Но едва я подумала об этом, как Скрипка, увидев в моих руках сигарету, недовольно отметил, что курить следует не где попало, а в специально отведенном месте. В нашем агентстве он занимается не столько журналистикой, сколько хозяйственной деятельностью. Эти свои обязанности он выполняет с видимым удовольствием, и, чтобы не травмировать «главного завхоза», я собралась было пойти курить в коридор, но тут в комнату, пританцовывая, вошел Соболин. Летучка кончилась.
— О чем говорили? — не поднимая головы от компьютера, спросила Анна.
— Все как обычно, заюшка, — ответил Соболин. — Но есть одна новость: Голяка объявили в федеральный розыск.
Свою жену в зависимости от настроения Соболин называет «Анютой», «Нютой» или «Заюшкой». Сейчас настроение у него было отличное.
— А с кассетой что решили? — задала вопрос я, стараясь говорить спокойно.
— Да ничего пока. Шеф сказал, что вечером обсудим все вместе.
Раз в месяц по пятницам в «Золотой пуле» проходили собрания, на которых подводились итоги и обсуждались планы на будущее.
— А сам-то ты что думаешь? — не отставала от него я.
— Что мне Голяк и что я Голяку? — продекламировал Соболин, как будто произносил какой-нибудь шекспировской монолог.
Все правильно, подумала я. Володе Соболину нет до Голяка никакого дела. Он же не работал в «Искорке» и не знал Кирилла Арсеньева. Я окончательно запуталась.
***
Как обычно, после летучки Агеева находилась во взвинченном состоянии. Она потрясала ворохом заявок, которые свалились на ее отдел, и говорила, что так работать нельзя, что Обнорский хочет невозможного, и все хотят невозможного, и в конце концов ей придется уволиться. Слова ее были не более чем защитной реакцией. Марина Борисовна работает в агентстве с самого первого дня и вряд ли представляет свою жизнь без этой привычной суеты, да и без Обнорского тоже. Сейчас она нервничала, забавно поправляла свои фирменные очки и пыталась что-то отыскать в компьютере.
Мне следовало включиться в правила игры и сказать ей что-нибудь ободряющее. Но вместо этого я с грустью подумала, что Агеевой не до меня. И ушла к себе.
До вечера я промаялась с братьями Изумрудчиками, пытаясь осмыслить то немногое, что дал мне на них Глеб. Но мысли тут же переключались на Кирилла.
Собрание началось в шесть часов и развивалось по своему обычному сценарию. Обнорский сидел верхом на стуле и говорил о том, что все мы должны строить собор, а не просто возводить стены или носить камни.
Свою любимую притчу о соборе он вспоминал на каждом собрании.
Обычно я люблю слушать Обнорского и притчу о строительстве собора тоже очень люблю. Но сегодня его слова отзывались во мне какой-то непонятной болью. Я ощущала себя предательницей, которая месит в уголке глину, вместо того чтобы заниматься общим делом. Я вспоминала его лекции в университете и вдруг поймала себя на мысли, что мне жаль этого волевого сильного человека. Устыдившись, я прогнала нелепую мысль прочь, потому что кто-кто, а Обнорский никак не нуждался в моей жалости. Агентство — его любимое детище, и нужно обладать недюжинным характером, чтобы в наше непростое время поднять и сплотить вокруг себя команду единомышленников.
Потом я с сожалением подумала о том, что за два года так и не сумела стать полноправным членом этой команды. Первое время я изо всех сил старалась оправдать оказанное мне высокое доверие. Но старания мои чаще всего оказывались неуклюжими. Особенно нелепой стала попытка организовать в агентстве нечто вроде профсоюзной организации. После этого никто не воспринимал меня в агентстве всерьез. Из гадкого утенка я превратилась в белую ворону. Вернее, в рыжую, что было еще хуже.
«Рыжие, они и в Африке рыжие», — невесело подумала я и с завистью посмотрела на Завгороднюю.
Обнорский говорил долго. Периодически его речь прерывалась тонкой трелью мобильного телефона.
— Андрей, а что будем делать с кассетой? — задал вопрос Спозаранник после очередного телефонного звонка.
«Все», — с ужасом подумала я.
Сейчас шеф поднимет забрало, и начнется. Но вопреки моим ожиданиям Обнорский оставался невозмутимым. Он вытащил из кармана прозрачную кассету и несколько раз подкинул ее в руке.
— Ути-ути-тю, — произнес он нараспев, а потом серьезно добавил:
— Сработано профессионально, Глеб.
Очень профессионально. Иначе этот говнюк не прибежал бы сюда с поджатым хвостом.
«Подумаешь, доблесть, — подумала я, — включить кнопку диктофона».
А вслух сказала:
— Какой смысл держать у себя кассету, если мы не собираемся публиковать ее?
— Кто сказал, что не собираемся? — чуть возвысил голос Обнорский. — А смысл, Горностаева, в том, что коль в дерьме по уши, так сидеть надо ровно, а не гнать волну.
— Вообще-то, Андрей, в использовании этой записи есть что-то порочное. К тому же Голяк был пьян, — подала голос Агеева.
— Порочное?! — вскипел Обнорский. — Ах, какие мы чистенькие, сопли интеллигентские распустили.
А то, что на нем как минимум два заказных убийства висят, это как — нормально? Это вам порочным не кажется, Марина Борисовна, а?
Агеева смущенно молчала. «Ну вот, теперь я еще и ее подставила», — подумала я.
— А может, снять с Голяка две тонны баксов и пусть себе катится со своей кассетой? — с обворожительной улыбкой предложила Завгородняя.
Ее слова потонули в общем хохоте. Галантно повернувшись к Светке, Гвичия говорил, что такой дэвушке, как Светлана, можно отдать все что угодно.
— Ладно, — прекращая всеобщее веселье, произнес Обнорский. — Доживем до понедельника. Посмотрим, как карта ляжет. Возможно, за эти два дня Голяк сам надумает явиться с повинной и расскажет в милиции то, о чем поведал нам. Ну а если нет — будем печатать. А пока, Глеб Егорыч, спрячь эту кассету в сейф от греха подальше.
С этими словами шеф отдал Спозараннику кассету, и собрание кончилось.
Была пятница, конец недели.
Поэтому большинство сотрудников агентства заспешили домой, обсуждая планы на ближайшие выходные.
В комнате расследователей никого уже не было. Я села за компьютер и разложила «Свободную ячейку».
Но теперь пасьянс упорно не желал поддаваться. Я начинала игру снова и снова, выбирала для расклада всевозможные комбинации цифр, но всякий раз на экране появлялась надпись: «Увы! Вы проиграли. Ни одну карту переложить нельзя». Нужно было идти домой.
Выполняя наставления Глеба, я обесточила электроприборы, закрыла форточку и, уже подойдя к двери, вспомнила, что у меня нет ключа.
Он остался в кармане плаща, который я сегодня не надела по причине первого жаркого дня. Между тем дверь следовало закрыть во что бы то ни стало, иначе утром в понедельник Глеб разорвет меня в клочки.
И тут я вспомнила, что в столе у Спозаранника должен быть запасной ключ. Действительно, он был здесь, в верхнем ящике стола, под аккуратной стопкой пластиковых папок. А поверх этой стопки лежал еще один хорошо знакомый мне ключ. Видно, Глеб очень торопился сегодня, потому что ключ от сейфа он всегда носил с собой. С минуту я колебалась, а потом с бьющимся сердцем подошла к сейфу. Злополучная кассета лежала там. Я осторожно вытащила ее и положила в сумку. Правду говорят, что на воре шапка горит. Вниз по лестнице я неслась так, словно за мной гнались по меньшей мере два маньяка-убийцы, жаждущие расчленить мое тело. На улице я немного успокоилась и тут же задала себе вопрос: «А что делать дальше?» Ответа на этот вопрос я не знала, и более того — совершенно не понимала, зачем вообще совершила столь неблаговидный поступок. Впереди два выходных дня, за этот маленький промежуток времени необходимо найти какой-то выход.
***
В субботу утром я решила пойти в церковь. Агеева называет меня «свернутой на православии», но это, к сожалению, не правда. В моей жизни действительно был период, когда ничего, кроме Евангелия и духовной литературы, я не читала. Это было трудное и радостное время узнавания Бога. Тогда я действительно не пропускала церковной службы, исповедовалась, ходила к причастию. Но это было давно, еще до агентства.
Сейчас я бываю в церкви непростительно мало, и то, что Марина Борисовна называет «свернутостью», не более чем естественная реакция православного человека, когда в его присутствии распятого Иисуса называют «гимнастом».
Служба уже началась, когда я переступила порог подворья «Оптиной Пустыни» на набережной лейтенанта Шмидта. Прежде я ходила сюда очень часто. Народу в храме было немного.
Я купила тонкие остроконечные свечи и, осторожно ступая, подошла к иконе Успения Богородицы. «Пресвятая, Пречистая, Преблагая…» — привычно говорила я, но слова молитвы не перекрывали ощущения тяжести на сердце и не оказывали на меня благодатного воздействия. С завистью смотрела я на людей, стоящих в очереди на исповедь, но заставить себя подойти к священнику не могла.
С трудом я дождалась окончания литургии и вышла на улицу. Был теплый, очень солнечный день. У пассажирского терминала стоял огромный белый корабль с английским флагом.
К нему тянулась длинная очередь людей, жаждущих подняться на борт.
В другое время я тоже непременно походила бы по палубам этого величественного судна. Но сегодня я только издали полюбовалась им и пошла вдоль Невы в сторону Дворцового моста.
Мысли в моей голове ходили по кругу. В сотый раз я задавала себе извечный русский вопрос: «Что делать?», а ответа по-прежнему не находила. «Вернуть кассету в сейф или позвонить Кириллу?» — спрашивала я себя. Вернуть было просто, но тогда зачем я ее брала? А если позвонить, то что сказать?… Предаваясь такому активному мыслительному процессу, я добрела до памятника Крузенштерну.
Неожиданный визг тормозов заставил меня вздрогнуть. Я оглянулась и увидела «семерку», с переднего сиденья которой неловко и как будто нехотя пытался выбраться мужчина.
Сидевший на месте водителя человек наблюдал за его действиями абсолютно спокойно. Все это напоминало какую-то замедленную съемку. Мужчина уже почти выбрался из машины, когда водитель предпринял вялую попытку его задержать.
— Отстань ты, — бормотал пассажир, стряхивая с себя его руку.
— Да ты никак охренел, — спрашивал водитель.
И вдруг, словно кто-то переключил скорость, их движения сделались резкими и энергичными. Было видно, что сидевший за рулем яростно и с трудом удерживает рвущегося наружу пассажира. Внезапно спереди и сзади притормозили две «девятки» с тонированными стеклами. Из них вывалились здоровенные амбалы в спортивных костюмах. Они быстро затолкали пассажира «семерки» внутрь, и почти одновременно все три машины рванули вперед.
Вся эта сцена, напоминающая нелепый спектакль, подействовала на меня странным образом. Я не знала, кто были эти люди — бандиты, собравшиеся на «стрелку», или представители правоохранительных органов, проводящие таким образом задержание. Границы добра и зла вдруг резко расширились в моем представлении, не оставляя места сомнениям.
Дома я затеяла генеральную уборку своего закутка. Такое случалось со мной крайне редко, и бабушка отреагировала на это событие единственной фразой — «дуб в лесу повалится».
На самом деле дуб мог преспокойно оставаться на своем месте, потому что единственной причиной, которая подвигла меня на этот героический шаг, было желание отыскать старую записную книжку с телефоном Арсеньева.
Но когда я нашла ее, то поняла, что уборку можно было и не затевать: телефон я помнила абсолютно точно.
***
Трубку сняли так быстро, что я не успела придумать, с чего начать разговор. Голос Кирилла я узнала сразу, но на всякий случай сказала:
— Кирилл, это ты?
— Я, — ответил он без выражения. — А ты — это кто?
— Валентина Горностаева из «Искорки», помнишь такую?
— Валя?! — теперь в его голосе слышалось неподдельное изумление и разочарование. Пора детства прошла, и он не мог взять в толк, с чего это вдруг старая «вожатка» свалилась ему на голову по прошествии двух лет.
— Как твои дела? — продолжала я светским тоном. — Небось уже студент?
— Да нет, работаю в одном месте.
— А «шлепок» твой как? — продолжала спрашивать я.
— Отец сейчас в отъезде. — Разговор явно начинал тяготить Кирилла, но он старался быть вежливым. — А сама ты чем занимаешься? Вторым Белинским не стала еще?
— Белинский погиб во мне, так и не успев родиться. Я работаю в «Золотой пуле».
— В той самой? У Обнорского? — живо заинтересовался он. И тут же, не давая мне опомниться, заговорил скороговоркой:
— Валя, у тебя есть кассета с отцовским интервью. Ты хочешь ее вернуть, правда, Валь?
Я слушала взволнованный голос Кирилла и ловила себя на мысли, что этот подросший мальчик сохранил способность понимать меня без слов.
Мы договорились встретиться завтра в двенадцать часов на площади у Александрийского театра — там, откуда обычно уезжали автобусы в «Искорку».
Остаток вечера я провела необычайно плодотворно. Перегладила кучу белья, погуляла с Манюней и даже сочинила для Сашки обещанный реферат по культурологии. Правда, вместо Питирима Сорокина я писала о мире детства, о внутреннем ребенке, который живет в душе каждого человека. Сашке все равно, по чему зачет получать, а мне хотелось еще раз пережить свои лагерные впечатления.
Ночью мне снились лошади. Их было много. Сбившись в кучу, они плыли по реке. Это было красиво — синяя вода в реке, ярко-изумрудная трава по высоким берегам и лошади с блестящими мокрыми спинами.
Обычно я редко запоминаю сны, но этот запомнился мне до мельчайших подробностей. Я думала о нем все утро, а потом почему-то спросила у матери: «К чему снятся лошади?» «Ко лжи», — кратко ответила она. «Вечно вы, маменька, все испортите», — хотелось сказать мне словами Бальзаминова, но испортить мое настроение в то утро, казалось, не могло ничего.
На встречу с Кириллом я собиралась, как на любовное свидание.
Глядя, как я верчусь перед зеркалом, мать решила, что у меня наконец налаживается личная жизнь. Разочаровывать ее я не стала. В метро я пыталась читать строки английского стихотворения, напечатанного на окнах вагона в рекламных целях.
Иногда мне удавалось сложить их в рифму, и тогда я думала, что изучение английского — это не так уж плохо.
***
Кирилла я увидела еще издали. Он почти не изменился. Так, возмужал немного. Заметив меня, по старой лагерной привычке он вскинул правую руку вверх и легонько подпрыгнул. Мы перешли площадь и сели на скамейку в Катькином саду.
Кирилл достал сигареты и, глядя на меня, спросил:
— Куришь еще или бросила?
— Курю, — ответила я, вынимая из сумки свою пачку.
Сидевшие напротив нас старики играли в шахматы. Мы курили и молчали.
— Слушай, Валь, — наконец сказал Кирилл, — не спрашивай меня об отце. Все равно ничего объяснить я сейчас не сумею. Все так запуталось.
Я посмотрела на него и подумала, что что-то в нем все-таки изменилось. Прежний Кирилл доверял мне чуточку больше. Поэтому я не стала ничего говорить, а просто достала кассету и протянула ему.
— Спасибо, — обрадовался он. — Ты даже не представляешь, как здорово ты нам помогла.
Я отметила про себя это его «нам» и вспомнила свой сон. Все-таки мама была права: лошади точно снятся ко лжи. Сидеть дальше не имело смысла, Кирилл уже явно скучал.
— Пойдем, — сказала я, поднимаясь со скамейки. — Мне домой надо.
— Я отвезу, — отозвался он. — Там, на Зодчего Росси, машина припаркована.
Припаркованную машину я узнала тотчас же. Это был тот самый «крайслер», на котором я уезжала из лагеря. Садиться в него теперь мне не хотелось. Словно карты в пасьянсе, мысли перемещались в моей голове, занимая свободную ячейку.
— Ты что, теперь вместе со «шлепком» под крутого косишь или уже в братву подался? — со злостью выговорила я. — Может, у тебя и ствол теперь имеется? Под кем ходишь?… — я пыталась вспомнить имена криминальных авторитетов, но как назло они разом вылетели из памяти.