И он хотел отправиться туда же, куда скрылись прочие члены совета, но Яго удержал его за руку, вскричав:
— Нет, капитан! Нет! Я лучше соглашусь стоять в церкви в моей шапке, не преклонять колен перед Святым Таинством, не молиться по четкам, чем плыть на эту окаянную тартану, на это судно, где поселился Сатана со всем своим причетом; и к тому же, — прибавил он с уверенностью, убежденный в неопровержимости довода, — к тому же моя религия запрещает мне прикасаться к оглашенным и безбожникам.
— Кто вам говорит об этом, сын мой? — сказал капитан, крестясь. — Я слишком усердный христианин и слишком забочусь о спасении тела и души моих матросов, чтобы подвергать их такому греху.
— Да, да, капитан, именно, заботьтесь особенно о спасении тела, понимаете? тела ваших моряков, это вещь важная, — сказал Яго, немного ободренный.
— Сын мой, — возразил капитан, — вы меня не поняли; я вовсе не требую от вас, чтобы вы задушили нечестивца собственными руками. Пресвятая Дева! Нет, одна мысль об этом прикосновении заставляет меня трепетать от ужаса; но пуля вашего мушкета или клинок вашего кинжала предохранят ваши христианские руки от этого осквернения!
Яго, раздосадованный еще более на сделанный им промах, вскричал:
— Нет! Ни железо, ни свинец, ни я, не сразят этого отступника. Нет, я не еду к судну, клянусь тысячей язв Святого Юлиана! нет, я не еду! — прибавил он, стукнув сильно ногой.
— Друг мой, Яго, — возразил хладнокровно капитан, — ведь я имею право на жизнь и смерть каждого из людей моего экипажа, который возмущается и не хочет исполнять моих приказаний.
Сказав это, он указал Яго на пару пистолетов, лежавших на шпиле.
Это был страшный выбор. Яго счел за лучшее пойти на абордаж и спустился на приготовленную ему шлюпку с грустным самоотвержением человека, ведомого на казнь.
Удаляясь от люгера, несчастный Яго, вспоминая советы и предсказания канонира, которые страх врезал у него в уме, ожидал каждую минуту внезапной мушкетной пальбы.
Однако он приплыл к стороне тартаны, и ни одного выстрела не было сделано с нее.
Тогда, забросив причальный канат, он предоставил Богу душу; ибо по подробным топографическим указаниям канонира, в это самое время широкие дула мушкетонов должны были произвести адский огонь.
В ожидании он поцеловал свои четки, вскричав: «На колени, братья, смерть наша приходит!»
Десять человек, сопровождавшие его, пользуясь этим приказанием, без оглядки бросились на дно шлюпки.
Тишина, та же тишина. Ничего не слышно, ничего не видно... тот же огонь сверкал в каюте, заслоняемый по временам тенью, скрывавшей его своим движением.
Яго, немного ободренный, решился приподнять голову, но проворно опустил ее, услышав треск тартаны, потом поднял ее опять и не встретил ни мушкетонов, ни ростеров.
Ничто не придает столько уверенности, как миновавшая или выдержанная опасность; поэтому и Яго воспламенился мужественным жаром, оправился и полез на борт вместе со своими десятью подчиненными, которые одушевлялись его примером. Взойдя на палубу, они нашли там только обломки, разорванные ветром снасти, словом, беспорядок, обнаруживавший, что это судно жестоко пострадало от действий леванта. Но вдруг они услышали непонятный шум в кубрике.
Десять матросов и лейтенант «Раки Св. Иосифа», бледнея, посмотрели друг на друга, однако, закричали, правда, несколько дрожащим голосом: «Да здравствует король! Вперед, «Рака Св. Иосифа» и храбрый Яго!»
И сподвижники храброго Яго, шедшие за ним по пятам и теснившие один другого, услышав эту неожиданную тревогу, так неосторожно к нему придвинулись, что столкнули несчастного героя в большой люк, находившийся у него под ногами!
Матросы, посчитав это падение за доказательство его неустрашимости и самоотвержения, последовали за этим новым Курцием с криками: «Да здравствует Яго!» и спрыгнули все в кубрик, подобно баранам Пануржа.
Яго, вскочив поспешно на ноги, и пользуясь заблуждением своих моряков, сказал им, понизив голос:
— Дети мои, отважность и хладнокровие ничего не значат: вы все видели, что подвергаясь опасности упасть на тысячи копей и мечей, я ринулся слепо под палубу... это смелость, больше ничего.
— Да здравствует наш храбрый Яго! — повторили матросы.
— Перестаньте! ради Бога, перестаньте, дети мои, вы кричите так, что всех чаек распугаете. Поберегите ваши: да здравствует Яго! для другого времени. Вы будете восклицать это на площади Святого Антонио. Тогда это будет иметь свое действие, а теперь лучше посоветуемся о средстве, как очистить этот вертеп демонов.
И он указал на большую каюту, в которой адский шум все еще не умолкал. Вдруг, пораженный внезапной мыслью, вскричал: «Зарядите ваши карабины, друзья... стреляйте! стреляйте в эту перегородку!»
Причина, побудившая все же Яго решиться на эту меру, была в этом наступательном движении, ему необходимо было находиться позади своего отряда, и потому в прикрытии от первого натиска вылазки против осаждающих.
— Стреляйте! с нами Бог! — повторил он, толкая вперед свою команду. Пальба началась.
На столь близком расстоянии пули, попадая во множестве в перегородку, разбили часть ее и прежде, чем матросы успели снова зарядить свои ружья, страшная громада сбила их и покатилась на них с ужасным мычанием.
— Берегитесь! — кричал Яго, державший одного из своих удальцов поперек тела и двигая из стороны в сторону перед собой это подобие живого щита. — Берегитесь, это военная хитрость; они тотчас на вас бросятся. Зарядите снова ваши ружья!
— Господин лейтенант, — сказал один моряк, — но у осажденного пара таких славных рогов на лбу, каких у христианина никогда не вырастало.
— Схватите чудовище! — кричал Яго, отступая со своим щитом. — Это окаянный, схватите его... Vade retro, Satanas... Святой Иаков, Святой Иосиф, помилуйте нас!
— Но, лейтенант, это просто... это просто бык. Божусь! и лихой бык, который, я думаю, издыхает. Ахти! семь пуль в теле!
И при огне, вынесенном из каюты, все удостоверились в истине этого любопытного показания. То был действительно бык, осужденный в пищу экипажа тартаны, которого, вероятно, экипаж вынужден был оставить, покидая судно.
— Бык, ничтожный бык! — говорил Яго. — План атаки, составленный с таким хладнокровием и исполненный с такой отважностью, чтобы... чтобы взять быка на абордаж!
— Мы ведь его с собой возьмем, не правда ли, лейтенант? Давно уже мы обходим мыс сала и риф бобов; пора бы бросить якорь на кусочке свежей говядинки.
— Прошу покорно!.. смотрите, пожалуйста! — возразил Яго с гневом. — Ослы, скоты! Вы, видно, хотите подвергнуться насмешкам своих товарищей, принеся этот прекрасный трофей... Я этого не позволю, ступайте на палубу, следуйте за мной, заприте люки и, главное, по приезде на люгер, ни полслова в опровержение того, что я буду говорить капитану Массарео, как в вашу, так и в свою пользу.
Возвратясь на люгер, где стали беспокоиться из-за перестрелки, Яго, с редким бесстыдством, сделал подробное описание своей битвы с Хитано и его демонами...
— Словом, — прибавил он, — словом, капитан, все убиты или ранены.
Слушая это героическое повествование, в котором неустрашимость Яго обнаруживалась в первый раз, капитан Массарео, знавший очень хорошо трусость своего помощника, не постигал причины такой быстрой перемены; но вспоминая о челюсти Самсона, об осле Валаама и других чудесах, он стал смотреть на Яго, как на избранного, которого Бог внезапно одушевил божественным духом, чтобы даровать ему силу победить отступника, сына мятежного Ангела. Попав еще раз на эту мысль, он слепо стал верить всем глупостям и нелепостям, какие только Яго попадались на язык.
— А Хитано? — спросил он наконец.
— Хитано, капитан, был, по-видимому, переодет; но я уверен, что он в числе мертвых. Бесовская кровь, как она марает! — сказал Яго, желая отклонить разговор от столь щекотливого предмета, и молча начал вытирать широкую кровавую черту, бороздившую его камзол: то было следствие борьбы со смертью бедного четвероногого животного.
— Вы ранены, храбрый Яго? — спросил капитан с участием. — Я хочу видеть.
— Нет, нет, клянусь моей матерью! Вы не увидите! Это ничего, безделица, — отвечал Яго с притворной беспечностью и отступая поспешно. — Но важность вся в том, капитан, чтобы потопить это гнездо демонов. Люди заперты, осталось сделать несколько залпов, и мы очистим страну от величайшего разбойника, подобного которому никогда еще не существовало.
Массарео смертельно желал спросить в свою очередь, почему не приведены пленные, которые могли бы служить доказательством счастливого успеха экспедиции; но, смекнув, что тогда ему самому придется отправить эту вторичную должность, он перестал о том беспокоиться и согласился на все, чего хотел мужественный Яго. Поэтому был открыт жаркий огонь по
Homicide point ne seras!
Com. de Dieu.
Между тем как храбрый Массарео разбивал одну из тартан, другая, выйдя из протока Toppe, плыла, управляемая с искусством, несмотря на шквалы леванта, свирепость которого однако чувствительно уменьшалась.
Ничего на свете не было ослепительнее маленькой каюты этого судна, посреди которой два собеседника сидели тогда за столом. Огромный хрустальный шар, прикрепленный к потолку, изливал чистый и яркий свет на богатые турецкие ткани лазоревого цвета, на которых вышиты были красные птицы, расширяющие свои золотые крылья и держащие в серебряных лапах длинных змей с чешуей, зеленой как изумруд; наконец, диван, обитый коричневым атласом, украшал убранство этой комнаты, которая имела вид продолговатого четырехугольника.
В середине, ближе к дивану, возвышался стол, накрытый с отменным вкусом и изысканностью; но вместо ножек, его поддерживали четыре легкие бронзовые цепи, висевшие с потолка, во избежание потрясений от килевой и боковой качек. Тинтилья де рота, херес и пакарет сверкали в драгоценных хрустальных сосудах, многочисленные грани которых отбрасывали переменчивые и цветистые лучи, подобные оттенкам призмы, между тем, как фиолетовый, покрытый мелким мхом, виноград Сан-Лукара, черные фиги Медины, гранаты Севиллы, лопнувшие от солнечных лучей, и продолговатые апельсины Альтравы, возвышались легкими пирамидами в плетеных из тонкой золоченой проволоки корзинах, какие употребляются в Смирне; напоследок, столовое белье блестящей белизны, по обычаям востока, вдоль и поперек было усеяно красивыми рисунками, вытканными золотом и шелками.
Только простые бутылки темного стекла с длинными, узкими горлышками, с осмоленными и прикрепленными проволокой пробками, словом, бутылки, которые за милю пахнут Францией и Шампанией, составляли разительную противоположность с роскошью и убранством совершенно азиатскими, царствовавшими в этой каюте.
И то было именно шампанское, ибо два конических бокала на широких хрустальных ножках, торжественно были наполняемы, и розовая влага, которая шипела, сверкала, подняла вскоре свою кипящую пену высоко над их краями.
— Смотрите, командир, вода на прибыли! — Так говорил безбородый юноша, начальник другой тартаны, преследованной с таким ожесточением и несчастьем двумя сторожевыми люгерами, в то время, как окаянный выгружал контрабанду монастыря Сан-Жуана у подошвы утесов Toppe.
Той самой тартаны, которую доблестный Яго взял на абордаж, сражаясь с быком и его рогами, и которую храбрый его капитан разбил сильными пушечными выстрелами.
— Командир, вода на убыли, и если вы еще промедлите, то она в минуту совсем спадет, — повторил молодой человек, и одним глотком осушил бокал с так называемою им водой. — Как я люблю это французское вино! Наш херес и наша малага с их темно-желтым цветом для меня также скучны, как гимн, распеваемый старой дуэньей; но смеющийся, розовый лик шампанского, напротив, меня упоит радостью. Праведный Боже! при нем я будто слышу Жуану, бряцающую на моей гитаре живое и резвое болеро. Да здравствует вино Франции! — продолжал он, опуская столь весело на стол свой бокал, что разбил его вдребезги. Сей шум вывел из задумчивости другого собеседника — то был Хитано.
— Франция! Фазильо, да, по чести, это славная страна!
— Страна гостеприимства, — сказал Фазильо, опорожняя другой бокал шампанского.
Хитано посмотрел на него, отклонился назад на подушки дивана и захохотал.
— И свободы, — продолжал Фазильо с таким же приемом.
Тут хохот Хитана так усилился, что заглушил шум бури, ревевшей на море, и он еще удвоился, к крайнему смущению бедного Фазильо, который смотрел на него недовольным и удивленным взором.
Хитано это приметил:
— Виноват, Фазильо, виноват, мое дитя, но твое чистосердечное удивление к этой кроткой, как говорят, стране, мне напомнило столько вещей!..
Помолчав с минуту, Хитано быстро провел рукой по своему лбу, как бы для удаления от себя тягостной мысли, и сказал, улыбаясь:
— Так как теперь мы более не можем перевозить контрабанду, и как половина нашей эскадры истреблена, то куда мы поедем, Фазильо?
— В Италию, командир! Там, как и здесь! солнце светло, небеса лазурны, деревья зелены; как и здесь, черноокие девы поют, играя на гитаре, и преклоняют колена перед Мадонной! Не говоря уже о том, что далеко не одна бухта берегов Сицилии доставит верное и удобное пристанище вашей тартане. Едемте! Ветер на Италию, командир, вы и там найдете себе службу.
— В Италию!.. Нет, там убийцы наказываются смертью; понимаешь, Фазильо!
— Боже! Вы убийца! — вскричал юноша с ужасом.
— Послушай, Фазильо, мне было четырнадцать лет. Я и сестра моя Сед'Ига, мы вели едва переступающего отца нашего, как вдруг он упал, пораженный выстрелом из карабина. То был плод священной мести, питаемой к нам христианином. При мне был только мой стилет[10], я бросился преследовать убийцу и настиг его возле одного утеса; он был очень силен и проворен, но кровь моего отца обагрила мой пояс...
И я зарезал его с наслаждением. Вот как я с моей бедной Сед'Игой оставил Италию. Что бы ты сделал, Фазильо, на моем месте?
— Я отомстил бы за своего отца, — сказал юноша после краткого, выразительного молчания. Потом продолжал со вздохом:
— Дадим рей, командир, и поедем в Египет. Говорят, Магомет-Али и Ибрагим принимают чужестранцев. Поедем в Александрию.
— Александрия точно хороший город: туда-то я отправился, убегая из Италии. Добрый Эмир принял меня с моей сестрой и отослал в коллегию, ибо в Александрии более образования и коллегий, нежели во всей Испании, Фазильо.
— Верю вам, командир.
— Там я учился языку франков, испанскому, математике, мореплаванию; наконец, из меня сделали доброго моряка.
— Да, божусь матерью! Сделали славного моряка.
— Через шесть лет, Фазильо, я командовал бригом, который встретил брандер Канари.
Фазильо отдал воинскую честь.
— И я возвращался в гавань, чтобы починить корабль, исправить повреждения от огня и набрать новый экипаж. Это случалось со всеми при встрече Канари и его брандера. Меня с радостью приняли в Александрии. Поистине, это веселый город, особенно в прекрасный вечер, когда солнце западает за песчаные степи и золотит своими лучами гарем Магомета, укрепления старой гавани, дворец Фараона и колонну Помпея. Тогда морской ветерок прохлаждает раскаленный воздух; негры расстилают вам на террасе палатку с голубыми полосами, и вы, сидя на мягких подушках, вдыхаете в себя дым левантского табака, который благоухает, проходя через аромат от цветов лилий и роз.
Потом, прелестная дева Кандии или Самоса, краснея, преклоняет колени и предлагает вам холодный щербет в чаше превосходной резной работы. Вы делаете ей знак, она подходит к вам очень близко, и окружив рукой ее дивную шею, вы беззаботно рассматриваете эту ангельскую головку, рисующуюся, как призрак воображения посреди облаков синеватого и благовонного дыма, который, крутясь, поднимается от вашего кальяна с янтарным мундштуком.