала она. — Я очень боюсь встречи с ним. Хочу увидеть его вместе с вами и без детей.
Я вернулся в номер, позвонил Шепарду и рассказал ему обо всем, что произошло. Через десять минут он появился. Я встретил его в фойе.
— Пауэрс в тюрьме? — спросил он.
— Думаю, еще нет, — ответил я, взглянув на часы. — К настоящему моменту они завели на него дело, его адвокат договаривается о залоге, Кинг сидит в приемной и ждет того момента, когда сможет отправиться домой.
— Боже праведный, — произнес Шепард. — Ты хочешь сказать, что он окажется на свободе, зная, кто подставил его?
— Иногда жизнь бывает такой сложной, — сказал я.
— Но, Бога ради, разве он не станет разыскивать нас? Ты не говорил мне, что его отпустят под залог. Он будет нас преследовать. Узнает, что мы его обманули, и придет.
— Если бы я сказал тебе, ты не согласился бы. За тобой он не придет.
— Они что, с ума спятили, отпускать такого человека под залог? У тебя нет никакого права так распоряжаться моей жизнью.
— Он не станет преследовать тебя, Шепард. Тебя в кофейной ждет жена.
— Господи, как она?
— В порядке.
— Нет, я имею в виду ее психическое состояние? Что она говорила обо мне? Сказала, что вернется домой?
— Она сидит в кофейной с моей подругой Сьюзен Силверман. Она захотела увидеть тебя и пожелала, чтобы мы присутствовали при этом, а как ей следует поступить, решите вы сами. На данный момент, как мне кажется, она планирует остаться дома. Так что не испорти все.
Шепард глубоко вздохнул и выпустил воздух через нос. Мы вошли в кофейную. Сьюзен и Пам Шепард сидели друг против друга в кабинке. Шепард стоял и смотрел на Пам. Она посмотрела на него и сказала:
— Привет, Харв.
— Привет, Пам.
— Садись, Харв. — Он сел рядом с ней. — Как ты поживал? Все хорошо?
Он кивнул. Смотрел на свои руки, крепко сжатые, лежащие на столе.
— Дети в порядке?
Он снова кивнул. Протянул к ней правую руку и положил ладонь, растопырив пальцы, на ее спину между лопатками. Его глаза были мокрыми, голос глухим.
— Ты вернешься?
Она кивнула:
— На время. — Ее голос тоже стал напряженным.
— Навсегда, — сказал он.
— На время, по крайней мере.
Его ладонь медленно двигалась по кругу между ее лопатками. Лицо стало мокрым.
— Что бы ты ни пожелала, — сказал он сдавленным голосом, — что бы ты ни пожелала, я все для тебя сделаю, мы можем все начать сначала, и через год я снова буду наверху ради тебя. Все, все, что хочешь.
— Я не хочу, чтобы ты был наверху, Харв. — (Я чувствовал себя соглядатаем.) — Все не так просто, все иначе. Они считают, что мы должны обратиться за психиатрической помощью. — Она кивнула на меня и Сьюз.
— Что они могут знать о нас, обо всем?
— Я не останусь, если мы не обратимся за помощью, Харви. Мы не просто несчастливы, мы — больны. Нам нужно лечиться.
— К кому мы пойдем? Я никого не знаю.
— Сьюзен нам скажет, — сказала Пам. — Она разбирается в подобных вещах.
— Если это поможет мне вернуть тебя, я готов. — Его голос стал спокойнее, но слезы по-прежнему текли. Он продолжал поглаживать ее по спине. — Все, что хочешь.
Я встал.
— Ребята, у вас все должно получиться. А пока я сделаю один звонок.
Они не обратили на меня особого внимания, и я почувствовал себя таким же полезным, как водопроводный кран на часах. Из номера позвонил Кленси в прокуратуру графства Саффолк.
— Спенсер, — сказал я. — Пауэрса уже выпустили из каталажки?
— Сейчас проверю.
Примерно три минуты я слушал невнятные звуки, доносившиеся из трубки. Потом снова раздался голос Кленси:
— Да.
— Чудесно.
— Ты же знал, что он не будет сидеть. Понимаешь, как бывает.
— Да, спасибо. — Я повесил трубку.
В кофейной Пам говорила:
— Это очень тяжело. Очень тяжело жить в центре внимания других людей.
Официантка принесла мне еще чашку кофе.
— Что же нужно было делать? — говорил Харв. — Не любить тебя, сказать детям, чтобы перестали любить тебя, что ты не можешь этого вынести? Так я должен сделать?
Пам Шепард покачала головой:
— Просто... нет, конечно, я хотела быть любимой, но быть единственной, которую любишь ты, которую любят дети, быть центром всего, чувствовать все это... не знаю... ответственность, вероятно. Мне хотелось закричать и убежать.
— Господи, — Харв покачал головой, — мне бы твои проблемы, чтобы кто-нибудь слишком любил меня. Я бы тут же поменялся с тобой местами.
— Вряд ли.
— Да, но я не стал бы поступать так же, как ты. Я даже не знаю, где ты была. Ты знаешь, где был я.
— И чем занимался. Ты — полный идиот.
Харв взглянул на меня:
— Спенсер, сволочь, ты сказал ей.
— Был вынужден.
— Я делал это ради тебя и ради детей. Хорошим я был бы мужчиной, если бы позволил своему бизнесу утонуть в канализации, чтобы и тебе, и детям досталось только по куску дерьма.
— Видишь, — сказала Пам, — всегда ради меня. Всегда ответственность лежит на мне. Ты все делаешь только ради меня.
— Ерунда. Я делаю то, что положено мужчине. Нет ничего особенного в мужчине, который заботится о семье. Я посвящаю семье всю свою жизнь. Это не отклонение. Это правильное поведение.
— Подавление собственного "я" — уже отклонение, — сказала Сьюзен.
— А именно? — прежде сдавленный голос Шепарда вдруг зазвенел. Он говорил слишком громко.
— Харв, — сказал я, — не кричи на Сьюз.
— Я не кричу. Господи, Спенсер, она пытается убедить меня, что самопожертвование и жизнь ради семьи могут быть признаками болезни.
— Нет, она не говорит этого, Харв. Она просит тебя задуматься, почему ты ничего не можешь совершить для себя, в собственных интересах. Почему ты все принимаешь только на условиях самопожертвования.
— Я... я не принимаю... я могу делать все, что хочу... для себя самого.
— Например?
— Ну, черт, я... Мне нужны деньги, хорошие вещи для семьи... и... черт! Ты вообще на чьей стороне?
Пам Шепард закрыла лицо ладонями.
— О Господи, — простонала она. — О Господи, за что мне все это?