— Похоже, я еще больше укоротилась.
— Ничего подобного.
Разобрать время на светящемся циферблате часов невозможно. Стрелки сошлись где-то между восемью и девятью. Наверно, восемь часов сорок четыре минуты. Я-то решил, будто проспал целую вечность, а прошли считанные минуты.
Медленно распадался незримый барьер, и ко мне вернулось ощущение реальности. Конечно, я ошибся, сейчас восемь часов сорок четыре минуты вечера. А когда я уносил девочку из палаты, было восемь сорок утра. Не могло же с тех пор пройти лишь четыре минуты. Уж во всяком случае, уснул я не меньше чем полчаса назад. А может, я спал почти двенадцать часов? Цифры светятся очень слабо — значит, прошло много времени. Не случайно тело девочки так искривилось. И боль, наверно, стала невыносимой. В ноги ей впились мелкие камешки, в ребра врезались выступы стены. Самой девочке все представлялось еще ужаснее.
— Как ты думаешь, долго мы спали?
— Пока не выспались.
— Я вчера почти не спал.
— Осталось еще полбанана.
— Поднять тебя помочиться?
— Сама уже справилась.
Я попытался встать, но сразу упал. Левая нога так затекла — я ее вовсе не чувствовал. На ощупь расстелил на полу полотенце, положил сверху белый халат, который снял с себя, потом — брюки и рубаху. Завернув во все это девочку, положил ее на бок… Благо еще пол ровный.
— Подожди меня, я скоро вернусь.
— Я хочу обратно.
— Но ведь нам с таким трудом удалось бежать.
— А я не хочу бежать.
— Схожу поищу кресло-каталку.
— Хочу в ванну.
— Сделаю ее тебе попозже. Больше ничего не хочешь? Не забыть бы судно. Темно — потребуется и карманный фонарь.
— Я должна лежать на кровати, иначе мое тело изменит форму.
— Ясно, нужно еще одеяло.
— Какое одеяло?
— Да хорошо бы которое стелят на кресло-каталку.
— Одеяло из мамы?..
— Нет, оно же в музее. И покрылось небось плесенью.
— Лучше вернемся поскорее обратно.
— Если хочешь, я возьму в музее одеяло из мамы.
— Нет, я боюсь.
— Ну-ка пощупай эти мускулы. В студенческие годы я занимался боксом, был даже чемпионом.
Тыльная сторона ее руки совершенно сухая, а ладонь — горячая и влажная. Видимо, девочка напряжена. Пальцами — она ими только что гладила меня по щеке — девочка вдруг стала чесать свою голову.
— Здесь, наверно, блохи.
— Я сейчас же вернусь…
Одной рукой касаясь стены, а другой, как слепец, ощупывая темноту, я, в одних трусах, пустился бежать.
* * *
Я говорю об этом не потому, что не желаю признать себя побежденным, — просто мои действия, которые я никак не планировал заранее, в конце концов оказались успешными. И, не соверши я дурацкую ошибку, проспав почти двенадцать часов, все было бы по-другому.
Подземный коридор был старым переходом, соединявшим бывшее здание клиники, от которого теперь остался лишь фундамент, густо заросший травой, и корпус отделения хрящевой хирургии. Первый этаж отделения хрящевой хирургии (прежде — общей хирургии) находился на одном уровне с третьим этажом бывшего здания клиники, значит, переходом пользовались непрерывно.
Как я выяснил позже, мы тогда дошли почти до конца подземного перехода. Пройди мы вперед еще немного, меньше десяти метров, и перед нами открылась бы возможность выбрать, куда идти дальше — налево и вверх по лестнице или по коридору направо. Кресла-каталки у нас тогда еще не было, и самым естественным было бы направиться к лестнице, откуда пробивался слабый свет. От верхней площадки лестницы ход поворачивал направо и упирался в полусгнившую деревянную дверь. Глянув в замочную скважину, я увидел бы густую летнюю траву и голубое небо, что, казалось, гарантировало безопасность. Но не успел бы я выломать дверь и сделать шаг наружу, как над самым моим ухом раздался бы смех. И вот я заперт в железобетонной коробке и преследователь, смеясь, смотрит на меня сверху. Там стоял полуразрушенный столб, на котором когда-то были часы старого здания, — прекрасный наблюдательный пункт для моих преследователей.
С момента побега прошло уже двенадцать часов, и преследователи начали терять бдительность. Больничный корпус — они явно осмотрели его от подвала до чердака — был самым безопасным местом. Я взял там кресло-каталку — шведское, новейшего образца, три карманных фонаря — большой, средний и маленький, да еще высокочувствительный ультракоротковолновый приемник и термос на три литра — в общем, добыл все необходимое.
Больше всего девочке понравилось кресло-каталка. Огромные хромированные колеса прекрасны, пружинное сиденье, обитое черной тисненой кожей, — нарядно. Хорош был тормоз, слушавшийся даже легкого прикосновения пальцев, удобны и рычаги, позволявшие без труда поворачивать кресло вправо и влево. И самое главное — ручка, с ее помощью можно было менять положение спинки на сто тридцать градусов.
Из-за кресла мы не могли теперь подняться по лестнице и волей-неволей углубились в лабиринт, ведущий в разрушенное здание.
* * *
Употребленное мною слово «лабиринт» — не метафора и не гипербола. Здания окружали внутренний дворик и соединялись по три короткими коридорами; вместе они образовывали прямоугольник вокруг еще большего внутреннего двора; таких участков было три, и каждый из них представлял собой правильный треугольник; в общем, эти здания — сложнейшее сооружение, состоящее из трех поставленных друг на друга пчелиных сотов. К тому же здание, построенное частично из толстого монолитного бетона, частично из кирпича, как это было принято в прошлом, местами сохранилось прекрасно, но кое-где разрушено до основания и засыпано землей. Даже знай я заранее его планировку, мне все равно бы не объяснить, как пройти в ту или иную часть. И вовсе не уверен, что, отправься я снова по подземному ходу, пришел бы опять на старое место.
В тот день я обеспечил себе кратчайший путь наверх — по канализационной трубе через дыру от унитаза в уборной, а позже, когда выдавалась свободная минута, обследовал понемногу подземные коридоры в поисках других выходов. Но почти всегда коридор приводил меня в тупик, и редко удавалось найти ход, связывающий с внешним миром. Если отвлечься от неприятного запаха — так пахнут, по-моему, изъеденные молью звериные чучела, — это, конечно, идеальное убежище. Здесь даже блох почему-то не было.
Лишь два случая доставили мне серьезное беспокойство. Один произошел вчера утром: когда я покинул убежище, чтобы встретиться с жеребцом в бывшем тире, девочка слышала разговор за стеной. Кто-то громко окликнул человека, находившегося, видимо, далеко от него, тот коротко ответил, и неизвестный, стоявший у стены, насмешливо хмыкнув, удалился. Но этому трудно поверить. Ведь ни одна из стен нашей комнаты не выходит наружу. Я тщательнейшим образом все обследовал и могу сказать с полной уверенностью: за исключением внутренней стены с входной дверью, три остальные завалены снаружи землей. Разве что там есть кротовые ходы. Девочка решительно заявила: нет, голоса слышались не из-за двери. Но можно ли ей верить? В коридоре, куда выходит дверь, я в три ряда протянул проволоку — вместо сигнализации. Значит, это сон, или слуховая галлюцинация, или шум ветра в вентиляционной трубе — других объяснений не придумаешь.
Другой случай произошел чуть раньше. Я тогда возвращался самой дальней дорогой и проходил мимо развалин хлева рядом с музеем. Почти у самого убежища я наткнулся на брошенный окурок. Старательно притушенный, до фильтра оставалось еще сантиметра два. Он не дымился, прикоснувшись к нему, я убедился, что он уже совсем холодный. Окурок — и это особенно не понравилось мне — не успел пропитаться влагой, не пересох — нет, он был слишком свежим. Случалось, находили мумии, казавшиеся живыми, обнаружить недокуренную сигарету куда проще, чем мумию, — разумеется, это не повод для паники. Да и марка сигарет та же, которую курю я, — «Севен старс»; это меня успокоило. Хорошо, когда тревожащие тебя улики оказываются следами твоих собственных действий, они ничем уже не грозят, напротив, вселяют покой. Кстати, когда начали продаваться «Севен старс»?
* * *
Наверху что-то медленно, с равными промежутками грохочет.
Пять часов две минуты.
Я вынимаю из вентиляционной трубы заткнутый в нее пенопласт. Громыхает огромный барабан. Видимо, такова традиция. Эхо, отражаясь в подземном лабиринте, напоминает рев прибоя. Может быть, как раз сейчас жеребец, встреченный жидкими аплодисментами, неестественно выпрямившись, перерезает ленточку.
По кругу вечернего неба в вентиляционном отверстии плывет туча, напоминающая подгоревшую лепешку. Толстая и набухшая, она вот-вот лопнет и прольется дождем.
Наконец подошло, мне кажется, время расстаться с убежищем. Тетрадь, чтоб не намокла, я положу в полиэтиленовый пакет и крепко залеплю клейкой лентой. Спрятать все, что я хочу, можно вон в той трещине в стене, похожей на картуз бейсболиста. Длинный козырек с одной стороны оборван, и там зияет дыра вроде кармана. (Чем не сейф для денег, проездного билета и ультракоротковолнового передатчика, снятого с ножки стула в восьмой палате?)
Пусть девочка еще полчасика поспит.
Если бы у меня спросили, чего я хочу сейчас больше всего, я бы ответил: суметь до того, как верну жену, предпринять кое-что. В каком виде найду я свою жену, в какой обстановке встречусь с ней? Никто не в состоянии ответить мне на этот вопрос. Как будто можно считать установленной связь между исчезновением жены и кражей пилюль, но такое допущение не помогает ни на шаг продвинуться даже в косвенных уликах. Лишь осторожные намеки жеребца наводят на эту мысль. Возможно, жена и впрямь больна и остается до сих пор в клинике, а то, что она не нашла способа связаться со мной по телефону, — чистая случайность. С другой стороны, если взглянуть на все, что произошло, глазами жены, именно я являюсь человеком, пропавшим без вести. Быть может, пытаясь выяснить, куда я исчез, она поступила на временную работу, скажем, в библиотеку главного корпуса. Но нельзя не учитывать и вероятность того, что после удара, нанесенного ей в аптеке во время кражи пилюль, она утратила память. В самом же худшем случае ей насильно или под гипнозом ввели лекарство, лишившее ее возможности действовать по собственной воле.
Так или иначе, я должен предпринять соответствующие меры. Если будет необходимо — не останавливаясь даже перед применением силы. В туфлях для прыжков да еще с металлической трубой в четверть метра, которую я спрячу под мышкой, удастся обеспечить немалую атакующую мощь. Девочке неприятны мои упражнения — она вся сжимается, увидев прыгающего человека, — поэтому я сейчас не в форме, а ведь одной врожденной быстроты реакции мало, чтобы, надев такие туфли, сразу же совершать в них прыжки.
Везти тут девочку в кресле-каталке непросто. Малейшая неосторожность — и вместе грохнемся.
Однако чем сложнее становится положение, тем меньше у нас шансов снова вернуться в убежище. Может быть, найдя путь к бегству, удастся увести из клиники и жену. Путь к бегству один: скатиться вниз по северному склону, поближе к городской улице. А мы находимся на южной стороне. Бежать одному, оставив здесь девочку, — значит, бросить ее навсегда. Ну а тетрадь, ее можно спокойно засунуть в щель в стене, и она до скончания века никому не попадется на глаза, — бог с ней. Но девочка — не тетрадь.
* * *
Еду на первое время я положил в коробку, под сиденье кресла-каталки.
Четыре банки кока-колы, пять булочек, четыре печенья, два огурца, два вареных яйца, немного соли, завернутой в фольгу, четверть фунта масла, плитка шоколада, четыре побитых персика; там же — пачка бумажных салфеток…
Девочка с наушником в ухе чуть приоткрыла глаза и улыбнулась. Руку она по-прежнему держала между ног. Мне не хотелось докучать ей замечаниями. Потом она снова заснула. Тело ее стало еще короче. Чтобы оно не искривлялось, я осторожно выпрямил его (шведское кресло-каталка удобно и для этого тоже) — то ли дело лепешки из рисовой муки, тянучки, пирожки с бобовой начинкой: как их ни мни, они всегда сохраняют форму, близкую шару. Хочешь не хочешь, но без помощи жеребца — заведующего отделением хрящевой хирургии — не обойтись.
Глядя на девочку, так стремительно превращающуюся чуть ли не в грудного ребенка, я поддался иллюзии, что время идет вспять. Единственное, что осталось неизменным — выражение глаз. Если кто-нибудь будет увлечен девочкой, то, несомненно, благодаря ее глазам, устремленным вдаль и не видящим, что делается у нее под ногами.
* * *
Как быть с халатом? Я думаю, он поможет мне пробраться сквозь толпы людей, но не станет ли он слишком явной приметой для преследователей? Пусть все решится на празднике, а пока я его не брошу. Даже если не придется воспользоваться им, подложу его под голову девочке вместо подушки.
Жаль, пришлось оставить там, в заброшенной комнате, портфель со всем необходимым для торговых сделок. В нем тридцать каталогов туфель для прыжков, пятнадцать бланков-заказов и столько же талонов на получение памятных подарков — в общем, не такая уж ценность. Но портфель итальянской кожи жалко — купить новый мне не по карману. Ничего не поделаешь. Сам теперь не пойму, что вынудило меня пойти на такой расход.
Дополнение
Когда я, обхватив коляску с девочкой, вылез через щель в искусственном утесе, площадь перед музеем уже была забита машинами, владельцы которых приехали посмотреть на праздник. Почти не скрываясь, мы дошли до каменной лестницы.
— Музей. Смотрите, на крыше шест для флага.
— Это антенна.
— Нет, шест.
— Возможно, он служит и тем и другим.
Вдруг у одной из машин кто-то сказал:
— Разве бывает флагшток, на котором бы в праздник не развевался флаг.
Этот голос, как моментально схватывающий клей, прилепил к земле мои туфли и колеса кресла-каталки. Боевой дух покинул меня, словно улетучившись сквозь выбитое дно бочонка. Нет, не может быть, подумал я и робко обернулся. О, как я жаждал обознаться! Увы, надежда моя не оправдалась. Это была секретарша заместителя директора. С набитой бумажной сумкой в руке, она стояла, натянуто улыбаясь. В бежевой кофте и юбке цвета какао (клыки, готовые разорвать меня, спрятаны), она выглядела неплохо.
— Похоже, вам все было известно.
— С каждым разом вы становитесь все догадливей.
— На карту поставлена жизнь.
— Я и стараюсь облегчить вашу задачу. Вам нужно… вот это?..
Секретарша глянула на меня исподлобья, прикусив нижнюю губу, и отвернула угол газеты, прикрывавшей бумажную сумку. Там лежал небрежно свернутый лоскут блекло-багровой ткани. Девочка вся напряглась, точно скованная судорогой.
— Бедняжка.
— Если не нужно, можете выбросить. Я разбила стекло шкафа в музее, украла и принесла вам…
Секретарша подобрала валявшуюся под ногами ветку, брезгливо поддела ею багровую ткань и стала размахивать ею, как флагом. Лоскут напоминал багровый трупик раздавленной на шоссе кошки.
— Это и есть мама, заболевшая извержением ваты?
— Совсем как кусок старого фетра, бедняжка. И еще чем-то обрызгали от насекомых — без противогаза в руки не взять.
Вдруг девочка со сдавленным криком вцепилась в багровую тряпку. И заплакала в голос. Опешив, секретарша попятилась, а я даже ощутил укол ревности — какое глубокое чувство у девочки.