«Мастерство в карман не спрячешь», — сказал нам осипший Леха, раздавая деньги и жирненьких цыплят после похорон. А мы, жуя, думали: да уж, «тяжела и неказиста жизнь военного артиста»...
А автобус в это время тихо стоял в очереди на заправку. Но это уже совсем другая история.
Байки про слонов
Так вот «тяжела и неказиста»...
Тут все дело еще и в праздниках. С ненавистью глядя на очередной «красный» день в календаре, военный музыкант прикидывает, сколько придется вкалывать и как. Есть, например, такая пытка — «слон». В переводе — «прохождение торжественным маршем» по улицам города. Пытка — потому что на ходу оркестр, не переставая, играет. Этимология тоже понятна: «по улицам слона водили...».
«Слон» может быть «кровавым» — это когда идти приходится больше двух-трех километров. И, соответственно, — «левым». Это когда недалеко. Самый «кровавый слон» для питерских оркестрантов существует до сих пор — это прохождение по Невскому проспекту 9 мая. Остальные «слоны» у каждого оркестра свои, регулярные и не очень — но всегда ненавистные.
Когда «тащишь слона», первое дело — слушать. Барабанщику труднее всего — он вообще ни на секунду не замолкает: между маршами, которые играет весь оркестр, барабанщики бьют строевой марш, чтобы ритм поддержать и колонну с шагу не сбивать. Чем длиннее «слон», тем больше паузы между маршами: духовикам нужен отдых для губ. Так вот о слухе: во-первых, нужно расслышать, какой марш дальше исполнять будем, а во-вторых, предупреждение об опасности.
Те, кто во время прохождения по Невскому поближе стояли, слышали наверняка, как из шеренги в шеренгу передается резкий выкрик. «Мины!!!». Так вот, если бы кто-то мог бы в этот момент посмотреть на оркестровый полк «в фас», то увидел бы, как одна из колонн неожиданно изгибается и след в след огибает некий участок проезжей части. В чем дело? А вот в чем: перед оркестром по Невскому гарцует конная милиция. То ли специально они своих дромадеров перед «слоном» откармливают, то ли бедных лошадок от рева восьмисоттрубного оркестра за спиной слабит, а только валит у них из-под хвоста, извините, безостановочно. Прямо на историческую магистраль и, уж конечно, непосредственно под сверкающие музыкантские башмаки. Играя на ходу, музыкант под ноги смотреть почти не может, вот и приходится передним косить глазами вниз и, в случае чего, орать дурным голосом: «Мины!!!». Ну а уж если вляпался кто-то — тут тебе и гогот и шуточки, а главное, как отчиститься — из строя не выйти, шаркать посреди оркестра тоже как-то неудобно — в общем, позор и сплошное расстройство.
* * *
Был в морском оркестровом батальоне исторический человек — Палыч. Тромбонист изумительный, большая умница, но, как и положено порядочному «сундуку», — пропойца и матерщинник. Невысокий, поджарый, с синими невинными глазами и соломенными усами, чуть подкрученными по-гусарски, баб он валил на улицах десятками, как взбесившийся бульдозер на просеке. Где он их только не пользовал — в кустах, за ларьками, в тоннеле метро, за кулисами театров, прямо в казарме... А уж надраться умудрялся вообще всегда и везде, даже в самые тяжелые времена и в самых невероятных ситуациях. Короче, о его похождениях ходили легенды, которые «деды» рассказывали на ночь восхищенным воспитонам.
Тащим как-то «слона» по Невскому. Вот уже Дворцовая площадь показалась, конец мучениям вроде. Играем повеселее, в голове сладкая мысль бьется: «Ско-ро в у-воль-не-ние... Ско-ро все за-кон-чит-ся ..» Вдруг крики какие-то непонятные, смех по правому флангу. Там, конечно, Палыч. Топает себе, играет, глаза закрыты — творческий экстаз. А рядом с ним два мужика каких-то семенят, руками размахивают, кричат. Потом, смотрю, вперед побежали, к дирижеру. А толпа на тротуаре жуткая — не протиснешься, так они даже через милицейское оцепление прорвались, за ними два сержанта рванулись. Тут как раз остановочка образовалась — между оркестрами ветераны идут, быстро им никак, вот и приходится останавливаться время от времени. В общем, встали, материм старичков за задержку, а впереди — скандал. Те два мужика к дирижеру прорвались и орут на весь Невский, пальцем на Палыча показывают:
— Этот вон, сука, у нас бутылку водки спер!
— Как спер?!
— Да мы пока закусь разворачивали, пузырь на землю поставили, а он, гад, дудкой своей ее подцепил и в карман!
А это у Палыча, надо сказать, такой любимый фокус был: он кулисой от тромбона своего мог орудовать как рукой — чего хочешь зацепит и возьмет. Ну мы, конечно, разоржались, строй сломался... А колонна уже дальше двигаться должна. Дирижер, от злости белый, подлетает к Палычу: где флакон?! А тот только невинными глазами хлопает и руки разводит: смотрите, мол, какой флакон? Мне его и спрятать-то некуда! Спереди команда: «Марш!..» Дирижер вприпрыжку вперед несется, мужиков менты уволакивают, мы с грехом пополам стучим-дуем чего-то — караул полный! А Палыч, как ни в чем не бывало, топает, печатая шаг. Тихон, сосед мой по шеренге, тарелками прикрывается — со смеху киснет.
— Ты чего? — говорю. Он мне на Палыча кивает. Смотрю — тот как-то странно тромбон закидывает наверх. Пригляделся — и мундштука нет. В общем, хлещет наш Палыч водяру прямо из тромбона на ходу. Хлещет и подмигивает. Такие дела.
* * *
А через год на том же месте другая история. Маршируем под «Прощание Славянки» к той же спасительной Дворцовой, и вдруг Палыч, самым что ни на есть строевым шагом, чешет на Большую Морскую, к арке Главного штаба — прямо через оцепление и глазеющий народ. Начальник только зыркнул, а чего сделаешь — не орать же на весь Невский: Корольков, вернитесь в строй!
Ну сомкнулись, выползли на Дворцовую, сыграли там пару маршей. Смотрим, Палыч уже в строю — контрапункт выводит. Когда распустили всех, спрашиваем: где был-то?
— Да вот, — говорит, — девчушку симпатичную увидел, прямо сил нет, как захотелось!
— И чего?
— Чего... Трахнул, конечно.
— Да где?!!
— Да в арке!
А в арке Главного штаба, между прочим, народу — как сельдей в бочке. Смотрим недоверчиво. Тут протискивается к нам девчонка какая-то — глаза горят, помада вся размазана и юбка спереду назад перевернута.
— Лешенька! — кричит. — Ну ты скоро?
Немая сцена. Только никуда с ней Лешенька не поехал, поскольку тут как раз начальник подтянулся с двумя орлами из патруля. И поехал наш Палыч отмечать День Победы на «губу».
* * *
А был еще и такой «слон»: на гастролях, во Франции. Да-да, после перестройки стали нас выпускать в разные поездки — на фестивали духовой музыки, концерты разные. Потому как выяснилось — у русских музыкантов, хоть они и играют на жутких помятых «шкварках», все равно уровень исполнения лучше, чем у самого «навороченного» зарубежного оркестра. Ну о гастролях я попозже расскажу, а пока о том памятном «слоне».
Было это на фестивале в Шато-Тьери — на родине Лафонтена. Праздник у французов был просто сумасшедший — огромные фигуры героев басен из живых цветов едут из городка в городок на платформах, а между ними шагают расфуфыренные музыканты вперемешку с артистами. Шум, музыка, крики, веселье — в общем, настоящий карнавал. Оркестры были из разных стран, всего двадцать или около того, а идти надо было четырнадцать километров.
Дирижер нам об этом предусмотрительно не сказал: Родина — Родиной, честь — честью, но четырнадцать километров!.. В общем, топаем. Жарища — градусов тридцать, пот градом. У меня лично на шее висят самодельные колокольчики, весом — двенадцать килограммов (сконструированы по проекту дяди Васи — слесаря училища им. Дзержинского, чтоб ему пусто было). Вокруг нас детишки бегают, поливают наши белоснежные форменки самовыводящимися чернилами (о том, что они исчезают через десять минут, мы, конечно, не знали), посыпают наши потные шеи конфетти и веселятся как безумные. Мы их, естественно, в голос материм — французы все-таки. Нарастает, пардон, классовая ненависть...
Километров через десять — выдыхаемся абсолютно. Скисли все — какая уж тут музыка... И тут тубист наш, Игорек, с перегрева видимо, начинает поперек барабанного боя играть «Калинку». Тромбонисты — веселый народ — потихонечку подхватывают. «Дерево», то есть флейты с кларнетами включаются. За ними — трубачи. Альты, баритоны, ударные — через полминуты начинается русское народное шоу. Дирижер растерянно пот вытирает, вся колонна смешалась — идти под «Калинку» трудновато. Сашка Веселков, барабанщик, встал рядом с Чуганычем (воспитоном-тарелочником) и «свингует» вовсю, тот ему тарелки держит, как живая ударная установка. Трубы ревут, Палыч соло заряжает, валторнисты уже приплясывать начали...
Народ начинает скапливаться вокруг, дорога перегорожена. Подтягивающиеся оркестры подыгрывать начинают, те, кто впереди шел, — возвращаются и тоже начинают включаться. Короче говоря, через три минуты посреди какой-то французской деревушки бушует настоящий джем-сейшн с участием около пятисот интернациональных исполнителей и пары тысяч зрителей. Над всем этим безобразием зависает вертолет с телевизионщиками. Музыканты прибавляют — плохо слышно! К нашему дирижеру подбегает какая-то тетка — то ли распорядительница, то ли переводчица — и пытается что-то втолковать, но тот только виновато разводит руки...
Еще минут через пять русские музыканты потихонечку отвалили в сторонку и растянулись на каком-то лужке. Всем было ясно — такая пробка быстро не рассосется. И точно: провалялись мы около часа, отдохнули хорошенько, перекусили (восхищенные аборигены пирожками закидали), а потом дальше двинули. Дирижер шел рядом с Игорьком и что-то яростно ему шептал. А тот только пожимал огромными плечами и добродушно бубнил:
— А я чего?.. Я случайно... Утомился немного...
Байки про парад
В последнее время военный парад — редкость. Доктрина, что ли, сменилась или дорого очень — не знаю, только все-таки шоу было первоклассное, как ни тяжело в нем приходилось участникам.
Подготовка к параду — процесс длительный. Сначала — месяц репетиций. Марши в исполнении питерских оркестров должны звучать не хуже, чем в Мариинском театре. Во-первых, чтобы Москве насолить, а во-вторых: акустика на Дворцовой площади изумительная, как в капелле. Это вам не Красная площадь, где звук от кремлевских стен многократно отражается, да так, что не то что ходить — играть невозможно!
Потом приходит очередь «ножками походить». Сперва на Кировском стадионе, а затем и на самой Дворцовой. Ну а уж когда 7 ноября совсем близко — начинается самое кровавое время: ночные репетиции. Но обо всем по порядку.
Едем как-то на Кировский стадион. Все как обычно — «пазик» на ровном месте подпрыгивает, на барабане моем «сундуки» «пулю» расписывают, остальные спят... Фалишкин, как всегда, свой большой барабан втиснул в проемчик к задним дверям, сам на заднем сиденье дрыхнет. Леня Шульман — тубист, на барабане этом прикорнул в обнимку с тубой своей. Саня Соломоник — трубач, губы разминает, неприличные звуки издает, спать людям мешает. Тромбонист Вовка Соловьев потихонечку пиво потребляет из термоса — конспирация!
Заехали на заправку — дежурная в микрофон кричит:
— Эй, мичман! Высади людей!
— Да какие у меня люди! — отвечает наш водила. — Так, матросы...
Заправляемся, дальше пилим. И тут насосавшийся пивом Володя чувствует, что задета его человеческая гордость. Он встает и идет по проходу, минуя подозрительно принюхивающегося дирижера. Губы его шевелятся, видимо репетируя последующую гневную отповедь. Но когда он подходит к кабинке водителя и тот смотрит на него понимающим взглядом, включая «поворотник» и тормозя, Володины эмоции хлещут через край. Он просто бьет мичману в морду, нисколько не заботясь о безопасности дорожного движения.
Отдавая дань профессионализму водителя, скажу, что перед тем как достать монтировку и отлупить ею Соловья по кумполу, мичман тщательно и аккуратно припарковался к обочине.
Нет смысла рассказывать о ходе побоища. Самым интересным в нем было то, что Соловей, как и любой музыкант-духовик, прежде всего защищал губы. А мстительный мичман старался врезать именно по «амбушюру». Но куда ему было, толстому и неповоротливому, против Вовки — одного из самых буйных наших «сироток».
— Мы тебе не люди?! — хрипел Соловей, одной рукой обхватив жирную шею водителя, а другой коротко тыкая ему в нос. — Мы тебе, сука, верзо собачье?
Мичман молча выдирался из Вовкиного захвата и старался достать противника такими взмахами монтировки, что и слону бы снесло хобот, попади он хоть раз в цель.
Всех находящихся в автобусе схватка очень развлекла. Народ делал ставки. Одни, прекрасно зная способности Соловья, верили в него. Другие, принимая во внимание объем Вовкиного термоса и наличие монтировки, высказывались в пользу сопящего мичмана. Но, в отличие от большинства, наш начальник очень не любил драк. Поэтому пресек происходящее жестко и решительно — открыл рот и так заорал, что случись в соседней лощине Куликовская битва — и она бы приостановилась.
«Сундуки» разочарованно вздохнули и принялись хором остужать обстановку:
— Кочумайте, чуваки! Хорош скубаться! Вовка, не осли! <«Кочумай» — заканчивай, перестань, хватит. «Скубаться» — ссориться, ругаться. «Верзо», «верзать» — без комментариев — понятно и так.>Остынь, Соловей! И т.д...
Таким образом, поединок закончился бесславно. Во всяком случае, для мичмана. Но мичман не был бы мичманом, если бы не затаил обиду и не утешал себя на всем оставшемся пути сладкими мыслями о кровавой мести. А возможность отомстить предоставилась ему в самом конце нашего путешествия — на Кировском стадионе.
Вывернув на бетонную площадку, где парковались оркестровые автобусы, он подъехал к точке дислокации (щуплому воспитону из оркестра ВОСО с табличкой в руке: «ВВМУРЭ») и вместо того, чтобы мягко и вежливо разбудить личный состав задремавшего оркестра, взял да и открыл двери. Из передних дверей «пазика» ничего особенного не вывалилось, а вот из задних рухнуло самое ценное: свежепокрашенный большой барабан Фалишкина, мирно дремавший на нем Шульман, отдыхавшая на Шульмане туба и целая горсть всяких мелочей, типа сияющей лиры, парадной шинели дирижера, чемодана с нотами и, собственно, Фалишкина.
Шума было много. Грохот и лязганье упавшего начисто перекрывал рев начальника, в одну секунду подскочившего к бесформенной куче:
— Шульман, встать! Смирно! Что с тубой?! Я не спрашиваю, что с мордой, я спрашиваю, что с тубой?! Кто ее будет чинить? — орал он на ошеломленного Ленчика, размазывающего по лицу мятым носовым платком кровь и грязь вперемешку.
Откуда-то из-под барабана глухо ворчал Фаля, пытаясь отцепить свои надраенные аксельбанты от позолоченных погон накрывшей его шинели начальника. При этом он старательно полоскал ее полы в сомнительного вида луже.
От тубы мало что осталось. Вернее, вместо нее на солнце посверкивала груда искореженного железа. Начальник бегал вокруг нее вприпрыжку, не переставая орать.
— Мерзавцы! Сто суток ареста! Сгною! На губу! Фалишкин — двадцать нарядов вне очереди! Чините барабан!.. Я не знаю чем, через пять минут доложите!
Услышав заветное «на губу», за начальником мелко засеменил Гнус.
— Как — на губу, Александр Иванович? У нас и так спирта не хватает. Не надо губу, Александр Иванович! Я его, суку, сам на ремни порву!
Тут надо бы заметить, что в советское время в Ленинградском гарнизоне отправить человека «на губу» было не легче, чем пристроить приехавших родственников в «интуристовский» «люкс». Я уж не знаю — мест там не хватало или конкурс большой, но для того, чтобы военнослужащий «отдохнул» на гауптвахте несколько запоминающихся дней, начальникам этой самой гауптвахты приходилось давать взятки. Принимали они их в основном в жидком виде. Поэтому у музыкантов в обычное время особых проблем не было. Все оркестры совершенно официально получали спирт в довольно внушительных количествах — для «отогревания инструментов в холодное время года». Как происходило это «отогревание», я расскажу попозже. А сейчас лишь замечу, что перед парадами спирт расходовался в огромных количествах, потому-то Гнус так жарко возражал против обещанной Шульману «губы».