— Мы завтракаем у Веррея, Теодор, или я никогда, никогда больше не буду с вами разговаривать.
— Войдите в мое положение, Майра, — взмолился он. Почему он не сказал ей, что у него деловое свидание... И нужно ему было делать эти дурацкие намеки — да еще таким тоном!
— Не имею никакого желания, — сказала миссис Вивиш. Гамбрил сделал жест, выражавший отчаяние, и смолк. Ему представилась Эмили среди ее родной тишины, Эмили, окруженная цветами, в коттедже слишком даже коттеджистом, увитом жимолостью, мелкими розами и мальвами — хотя, немного подумав, он сообразил, что все эти цветы, пожалуй, еще не распустились, — в белом муслиновом платье, извлекающая из коттеджного пианино наиболее легкие пассажи ариетты. Чуточку нелепая, пожалуй, когда о ней думаешь вот так; но чудесная, но очаровательная, но чистая сердцем и безупречная в своей светлой, прозрачной цельности, совершенная, как кристалл идеально правильной формы. Она будет ждать его; они будут гулять по веселым лугам — или, может быть, там будет наемная двуколка, запряженная толстым пони, напоминающим бочку на ножках, — они будут искать цветы в лесах, и, может быть, он даже припомнит, какого рода шум производит горлинка; а если даже не припомнит, он все равно может сказать, что припомнил. «Это горлинка, Эмили. Слышите? Вот она поет: твидли-видли, видльди-ди».
— Я жду, — сказала миссис Вивиш. — Терпеливо жду. Гамбрил посмотрел и увидел на ее лице улыбку трагической маски. Собственно говоря, подумал он, Эмили будет там и завтра. Глупо ссориться с Майрой из-за такого, в сущности говоря, пустяка. Глупо ссориться с кем бы то ни было из-за чего бы то ни было; а с Майрой, из-за такой чепухи, тем более глупо. В этом белом платье с черными волнистыми арабесками она выглядит, подумал он, очаровательней, чем всегда. Было время, когда в прошлом... Прошлое влечет за собой настоящее... Нет; что ни говори, она прекрасный собеседник.
— Что же, — сказал он, решительно вздыхая, — идемте, я пошлю телеграмму.
Миссис Вивиш ничего не ответила, и, перейдя через Джер-мин-стрит, они направились к почте через узкий пассаж вдоль голой стены похожего на амбар вреновского Сент-Джемса.
— Я объясню несчастным случаем, — сказал Гамбрил, когда они вошли; и, подойдя к окошечку телеграфа, он написал: «Несчастный случай по дороге на вокзал ничего серьезного но слегка нездоров приеду тем же поездом завтра». Он написал адрес и передал бланк.
— Слегка — что? — спросила телеграфистка, прочитывая телеграмму и тыкая в каждое слово по очереди тупым концом своего карандаша.
— Слегка нездоров, — сказал Гамбрил, и ему вдруг стало очень стыдно. «Слегка нездоров» — нет, знаете, это уж слишком. Он возьмет телеграмму назад, он все-таки поедет.
— Готово? — спросила миссис Вивиш, отходя от другого окошка, где она покупала марки.
Гамбрил просунул в окошечко флорин.
— Слегка нездоров, — сказал он, хохоча во всю глотку, и направился к выходу, тяжело опираясь на палку и прихрамывая. — Несчастный случай, — объяснил он.
— Что означает эта клоунада? — осведомилась миссис Вивиш.
— А как по-вашему? — Гамбрил доковылял до двери и, распахнув ее перед миссис Вивиш, остановился. Он снимал с себя всякую ответственность. Это было дело рук клоуна, а тот, бедняга, был поп compos[82], не в своем уме, и не мог отвечать за свои поступки. Он заковылял вслед за ней в сторону Пиккадилли.
— Giudicatoguaribile in cinque giorni[83], — рассмеялась миссис Вивиш. — Как мило об этом пишут в итальянских газетах. Изменница, ревнивый любовник, удар кинжалом, colpo di rivoltella[84], или попросту англосаксонский фонарь под глазом — и все это, по мнению дежурного хирурга в Misericordia, может пройти в пять дней. А вы, милый Гамбрил, вы через пять дней выздоровеете?
— Сa depend[85], — сказал Гамбрил. — Могут быть осложнения.
Миссис Вивиш помахала зонтиком; перед ними к тротуару подкатило такси.
— А пока что, — сказала она, — не можете же вы идти пешком. У Веррея они позавтракали омарами с белым вином.
— После рыбного ужина, — весело процитировал Гамбрил из времен Реставрации[86], — после рыбного ужина человек скачет, как блоха. — В продолжение всего завтрака он неподражаемо дурачился. Призрак двуколки катился по веселым лугам Ро-бертсбриджа. Но можно снять с себя ответственность; клоуна нельзя привлечь к ответу. И к тому же, когда будущее и прошлое уничтожены, когда имеет значение только вот этот миг — все равно, зачарованный он или нет, — когда нет ни причин, ни мотивов, когда не нужно думать о последствиях — какая может быть тогда ответственность, даже у неклоунов? Он выпил много рейнвейна и, когда часы пробили два и поезд начал, пыхтя, выезжать с вокзала Чаринг-кросс, не удержался и предложил выпить за виконта Ласселя. После этого он принялся рассказывать миссис Вивиш о своих приключениях в облике Цельного Человека.
— Если бы вы только меня видели! — сказал он, описывая бороду.
— Я была бы поражена в самое сердце.
— Если так, вы меня увидите, — сказал Гамбрил. — Ах, какой Дон Джованни! La ci darem la mano, La mi dirai di si, Vieni, поп с Iontano, Partiam, ben mio, da qui[87]. И они идут, они идут. Без колебаний. Hи vonci cnon vorrei, ни mitremaun pocoilcor[88].
— Felice, io so, sarei[89], — вполголоса еле слышно пропела миссис Вивиш со своего далекого смертного одра.
Ах, счастье, счастье; немного скучное, как мудро сказал некто, когда на него смотришь со стороны. Оно в дуэтах у пианино в коттедже, в собирании, рука об руку, растении для hortus siccus[90]. Оно в спокойствии и тишине.
— Да, но история молодой женщины, вышедшей замуж четыре года назад, — воскликнул Гамбрил в клоунском восторге, — и оставшейся до сего дня невинной девушкой, — какая находка для моих мемуаров! — В зачарованной темноте он изучил ее юное тело. Он посмотрел на свои пальцы: они знали ее красоту. Он забарабанил по скатерти первые аккорды двенадцатой сонаты Моцарта. — И даже спев свой дуэт с Дон-Жуаном, — продолжал он, — она осталасьдевушкой. Есть целомудренные наслаждения, сублимированная чувственность. В этом сладострастии больше остроты, — и жестом владельца ресторана, выхваляющего специальность фирмы, он поцеловал кончики пальцев, — чем во всех более грубых блаженствах.
— О чем это вы? — спросила миссис Вивиш.
Гамбрил допил стакан.
— Я говорю эзотерически, — сказал он, — для собственного удовольствия, не для вашего.
— Вы лучше расскажите еще что-нибудь о бороде, — предложила миссис Вивиш. — Мне она страшно понравилась.
— Ладно, — сказал Гамбрил, — попробуем сохранять последовательность в бесчестии.
Они долго сидели, покуривая папиросы; было уже половина четвертого, когда миссис Вивиш выразила желание уйти.
— Почти пора пить чай, — сказала она, взглянув на часы. — Одна чертовская еда задругой. И ни одного нового кушанья. И с каждым годом все больше надоедают старые. Омар, например, — как обожала я когда-то омаров! А сегодня — по правде говоря, Теодор, только ваши разговоры помогли мне доесть омара.
Гамбрил приложил руку к сердцу и поклонился. Им вдруг овладело глубокое уныние.
— Или вина: когда-то Орвието казалось мне божественным напитком. А этой весной, когда я была в Италии, оказалось, что это всего лишь грязноватая разновидность скверного Вуврэ. Или те мягкие конфеты, которые они зовут «фиат»; раньше я объедалась ими до тешноты. А на этот раз в Риме меня затошнило прежде, чем я доела первую конфету. — Миссис Вивиш покачала головой. — Одно разочарование за другим.
Они вышли темным пассажем на улицу.
— Мы едем домой, — сказала миссис Вивиш. — Сегодня у меня нет сил делать что-нибудь еще. — Посыльному из ресторана, открывавшему дверцу такси, она дала адрес своего дома в Сент-Джемс. — Неужели нельзя вернуть прежнюю остроту ощущений? — утомленно спросила она, когда они медленно ехали по запруженной Риджент-стрит.
— Если гнаться за ней, то нельзя, — сказал Гамбрил, в котором клоун исчез окончательно. — Если сидеть неподвижно, она, может быть, вернется сама... Тогда услышишь слабый звук приближающихся сквозь тишину шагов.
— И не только с кушаньями так, — сказала миссис Вивиш, сидевшая, закрыв глаза, в своем углу.
— Охотно верю.
— Со всем на свете так. Все теперь не такое, как раньше. И чувствуешь, что никогда не будет таким.
— Никогда, — каркнул Гамбрил.
— Никогда больше, — отозвалась миссис Вивиш. — Никогда больше. — Но слезы так и не подступали к глазам. — Вы знали когда-нибудь Тони Лемба? — спросила она.
— Нет, — ответил Гамбрил из своего угла. — А что?
Миссис Вивиш не ответила. В самом деле, что можно сказать о нем? Ей представились его очень ясные синие глаза и золотистые русые волосы, которые были светлее коричневого лица. Коричневое лицо и шея, красно-коричневые руки; а вся остальная кожа была у него белая, как молоко.
— Я была очень привязана к нему, — сказала она наконец. — ВОт и все. Он был убит в тысяча девятьсот семнадцатом, как раз в это время. Кажется, это было так давно, не правда ли?
— Разве? — Гамбрил пожал плечами. — Не знаю. Прошлое уничтожено. Vivamus, mea Lesbia[91]. Если бы у меня было не такое подавленное настроение, я обнял бы вас. Это было бы некоторым возмещением за мое... — он постукал концом трости по своей ноге, — за мой несчастный случай.
— Вы тоже подавлены?
— Никогда не нужно пить за завтраком, — сказал Гамбрил. — Тогда весь день будет испорчен. Кроме того, никогда не нужно думать о прошлом или заглядывать в будущее. Таковы сокровища древней мудрости. Но, может быть, после чашки чая... — он нагнулся вперед, чтобы рассмотреть цифры на счетчике, потому что машина остановилась, —. ..после глотка возбуждающего таннина... — он распахнул дверцу, —...мы почувствуем себя лучше.
Миссис Вивиш мученически улыбнулась.
— Для меня, — сказала она, выходя на тротуар, — даже таннин потерял свою силу.
Гостиная миссис Вивиш была отделана со вкусом и модернистично. Мебель была обита тканями, изготовленными по эскизам Дюфи, — скаковые лошади и розы, группы крошечных теннисистов посреди огромных цветов; рисунок — серый и цвета охры на белом фоне, Было два абажура работы Балла. На бледных, усыпанных розами стенах висели три портрета хозяйки дома, написанные тремя различными художниками и абсолютно непохожие один на другой, традиционные натюрморты с апельсинами и лимонами и, довольно отталкивающее современное ню, написанное зеленой краской двух оттенков.
— А как наскучила мне эта комната и вся эта противная мазня! — воскликнула, входя, миссис Вивиш. Она сняла шляпу и, остановившись перед зеркалом, висевшим над камином, пригладила свои медные волосы.
— Вы бы сняли загородный коттедж, — сказал Гамбрил, — купили бы пони и двуколку и катались по веселым лугам в поисках цветов. После чая вы открывали бы тамошнее пианино, — и в соответствии со своими словами Гамбрил сел за бютнеровский рояль, — и играли бы, играли бы. — Очень медленно, с пародийной выразительностью, он сыграл начальную тему ариетты. Кончив, он повернулся к миссис Вивиш. — Тогда вам не было бы скучно.
— Вы так думаете? — спросила миссис Вивиш. — А с кем вы предлагаете мне разделить мой коттедж?
— С тем, кто вам нравится, — сказал Гамбрил. Его пальцы повисли, точно размышляя над клавишами.
— Но мне не нравится никто, — крикнула миссис Вивиш со своего смертного одра. Вот: правда сказана. Она похожа на шутку. Тони умер пять лет назад. Эти ясные синие глаза — да, никогда больше. Все сгнило, превратилось в ничто.
— А вы попробуйте, — сказал Гамбрил, руки которого начали овладевать двенадцатой сонатой. — Попробуйте.
— Я и пробую, — сказала миссис Вивиш. Опершись локтями о камин, положив подбородок на сложенные руки, она пристально смотрела на свое отражение в зеркале. Бледно-голубые глаза смотрели не мигая в бледно-голубые глаза. Красный рот и его отражение обменивались болезненными улыбками. Она пробовала; теперь ей противно было подумать, как часто она пробовала; она пробовала полюбить кого-нибудь, все равно кого, так же сильно, как Тони. Она пробовала восстановить, возродить. А на деле ничего не получалось, кроме отвращения. — Мне это не удавалось, — сказала она после паузы.
Музыкальная тема перешла из F-мажор в D-минор; быстрыми анапестами она поднялась до одной длительной ноты, потом снова спустилась, снова поднялась, потом была промодули-рована в С-минор, потом через пассаж дрожащих нот перешла в А-мажор, в доминантное D, в доминантное С, в С-минор и, наконец, в новую четкую тему в мажоре.
— Тогда мне вас жаль, — сказал Гамбрил, давая своим пальцам играть самим по себе. Кроме того, ему было жаль жертв этих безнадежных попыток миссис Вивиш. Ей, может быть, не удавалось полюбить их — зато они, бедняги, обычно любили ее слишком мучительно... Слишком... Он вспомнил холодные, влажные пятна на подушке, в темноте. Те безнадежные, сердитые слезы. — Вы когда-то едва не убили меня, — сказал он.
— Только время убивает, — сказала миссис Вивиш, продолжая глядеть в свои бледно-голубые глаза. — Я никогда никого не делала счастливым, —добавила она после паузы. Никогда никого, подумала она, кроме Тони, но Тони убили, прострелили