Через день-другой после того разговора мне передали, что царица больна. Это меня озаботило, - я отложил в сторону все дела, - но и разозлило тоже: ведь я разрешил ей уехать, раз Афины ей не подходят; если она осталась - только потому, что не хотела оставить Акама с братом и со мной… А он и так слишком долго продержался за ее юбки, ему нужны были мужчины рядом…
В ее покоях все шторы были задернуты, она лежала в темно-красном сумраке с повязками на лбу, и женщины постоянно меняли их, макая в холодную воду… Воздух был густым и сладким от критских эссенций.
Я спросил, что думает об этом лекарь.
- О, я его просто не выношу!… Он ничем не может мне помочь, ну так ушел бы и оставил бы меня в покое - нет!… сидит… и говорит, говорит, пока голова у меня вовсе не начнет раскалываться… - Она заметалась в постели, девушка поднесла ей понюхать ароматический шарик, она закрыла глаза… Я уже двинулся к выходу, когда они вновь открылись, и она сказала: - А Акам сводит меня с ума своим вечным «пошли за Ипполитом». О, пусть он придет, пусть он придет, я знаю, что это мне не поможет, но пока вы все в этом не убедитесь сами - мне же покоя не будет… Приведи его сюда, с этими его большими целящими руками, и пусть уж это будет позади.
- Раз ты просишь, то он придет, - говорю. - Но я в этом смысла не вижу, это только еще больше тебя взбудоражит…
Я подумал, что она хочет выставить его дураком, чтобы выместить свое раздражение.
Она сбросила со лба влажную повязку, потянулась за новой:
- Да, да, - говорит, - но со всеми этими разговорами я уже просто не могу больше. Я чувствую, что не будет мне покоя, пока это не сделано. Пришли его, хоть это и бессмыслица, - потом мне по крайней мере дадут уснуть…
Я нашел парня. Он был в конюшне; они со старым конюхом разглядывали больное копыто, а лошадь уткнулась носом ему в шею. Отвел его в сторону, сказал в чем дело…
- Хорошо, отец, если хочешь - я пойду… Но, пожалуй, от меня больше пользы здесь: лошадь мне верит, а это нужно чтобы дойти до бога.
- Знаю. Она устала и вообще капризна, так что много благодарностей ты не заслужишь… Но все-таки пойди. Ведь не умрешь же ты от этого…
Я помню, он улыбнулся…
Когда мы шли по двору, я думал, как часто он говорит теперь с благоговением об Аполлоне. Когда-то была одна лишь Владычица… Но, конечно, в Эпидавре его научили чтить Целителя, и как-никак они ведь родные брат с сестрой…
Служанки Федры приотворили шторы, чуть-чуть. Она была причесана и опиралась спиной на свежие подушки, глаза ей слегка подсинили… Я ввел мальчика наверх, и он остановился возле ее постели. Неуклюжий, застенчивый - таким я его никогда не видел… Его длинные большие руки висели нерешительно, словно задумались. Пробормотал что-то, в смысле ему, мол, очень жаль, что она болеет…
Я обрадовался, что она ответила любезно. Это, мол, приходит и уходит, но сегодня особенно тяжкий день… «Я уже испробовала все средства, кроме тебя. Так сделай, пожалуйста, что сможешь».
Он углубился в себя, - как я видел и у других целителей, - смотрел и думал. Потом положил руку ей на лоб и словно прислушался… Она закрыла глаза. Вскоре он взял руками ее виски и сжал слегка, чуть-чуть нахмурясь и все с тем же слушающим видом… Через некоторое время он убрал руки, но она прижала их к лицу, так что он подержал еще немного, наконец выпрямился и покачал головой:
- Извини. Но, быть может, станет легче от отвара из ивовой коры?
Она открыла глаза:
- Почему же? Все уже прошло!
- Прошло? - Он снова наклонился посмотреть на нее. - Как странно, я этого не почувствовал. Но я рад, что тебе лучше. Надеюсь, теперь ты сможешь заснуть. До свидания.
Когда мы вышли, я сказал:
- Раз она забыла - я должен поблагодарить тебя за нее.
Он улыбнулся.
- Бог сам это сделал; хотел бы я знать как… Ну ладно, пойду назад к лошади; там случай простой.
В ближайшие несколько дней она посылала за ним еще пару раз. В первый раз я сам его отвел, в следующий был занят и отослал его с ее служанкой… А на следующий день она позвала его снова, но он уехал кататься на колеснице вместе с младшим братом. В конце концов, сказал я ей, он и задержался-то, чтобы помочь малому, и у них не так уж много времени осталось побыть вместе…
У меня еще были дела в Хэлае, где границы были запутаны несколько веков назад. Слишком много я запустил за свои бродячие годы и теперь ездил туда чуть ли не каждый день. На другой вечер я узнал, что Федра снова посылала за Ипполитом, но он не пошел, хоть был во Дворце. Я спросил почему, он ответил совсем коротко:
- Я послал ей лекарство. Оно ей поможет лучше.
- Может быть, - говорю, - но пойди хоть из вежливости. В доме будет легче жить без обид.
- Тогда пойдем вместе, - говорит, - посмотрим, как она себя чувствует.
- Мне некогда… - Пожалуй, я был груб, но не ему было указывать мне, что я должен делать… - Иди, - говорю, - пока не слишком поздно.
Он вышел вместе с ее служанкой. Мы как раз только что поели, он был одет для Зала, в своем большом золотом ожерелье… Тогда я не обратил внимания, а вот сейчас вспоминаю в деталях и пояс его, усыпанный ляписом и кораллами, и только что вымытые волосы, - мягкие, блестящие, - и как от него пахло душистыми травами после ванны…
Я рано ушел наверх со своей сицилианкой, а на другое утро был в Совете, - только к полудню хватился, что его не видно. Его паж сказал, что его не было всю ночь и что он еще не вернулся.
Вообще- то в этом не было ничего особенного, но я пошел спросить у Федры, послушался ли он меня, прежде чем исчез. Она была еще в постели, одна из ее девушек пробежала мимо меня в слезах, со следами побоев на теле… И сама она выглядела дико, словно всю ночь не спала, и все вокруг дышало ссорой. Она глянула на меня так, будто ненавидела, -но, конечно, никто не мог ей нравиться в ту минуту…
- Откуда мне знать, где твой сын? И какое мне дело?… Пусть будет где угодно, он был такой странный и грубый вчера!
- Грубый? - говорю. - Это на него не похоже. Что он тебе сказал?
Она продолжала кричать безо всякого смысла. Он бессердечен; врачевание для него только средство удовлетворить его гордость; его научили каким-то дикостям, это уж точно; ей стало не лучше, а хуже, теперь она весь день ни на что не будет годна; пусть он лучше к ней вообще и близко не подходит, но он должен прийти, чтобы хоть извиниться перед ней… И так далее. Я вспомнил про побитую девушку и решил, что она делает из мухи слона, но пообещал, что поговорю с парнем, как только он отыщется. Тут она вскочила, спрашивает, куда он уехал, - при этом я получше рассмотрел ее лицо. Она казалась лихорадочной и похудела, но не постарела от этого, как это бывает у женщин, нет: болезненная, дикая, полностью утратившая свое обычное спокойствие, она напомнила мне ту своевольную девочку в Лабиринте, с влажными волосами, разметанными по подушке, с распухшими от слез глазами… Напомнила впервые со дня нашей свадьбы.
- Он вернется домой, - говорю, - устанет или проголодается и придет. Ты же знаешь, каков он… Когда появится, я его отчитаю. А теперь я пришлю тебе настоящего лекаря, который знает все фокусы своего ремесла, он даст тебе что-нибудь, чтоб ты спала.
Она вдруг схватила мою руку, прижалась к ней, плачет навзрыд… Я не знал, что сказать; просто погладил ее по голове…
- Ох, Тезей, Тезей!… Зачем ты меня привез сюда?!…
- Только ради твоей чести, - говорю. - Но если тебе там будет легче, то уезжай на Крит.
Она задрожала вся и аж ногтями мне в руку впилась:
- Нет, нет! Не сейчас!… Я не могу покинуть вас, Тезей, не отсылай меня, иначе я умру!… - вздохнула и, уже чуть совладав с собой. - Я слишком больна, море меня убьет.
- Ну успокойся, - говорю, - все будет так, как ты захочешь; поговорим, когда тебе станет полегче.
Мне не хотелось продолжать при женщинах. Я вышел, послал за лекарем… Но мне сказали, что он у принца Акама, которому очень плохо; меня уже искали, чтоб сообщить об этом.
Я пошел к нему - и едва не задохнулся уже в дверях: слуга лекаря кипятил в котле какое-то зелье, и вся комната была полна удушливого пара. Дрова дымили; рабы, стоявшие возле них на коленях в попытках раздуть огонь, разрывались от кашля… Малыш задыхался в своей постели, лекарь лепил ему на грудь какой-то компресс - я их едва разглядел. Заорал, чтоб они убирались вон со всей своей дрянью, пока не задушили его совсем, спросил его, давно ли ему плохо… Со вчерашнего вечера, говорит, а слова - едва выговаривает сквозь удушье.
- Слушай, - говорю, - судя по твоему виду, эти идиоты не много тебе помогли своей вонью. Не знаю, что сегодня со всеми творится… - Дом, казалось, был полон болезнями и унынием, и я от этого почувствовал себя стариком. Снова вспомнились годы амазонки - стремительные, как бег колесницы, когда я знал, зачем я… - Я найду твоего брата, - говорю, - он должен быть где-то близко. Он сможет что-нибудь сделать, лучше этих.
Акам покачал головой и старался что-то сказать, но его опять одолел кашель. Я знал - он не любит, чтобы его видели во время приступов, и поднялся уходить; он ухватил меня за руку, пытаясь задержать, но я подозвал его старую критскую няньку, понимавшую больше всех остальных здесь, и пошел искать Ипполита. Я думал - если болезнь здесь, то лекарь не может быть далеко.
В его покоях был только паж, коренастый парнишка лет пятнадцати. Смотрел в окно… Как только увидел меня, сразу сказал:
- Я знаю, где он сейчас, мой господин: он ушел вниз со Скалы. - Потом увидел мое лицо и добавил: - О нет, государь, все в порядке, я видел - он там сидит.
- Где? - Я был на грани терпения.
- Сверху не видно, мой господин, надо обойти понизу. Я думал, мне стоит взглянуть; я знаю большинство его любимых мест.
Он не был моим подданным, потому я спросил спокойно:
- Почему ж ты его не привел?
Он изумился:
- О, я никогда не хожу за ним, государь, разве что он мне заранее прикажет.
Я знал, глядя на него, что если я прикажу он мне не подчинится; так иногда знаешь заранее, что собака укусит. Потому просто спросил, что это за место.
- У устья старой пещеры, государь, на западном склоне. Там, где храм Владычицы.
Его построили после Скифской войны в благодарность за победу. Я вспомнил приношения, кровь и цветы и необработанный камень - там, где снова сомкнулись валуны над входом… С тех пор я там ни разу не был, - это была последняя дверь, через которую она прошла при жизни, - но теперь меня так тошнило от всех вокруг, что я пошел сам.
Дорога успела зарасти, стала почти такой же дикой, как была, когда открыли подземелье… А я теперь был не так гибок, как тогда, - пару раз нога соскальзывала, срывался, - но в общем спустился, без особого труда.
Он сидел, опершись спиной о скалу и глядя в море, и - похоже - не двигался уже много часов. И не обернулся, пока я не подошел совсем близко. Я знал, как он подвержен настроению, с первых лет, но такой перемены не видывал никогда: казалось, тоска высосала из него даже молодость, от его цветущего обаяния и следа не осталось… Там сидел хорошо сложенный мужчина; и лицо его можно было бы назвать красивым, если бы в нем была хоть капля радости… Но оно было угрюмо, иссушено заботой, - как лицо крестьянина над издохшим волом. Это я увидел прежде всего: страшную утрату, и незнание как жить дальше.
Он поднялся на ноги и даже не удивился, увидев меня… На его спине остались глубокие красные отпечатки от камня…
- Я думал, ты остался в Афинах присмотреть за братом, - сказал я. - Он едва жив, а я целый день тебя ищу…
Он вздрогнул, в отчаянии ударил себя рукой по бедру:
- Святая Мать! Я должен был знать это!…
- Тогда мне не пришлось бы рвать сандалии на этой козьей тропе. Но я полагаю, ты сам себе хозяин… Ладно, если хочешь помочь брату, то тебе стоит поторопиться чтоб не опоздать. Двигай!…
Он пошел по тропе, потом остановился… Я подумал, он возмущен, что его выследили здесь, и принимает это слишком близко к сердцу, что бы там ни привело его сюда… Он молчал. Нахмурился, в глазах тревога… А мое нетерпение было, наверно, заметно… Наконец он выжал из себя:
- Я не знаю… смогу ли помочь ему теперь. Ты… уверен, что он звал меня?
- Он не может звать. И дышать тоже уже почти не может!… Идешь ты или нет?
Он постоял еще, все с тем же замкнутым тяжелым видом, не глядя мне в глаза… Потом:
- Хорошо, - говорит, - я попытаюсь, раз так. Но если он меня не захочет - мне придется оставить его как есть.
И пошел прямо вверх, - легкий, как кошка, несмотря на свой вес, - срезая по скале повороты тропы. Его длинные руки позволяли ему ухватиться где угодно. Я поднялся следом за ним по тропе и ушел к себе.
Его так долго не было - я уж подумал, он снова где-нибудь заблудился. Наконец у двери раздался его голос, но когда дверь открылась - первым вошел Акам. Он был одет, умыт и причесан; и хоть глаза провалились в черные ямы и весь он был измотан до предела, - но дыхание было спокойным. Ипполит шел за ним, обнимая его за плечи. На мой взгляд, он выглядел немного лучше своего пациента; казалось, оба они не спали по многу ночей.
- Отец, я должен отплыть завтра. Может Акам поехать со мной? Я хочу взять его в Эпидавр, там мы его поставим на ноги. Если он останется здесь, ничего хорошего не выйдет.
Я посмотрел на них… Все еще не верилось, что Акам вообще стоит на ногах…
- Завтра? Что за ерунда! Ты погляди на малого… - Акам кашлянул и сказал мне, что чувствует себя хорошо, - но до чего хрипло сказал… - И послушай его! - говорю.
- Но тут всего один день плавания.
Я знал этот его вид: с тем же успехом можно беседовать с ослом, который не хочет двинуться с места… Но я сказал:
- Принцы не могут собираться в путь за ночь, словно конокрады. Пойдут разговоры… Приходите с этим на будущей неделе.
- Ему надо уезжать сразу, отец. Ты просил меня помочь ему - это единственный способ…
Мальчик подвинулся к нему и обнял, - но не повис на нем, чтобы я не подумал, что это от слабости…
- Но к чему такая спешка? - Все казались околдованными, я ничего не мог понять. - Еще вчера у тебя не было никаких неотложных дел, а писем мы не получали за это время. Я полагаю, ты мог бы подождать, чтобы отбыть достойно и дать брату возможность хоть отдышаться перед дорогой.
- Отец, я должен ехать. - У него снова был тот же загнанный вид, что на Скале. - Я должен. Мне было знамение.
Я подумал, как он сидел всю ночь без сна на Скале, словно ночная птица, и почуял касание сверхъестественных сил. Стало жутко, не по себе… Спросил:
- От Богини?
Он помолчал, - рот сжат, складка меж бровей, - потом кивнул.
Я устал как собака: день работы, вся эта кутерьма, да еще лазай по скалам, ищи его…
- Ладно, - говорю, - езжайте. Это, наверно, не хуже, чем душить его здесь дымом. А кто из вас скажет его матери? - Оба молчали как глухонемые. - Конечно, никто. Это удовольствие достанется мне…
Я пошел сразу, чтоб поскорей с этим покончить. Федра так и не вставала; лекарь дал ей макового отвара, но она не спала и угрюмо смотрела на дверь. Я начал с новости, которая должна была ее порадовать, и рассказал, что Ипполит уезжает, а потом уже заговорил о ее сыне. Она напряглась и стиснула руки, но когда я закончил - молчала; и я сразу ушел.
На другое утро мои сыновья уезжали. Шел дождь, и я послал Акама под тент… Ипполит прощался со мной на корме. Завернулся в черный плащ, волосы прилипли к щекам от ветра и дождя… Вот такие бывали и у его матери иной раз на охоте… Но ее секреты от меня были не темнее, чем тень листа на воде, ее я всегда понимал.
Под самый конец он глянул на меня, будто хотел что-то сказать… Эта его спешка была очень странной: я ничем вроде его не задел, почему он так скрытен со мной?… Мне показалось, что в глазах его что-то мелькнуло, - но он никогда не был из разговорчивых. Капитан крикнул: «Отдать швартовы!», мокрые спины гребцов склонились над веслами… Я не стал ждать, пока они выйдут в открытое море.