– Нат, – Марта озадаченно подбирала слова, – ты действительно так считаешь?
– Что тебя могут турнуть? Серьезно. Конечно, у тебя клиентура и качество, но женщинам подавай красоту здесь и сейчас, а не когда-нибудь, когда ты соизволишь вернуться из самоволки. Бабушку-то мы нафантазировали…
– Да я не об увольнении. Мне интересно: ты правда полагаешь, что я собираюсь участвовать в этом дурацком конкурсе?
Тишина в трубке. Через несколько секунд ее нарушило осторожное:
– Нет?
– Нет, конечно! Кого интересует Данилевич с ее нелепыми идеями.
– Данилевич, может, и не интересует, а вот ее место очень даже.
– Вот пусть такие и пляшут под ее дудку и сочиняют что-то в духе: «Наш салон – он самый классный, и директор распрекрасный».
– Да у тебя бы это вышло одной левой.
– А я, Нат, не хочу одной левой. Мне надо обеими, и так, чтоб не стыдно было.
– Господи! Да за что мне все это?! – воскликнула подруга и бросила трубку.
Марта повертела телефон в руках и озадаченно пожала плечами. Если Натке охота разыгрывать трагедию – пускай. Хотя поводов нет. Все живы, здоровы и даже счастливы. Да, именно так. Впервые за последние лет двадцать Марта чувствовала себя по-настоящему счастливой. Она снова занималась любимым делом. Конечно, косметология ее тоже привлекала, и у Марты не было намерения уходить из профессии. Ей просто необходимо сделать перерыв, чтобы все восстановить, вернуть на круги своя, чтобы вспомнить то, о чем она так долго и безрезультатно пыталась забыть. Пыталась, но не смогла. Не отпускали сны, не отпускали ощущения, не отпускала память. Музыка обязана была вернуться в ее судьбу. С нее все началось, ею и должно было закончиться. Когда закончится и как, Марта, конечно, не знала, но начало – реальное, а не подсознательное, что являлось во сне, – она прекрасно помнила: Ритуля попросила написать музыку к спектаклю, и у Марты получилось. А потом получилось еще, и опять, и снова, и в очередной раз. И вот уже Марта робко продемонстрировала свои успехи в музыкальной школе. И ее старенькая профессорша, всегда требовательная и строгая, улыбалась, и прижимала сухонькие руки ко рту, и шептала проникновенно и чуть удивленно:
– Марта, но это же прекрасно, прекрасно! Концерт, слышишь? Обязательно концерт. Позовем педагогов школы, и я уверена, они оценят. Поедешь на конкурс.
– Я поеду на конкурс, – сообщила она Натке, сама до конца не веря своим словам. К этому времени девочки уже учились в шестом классе и по-прежнему были неразлучны.
– Здорово! А когда этот твой конкурс?
– Весной. Хорошо, что еще полгода в запасе на подготовку.
– Весно-о-ой? Ты в своем уме?!
– А что?
– Да я родителям уже все уши прожужжала, что без тебя ни в какой Париж не поеду. Я уже их почти уломала. Они, можно сказать, одной ногой в твоем детдоме, другой – в департаменте. Папа же назначение получил. Так что весной тебя ждет не конкурс, а Париж. Будешь там в фестивалях участвовать и в лауреатах ходить. Не прогадаешь!
Марта снова не спала ночами, нервничала и заставляла нервничать своих педагогов.
– Что с пальцами? Они зажаты, скрючены. Ты путаешь ноты! – возмущалась и хваталась за сердце старенькая профессорша в музыкальной школе. – Марта, тебе оказали доверие, и надо трудиться.
– Я понимаю.
– Понимать мало, надо делать!
Марта старалась. Но стоило ей усесться в актовом зале детдома за пианино, как мысли одолевали со страшной силой и не давали сосредоточиться на инструменте. «Ехать – не ехать? Ехать – не ехать? Ехать – не ехать?» – выводил мозг вместо привычных до, ре, ми. Марта всегда была рассудительной, а жизнь в детдоме научила ее не питать пустых иллюзий. Она понимала: встреча с Наткой – это счастливый билет, подкинутый ей нелегкой судьбой. Если бы не подруга, музыка осталась бы волшебным сном. Да и не только в музыке дело. Именно своим искренним отношением и преданностью Натка заставила одноклассников перестать относиться к Марте свысока. Теперь девочка не чувствовала себя в школе чужой даже тогда, когда верная подруга болела. Марта была талантлива. Ее таланту завидовали, но им и восхищались. Люди всегда жаждут быть к таланту поближе, они хотят ощущать сопричастность. Ребята теперь тянулись к Марте, с ней хотели дружить, ее мнением интересовались, к нему прислушивались. Теперь не было в ней того страха перед будущим, который охватывал раньше при мысли о возможном отъезде Натки. Раньше, еще каких-то полгода назад, обещания подруги взять Марту с собой казались чем-то необыкновенным и очень желанным, но теперь Марта чувствовала, что уже не испытывает той радости, что испытывала прежде. Во-первых, она повзрослела и начала осознавать, что все то добро, которое получила она от Наткиных родителей, совершили они в первую очередь не для ее – Мартиного – блага, а в угоду собственной дочери. И их решение забрать Марту из детского дома – это не движение души и никакая не потребность, а все та же любовь к Натке и нежелание ее расстраивать. Ну нужна ребенку новая игрушка – почему бы не подарить? А игрушкой Марта быть не хотела, и приживалкой, и обузой. Она и без того чувствовала себя обязанной этим людям за участие в своей жизни. Пускай все сто раз из-за и для Натки, но хорошо-то от этого Марте. А если всем хорошо, то какие могут быть разговоры?
А вот в том, что все останется так же замечательно и в том случае, если Марта окончательно переедет к Натке, она сомневалась. Все-таки одно дело – помогать ребенку, и совсем другое – считать его своим. То есть его надо считать своим, если брать в семью, и воспитывать, и относиться как к собственной дочери. Марта была еще отнюдь не взрослым человеком, но достаточно умным ребенком для того, чтобы понять: такого благоговейного, всепоглощающего чувства, как к Натке, к ней Наткины родители испытать не смогут никогда, да и не должны. Они Марте ничем не обязаны. Да и она им.
А еще Мартой владело чувство, свойственное большинству детей-сирот, которые в младшем возрасте тянутся к каждому взрослому, заглядывают в глаза и мечтают о собственной маме, но с каждым прожитым годом становятся все настороженней и спокойней: сдерживают эмоции, уходят в себя, отстраняются от окружающего мира. А все для того, чтобы пожалеть себя, уберечь от очередных разочарований, чтобы не ронять горячие слезы в подушку, когда ты ждал, верил, надеялся, мечтал, а забрали опять не тебя, а соседа, потому что он младше, симпатичнее и похож на кого-то из родни той симпатичной пары, что приходила сегодня к директору в кабинет. Конечно, в случае с Наткиными родителями не приходилось сомневаться в том, что если уж они и заберут кого-то из детского дома, то именно Марту. Но почему-то девочка не могла заставить себя окончательно поверить в то, что если ее примут в семью, то примут безоговорочно и навсегда. А ну как Натке надоест это тесное общение? А вдруг она почувствует в Марте соперницу? А что, если заподозрит ее в посягательстве на наследство? По вопросам наследства Марту просветила всезнающая Светка, которую в прошлом году взяла к себе на испытательный срок одна приличная семья, и, приходя на выходные в гости, она хвасталась, что теперь будет учиться в институте и никогда не станет ни поварихой, ни маляршей, как грозила директор нерадивым воспитанникам. Через два месяца Светку вернули в детдом, брезгливо объявив о том, что «барышня соблазнила их невинного сыночку». Сыночке, к слову сказать, было двадцать, тогда как самой Светке едва исполнилось шестнадцать.
– Вот подонок! – искренне возмутилась Марта, услышав эту историю. Она хоть и не простила до конца Светке былых обид и жестокости, но все-таки зла ей не желала. А Светка вернулась похудевшая, злая, обиженная на весь мир и беременная. Аборт сделали быстро и неудачно. Что-то там выскабливали и чистили несколько раз, говорили о том, что на детях можно поставить крест. Светка ругалась, плевалась и материлась. Девочки дружно ее жалели и кляли обидчика последними словами. Мартино «подонок» было еще самым слабым оскорблением. А вот сама Светка на него зла не держала:
– Да какой он подонок, я вас умоляю! Подонки, они с характером. А это что? Ни рыба ни мясо, так, дерьмо на палочке, сыночка у мамочки. Ни на своем настоять, ни кулаком стукнуть. Это я сама виновата, дура. Думала, у него башка на плечах, выгоду унюхает, а он вперед, оказывается, только на полметра видит, очкарик хренов. Нет бы жизнь разглядеть.
– А что глядеть-то надо было, Свет?
– Так наследство же! Обженились бы с ним, деток настругали, и ничего делить бы не пришлось. А он попользовался и еще у мамочки спросил, правильно ли сделал. Совсем своей башки на плечах нет. И на фига мне такой муж, спрашивается? Нет, все, что ни делается, все к лучшему. Я и братца такого – барышню кисейную – тоже иметь не хочу.
Светка бодрилась, а Марта думала о наследстве. Вот растет у Наткиных родителей любимая дочь. И не просто любимая, а обожаемая настолько, что глазом не моргнут – любую прихоть выполнят. Неужели они по доброй воле пойдут на то, чтобы оторвать от сердца часть причитающихся ей ценностей в пользу какой-то «голодранки»?
– Тусь, надо бы Марте платьице купить к твоему дню рождения, а то она выглядит как голодранка. Неудобно с гостями за стол сажать. – Эту фразу Наткиной матери Марта услышала год назад и прекрасно уловила, что произнесено это было с большей долей брезгливости и сочувствия. Девочка расстроилась, но не обиделась. Она тоже помнила, что опрятный облик симпатичной малышки из сна разительно отличался от того, как Марта выглядела сейчас. Но суть была в том, что изменить его Наткина мать хотела ради общественного мнения, а не ради благополучия девочки. В общем, иллюзиями Марта себя не тешила – бешеной любви Наткины родители к ней не испытывали и готовы были принять в своем доме больше в качестве приживалки, нежели дочери.
Принимать участие в подобном фарсе не хотелось. Но Париж… Париж и Натка – вот то, отказаться от чего было ужасно сложно. Да что там сложно? Практически невозможно. Париж манил своей музыкой и казался по меньшей мере неким недостижимым чудом света, которое совершенно неожиданно обещало обернуться реальностью. А Натка будоражила сознание бесконечной радостной трескотней о том, как замечательно они заживут в этом самом распрекрасном Париже.
– Были у директора, – сообщила Марте подруга после новогодних праздников. – Все в полном порядке, собирают документы. Скоро помашешь детдому ручкой. – Натка пристально посмотрела на Марту, прищурилась: – Ты что, не рада?
– Рада, конечно, рада, – сказала Марта и продолжила готовиться к конкурсу. Она медлила, тянула и сомневалась, не было в ней решимости ни поведать подруге о своих сомнениях, ни признаться педагогу в возможном скором отъезде. Тревожность Марты, ее погруженность в себя верная Натка не замечала. Она была слишком переполнена эмоциями от предстоящих событий и даже не сомневалась в том, что подруга должна чувствовать то же самое. Но Натка все же была еще ребенком, а вот взрослый внимательный человек не мог не обратить внимание на изменившееся состояние Марты.
– Что с тобой? – Ритуля пытливо смотрела на Марту своими прекрасными глазами, и Марта не знала, куда ей деться от этих глаз. Никогда еще она не оставалась с француженкой один на один, и теперь в пустом, пусть даже маленьком кабинете ей казалось, что эта фея видит ее насквозь. И подумалось Марте о том, что у фей обычно бывает волшебная палочка, один взмах которой может разрешить все беды и сомнения героини. Ах, как нужна была Марте такая помощь. Помощь любая: действием, дельным советом или просто ласковым словом. И она поделилась тем, что мучило ее уже несколько месяцев. Учитель слушала, не перебивая и ничего не переспрашивая. Иногда хмурилась, когда речь заходила о Наткиных родителях, но чаще улыбалась, внимая тому, с каким вдохновением Марта рассказывает о своих музыкальных занятиях. Марта говорила и говорила, а в конце спросила с надеждой:
– Что же мне делать? Ехать – не ехать? Как быть?
Она ожидала какого угодно ответа, но только не этого:
– Не знаю, – спокойно сказала Ритуля, – тебе решать.
– Как? Как не знаете? – Подбородок девочки задрожал от разочарования и обиды. Она поделилась самым сокровенным, а толку никакого.
– Твоя жизнь – твое решение. – Тон учительницы оставался ровным, голос был четким и каким-то обволакивающим, будто заставляющим Марту прислушиваться к тому, что она говорит. – Никто не даст тебе правильного совета, Марта. Ты можешь послушать другого человека, последовать его воле, а потом пожалеть. Зачем? Твори свою судьбу сама.
Слезы на ресницах Марты высохли.
– А если я ошибусь?
Ритуля накрыла ее дрожащую ладошку своими красивыми длинными пальцами:
– Но тогда это будет только твоя ошибка, верно? И не тяни, Марта, решай.
– Неудобно…
– В каком смысле? – Ритуля посмотрела на Марту взглядом, которым обычно одаривала врунишек, сообщавших о том, что случайно забыли тетрадь с домашним заданием дома.
– Перед Наткой, или перед Серафимой, или перед обеими сразу.
– Понятно, – глаза француженки смотрели на Марту чуть насмешливо. Она усмехнулась и сказала: – Пустое это занятие, Марта, стараться никого не обидеть. Есть ситуации, в которых по определению не может быть хорошо всем без исключения. Ты должна сделать выбор!
– Значит, либо Натка, либо Серафима. – Девочка тяжело вздохнула, на ресницах снова заблестели слезинки. – В пользу Парижа или в пользу конкурса.
– В пользу себя, Марта. Действуй в своих интересах.
– Но если бы я только знала…
– Чего хочешь больше?
Марта угрюмо кивнула:
– Вот если бы можно было просто затаиться, подождать и положиться на обстоятельства…
– Нет! – От неожиданной резкости Ритули Марта вздрогнула, увидела, как по лицу француженки пробежала трагическая тень, но женщина быстро взяла себя в руки и вернула голосу прежнее спокойствие и убедительность: – Никогда, слышишь, Марта, никогда не полагайся на волю случая!
– Почему? Бывает же так, что все независимо от тебя складывается самым чудесным образом?
– Бывает. – Учительница отвернулась, и на мгновение Марте показалось, что глаза Ритули наполнились влагой, но спустя секунду она уже вновь смотрела на девочку ясным взглядом и продолжала: – Но бывает, что обстоятельства оказываются слишком жестоки. – Она помолчала и добавила с каким-то надрывным, непонятным Марте отчаянием: – И ты ничего, ничего не можешь с этим поделать.
– Маргарита Семеновна, – Марта сама уже потянулась и дотронулась до дивных пальцев, которые почему-то дрожали: – Я ведь могу потерять единственную настоящую подругу…
Учительница встала из-за стола, за которым сидела, обошла его и склонилась к Марте, сидящей за партой напротив. Она обняла ученицу, погладила ее по голове и сказала настолько уверенно, что усомниться в ее словах было невозможно:
– Если подруга действительно настоящая, то никуда она не денется.
Ритуля оказалась совершенно права, хотя поначалу Марта кляла себя последними словами за то, что послушалась своих истинных желаний и объявила Натке о том, что ни в какой Париж не поедет и останется в детдоме. Натка, конечно, рвала и метала, обвинила Марту в беспросветной глупости и заявила, что такой шанс выпадает только один раз в жизни.
– Но конкурс тоже, возможно, мой единственный шанс в музыке.
– В музыке? Так ты из-за музыки собралась тут торчать? Да тебе во Франции папа самого Леграна в учителя притащит.
– Нат, у Леграна и без меня забот хватает. Очень ему нужно сомнительное русское дарование. А вот если я с дипломом буду, с медалями, с кубками – это уже другой разговор. Может, тогда на меня и обратит кто-нибудь внимание. Так что сначала надо чего-то добиться, а потом уже с этим в Париж ехать.
– Да кто тебя пустит за границу?
– Если стану пианисткой или композитором, то, может, и пустят. Чего же не пустить? Артистов сейчас не жалуют после истории с Годуновым. А мне очень надо стать, Нат. А в Париже я навык потеряю, правда. Ну, наймут мне твои родители учителя, но это совсем не то. А во французскую музыкальную школу, сама понимаешь, меня никто не отпустит.