Послышался звук приближающегося автомобиля. Вскоре со стороны города показался голубой «Москвич», за рулем которого сидела женщина. Пальцы ее рук в длинных, до локтей, черных перчатках, под цвет платья, цепко держали руль.
Автомобиль остановился у кромки леса подле стоявшей в стороне старой сосны. Из леса вышел человек, одетый в спортивный костюм, и сел в машину. «Москвич» развернулся и проехал мимо Данченко к городу. На этот раз за рулем сидел мужчина, и рука женщины в черной перчатке лежала на его руке.
Когда пыль немного улеглась, Данченко увидел, что он не один наблюдал за «Москвичом»: в мелколесье у дороги стоял человек в комбинезоне. Когда машина скрылась, он повернулся и вошел в лес.
Еще не понимая, зачем он это делает, Данченко бросился вслед за незнакомцем. У кромки леса Данченко остановился и прислушался. За гулкими ударами сердца, он ничего не услышал, затем из глубины леса донесся громкий, все удаляющийся топот и хруст валежника. Было ясно — человек в комбинезоне заметил преследование и, не желая быть узнанным, пытается скрыться.
Данченко захватил азарт погони. Он бежал, перепрыгивая через корневища, не разбирая дороги; ветки больно хлестали его по лицу, царапали руки. На мгновение остановившись, он вслушивался в топот ног, хруст сучьев и, определив направление, бежал вновь. Лесная чаща становилась все глуше, здесь было влажно и сумеречно; ноги по щиколотку уходили в торфяник, скользили на кочках. Напрягая силы, он бежал все быстрее. Вдруг яркий солнечный свет ударил в глаза. Тяжело дыша, Данченко прислонился к стволу березы. По ту сторону просеки мелькнула тень и снова скрылась в лесу. Их отделяло полсотни метров. Данченко бросился вперед, но, поскользнувшись, упал, услышав в то же мгновение свист пули.
Некоторое время он лежал, не шевелясь, вслушиваясь в разноголосый шум леса. Различив все удаляющийся хруст валежника, он поднялся и подождал пока шаги не затихли совсем. На дереве был свежий след пули. Данченко подошел к березе, у которой минуту тому назад стоял, и смерил высоту отверстия. Оно приходилось на уровне сердца. Это был меткий, а главное, бесшумный выстрел. Полковник не ошибся: враг вооружен беззвучным пистолетом.
Продолжать преследование, оставаясь незамеченным, было невозможно. Данченко осмотрелся и попытался сориентироваться. Вырубку окружала плотной стеной все та же лесная чащоба. Он припомнил, что начал преследование человека в комбинезоне от шоссе, ведущего на запад, и все время бежал вправо; следовательно, углубляясь в лес, он двигался в северо-восточном направлении. Осмотрев ствол березы, Данченко определил стороны горизонта: с северной стороны грубее и темнее окраска коры и у основания дерева гуще растет лишайник.
Делая зарубки перочинным ножом, он уверенно шел в юго-западном направлении и минут через сорок выбрался на шоссе. Данченко знал, что подполковник вернется из штаба дивизии поздно вечером, поэтому свернул на тропинку, ведущую в Нижние Липки. Его встретили низкие плетни палисадников, заросли цветущей мальвы, колодезные журавли, крытые щепой и черепицей крыши, ленивый собачий лай. Данченко шел по улице мимо дома с высокой антенной. Здесь жил техник-лейтенант Левыкин. Из открытого окна доносились мелодичные звуки гармони. Левыкин играл что-то незнакомое, тягучее, жалостное. Дальше высился большой пятистенный, крытый железом дом правления колхоза и затем маленький, в три окна, домик Устиновой, директора и педагога нижнелипской школы-семилетки.
Данченко жил на самом краю деревни. Достав из-за наличника ключ, он открыл большой висячий замок и вошел в сени. На него пахнуло прохладой свежевымытых полов и запахом ромашки, развешанной в сенях для просушки. В комнате на столе его ждала кринка топленого молока и душистый ржаной хлеб. Поужинав, он снял сапоги и лег на кровать. «Один час», — подумал Данченко. Набитый сеном матрац был не очень-то мягок, но усталость взяла свое…
Ровно через час Данченко проснулся. Ополоснувшись до пояса холодной колодезной водой, он почувствовал себя бодрее. Порывшись в хозяйском сарае, он нашел ножовку, сунул ее в полевую сумку и вышел на улицу. Солнце село. От старых лип легли косые глубокие тени. Не торопясь, капитан пошел по обочине, поросшей травою.
Подле плетня на длинной скамейке Данченко увидел Левыкина. Окруженный группой ребятишек, техник принимал деятельное участие в сооружении бумажного змея. Увидев капитана, он улыбнулся и дружески кивнул головой. Посмотрев на часы, Данченко решил задержаться: еще было время.
— Не зайдете ко мне? — спросил Левыкин.
— Сейчас должна быть передача международной футбольной встречи… У вас приемник работает?
— Попробуем. У меня любительский, самодельный, — уже на ходу ответил Левыкин, поднимаясь на крыльцо дома.
Комната Левыкина представляла собой угол, отгороженный от хозяйской половины деревянной перегородкой не до потолка. Здесь помещались: кровать, большой некрашеный стол, служивший Левыкину верстаком, письменным и обеденным столом одновременно, два венских стула и на тумбочке самодельный приемник.
Оказалось, что город выключил электричество. Подвесная линия электроснабжения была ветхой, и ее на неделе несколько раз выключали для ремонта.
На столе лежало концертино. Левыкин взял инструмент в руки, растянул меха и под звуки физкультурного марша, подражая Синявскому, скороговоркой сказал:
— Наш микрофон установлен на стадионе «Динамо».
— Мелодичная гармошка, — с видом знатока заметил Данченко, хотя он никогда не отличался хорошим музыкальным слухом.
— Оскара Циммера, мюнхенская. Интересно, товарищ капитан, она мне досталась.
— Расскажите, — попросил Данченко.
— Когда наши войска вступили в Шнейдемюль, я еще был старшим сержантом и служил механиком. Полк тогда летал на Ла-5, хорошие были машины. И вот в одном дальнем фольварке (мы передвигались на новую базу) в подвале нашел я человека, немца. У него были отрублены пальцы обеих рук… Вытащил я его на воздух, первую помощь оказал. Пришел он в себя и рассказал свою историю. Был он музыкальным клоуном в цирке Гагенбека, мобилизовали его в фольксштурм и направили на восточный фронт. Видит он, что гитлеровцам капут приходит, и сочинил он песенку о драпармии и о медали за обмороженное мясо. Услышало начальство эту песенку, и посадили раба божьего в подвал, а чтобы он больше не мог под гармошку песни петь, отрубили ему топором пальцы. Язык хотели отрезать, да не успели: наши танкисты ворвались в фольварк. Ну, и подарил он мне на память эту гармошку. «Теперь, — говорит, — она мне ни к чему…»
— Печальная история, — сказал Данченко и, взглянув на часы, добавил: — Через полчаса уходит автобус в город. Извините, тороплюсь.
Данченко едва успел к отходу автобуса. Заплатив за билет до города, он, что-то вспомнив, с озабоченным видом попросил водителя остановить машину и, ругая свою забывчивость, вылез на дорогу.
Свернув в лес, по отметкам на стволах деревьев Данченко быстро вышел на вырубку и разыскал дерево: здесь среди осинника и сосны береза попадалась нечасто.
Предстояла трудная задача: маленькой, мелкозубой ножовкой спилить березу толщиной сантиметров в пятнадцать. Данченко влез на дерево, подвязал к стволу один конец тонкой прочной веревки, другой конец, сильно натянув, укрепил на старой сосне и на три пальца ниже пулевого отверстия начал пилить ствол. Поначалу ножовка шла легко, но, чем дальше пила уходила в древесину, тем сильнее ствол сдавливал полотно.
Стемнело, когда Данченко закончил работу. В его руках был кусок березового ствола с пулей, застрявшей в древесине.
Подполковник уже вернулся и ждал его. Доложив об эпизоде в лесу, Данченко выжидательно посмотрел на Жилина.
Подполковник молча выкурил папиросу, сплющил в неспокойных пальцах гильзу и сосредоточенно свернул ее. Это не предвещало ничего хорошего.
— Так, Максим Фадеевич, квартиру получаете в гарнизонном городке? Боюсь, что при таком методе работы квартира вам не понадобится. Где-то у Шекспира говорится: «…Осторожность — лучшая часть храбрости», а ведь вас чуть не подстрелили, как самовлюбленного глухаря на току. Эх, вы, контрразведчик! — бросил уже через плечо подполковник и вышел из кабинета.
Жилин долго чем-то гремел около отопительной системы, затем вернулся в кабинет с топором в руке и расколол чурку надвое. Звякнув, на пол упала пуля.
Данченко поднял ее и положил на стол. Это была пуля калибра 7,65. Надпиленная у наконечника, она развернулась на четыре лепестка.
XI. ДЕВЯТЫЙ ДЕНЬ
День был ясный и чистый. Издалека на аэродром доносился гул самолетов и звонкие очереди автоматических пушек. Это летчики майора Толчина стреляли по конусам.
Майор Комов считал, что информация экипажей о ходе выполнения заданий — один из самых важных участков его работы. Замполит рассуждал так: если ты выполнил задание и тут же получил оценку — есть время для того, чтобы исправить ошибку или закрепить достигнутые успехи. Кроме того, когда поставленная перед летчиком задача и ход ее выполнения хорошо известны техническому составу, это сплачивает экипажи самолетов и исключает всякую задержку по техническим причинам повторного вылета. Для того, чтобы информация была оперативной, выпускалась «Стартовка». Комов сам редактировал ее и следил за своевременным выпуском.
Сегодня «Стартовка» вышла на двухстороннем стенде. На одной его стороне были крупно написаны задачи летного дня, а на другой — результаты воздушных стрельб. Итоги были хорошие: каждый летчик имел прямое попадание в конус, но успех лейтенанта Зернова превзошел все ожидания — четыре синие пробоины!
По поводу результатов стрельб Евсюков попытался сострить:
— Мой командир еще зеленый, а два попадания! — у Николаева был боезапас зеленого цвета.
Техники и механики, стоявшие подле «Стартовки», на остроту не ответили. Евсюков презрительно улыбнулся и, бросив: «В молчанку играете?!» — пошел своей вихляющей походкой к санитарной машине, на ступеньках которой сидела медсестра Ярцева.
Приложив картинно руку к козырьку, улыбаясь, Евсюков сказал:
— Екатерине Поликарповне привет!
Ярцева, не ответив, поднялась в машину и захлопнула дверку, но защемила полу белого халата. Когда она приоткрыла дверь, чтобы вытащить полу, Евсюков спросил:
— За что такая немилость? Разрешите зайти, Екатерина. Поликарповна, есть серьезный разговор…
— Хватит! Идите туда, Марк Савельевич, где вы были всю эту неделю, а я за вас хлебнула сраму…
— Что же это вы, сами вызывали, а теперь обижаетесь?
Ярцева распахнула дверцу машины и с обидой спросила:
— Когда это я вас вызывала?
— Когда я томился, как граф Монте-Кристо, на гарнизонной гауптвахте.
— Да чтобы у меня глаза лопнули, если я вас когда-нибудь вызывала! Очень вы мне нужны!
— Извиняюсь, Екатерина Поликарповна, но у нас есть доказательство…
— Это какое же такое «доказательство»?
— Записочка…
— Записочка? — искренне удивившись, переспросила Ярцева.
— Вашей рукой писана.
— Никогда я никаких записок вам не писала! Вы эти глупости бросьте! На одинокую женщину всегда можно пятно положить. Довольно стыдно, товарищ лейтенант! — заключила Ярцева.
Расстегнув комбинезон, Евсюков пошарил по карманам тужурки и извлек записку, написанную на узком прямоугольнике бумаги желтого цвета.
— Скажите, это не вы писали?
— Не имею такой привычки, чтобы мужчинам записки писать.
Упорство Ярцевой начинало его злить.
— Вы же в нее камешек завернули и бросили в окно. Здесь ясно написано: «Если скучаете, приходите в санчасть. Я в полном одиночестве. Катя», — прочел Евсюков.
— Ну-ка покажите, — все больше удивляясь, потребовала Ярцева.
— Смотрите, только из моих рук, — сказал Евсюков и, разгладив на колене записку, показал ее Ярцевой.
Она прочла записку, ушла в машину и вернулась с книгой дежурства.
— Вот поглядите мой почерк! Хоть бы руку ловчее изобразили! — с негодованием сказала Ярцева.
Записка была написана другой рукой, казалось, знакомой, но чей был этот острый, с левым наклоном почерк, Евсюков вспомнить не мог. А искренность Ярцевой не вызывала сомнений.
Она вырвала из его рук книгу дежурства и ушла, резко хлопнув дверкой «санитарки». Евсюков присел на ступеньку машины и, сдвинув на нос фуражку, почесал затылок. «Кто же написал записку? — думал он. — Кому и зачем понадобилось вызвать меня в санчасть?»
Размышления Евсюкова были прерваны — шел на посадку самолет командира. Сунув запаску в карман комбинезона, Евсюков вслед за механиком бросился встречать самолет Николаева.
Перед самым концом летного дня секретарь партийного бюро майор Юдин разыскал Комова, поздоровался, отвел его в сторону и по привычке стал крутить пуговицу на его тужурке. Комов понимал, что Юдин пришел с дурной вестью и мысленно ищет, чем бы подсластить горечь приготовленной им «пилюли».
— Тебя, Анатолий Сергеевич, у нас в полку любят, ценят и уважают, — начал он, как и думал Комов, с «бочки меда». — Ты хороший работник и честный человек, но… — Нитки, на которых держалась «подопытная» пуговица, достигли предельного напряжения. — Ты, конечно, волен поступать так, как подскажет тебе твоя партийная совесть…
— Слушай, Денис Григорьевич, не тяни за душу, выкладывай твою «ложку дегтя», — не выдержав, сказал Комов.
— У меня, конечно, нет никакого официального заявления, пока это только слухи, но… дыма без огня не бывает…
Так старательно начищенная Комовым пуговица оторвалась. Юдин выругался, нагнулся и, близоруко сощурившись, стал разыскивать пуговицу в траве. Очевидно, для того, чтобы сказать то главное, во имя чего он и затеял весь этот разговор, положение «с колена» больше устраивало Юдина, и он невнятно пробормотал:
— Я насчет твоих отношений с Леной Устиновой…
Комов так растерялся, что даже не нашел, что сказать. А Юдин, поднявшись и вручая ему пуговицу, продолжал:
— Вас видели в лесу, гм… в таком положении… Мать ее, Софья Петровна, говорит, что Леночка переживает, плачет по ночам…
— Кто это сказал? — сдерживая себя, спросил Комов.
— Наши женщины. Они уже были у Софьи Петровны, разговаривали с ней, просили меня побеседовать с тобой, как с человеком и коммунистом, — закончил Юдин и, надев очки, посмотрел на Комова. — Ты же знаешь, женщины у нас народ активный, — после паузы добавил он.
— Это мы с тобой, Юдин, виноваты в том, что «активность» наших женщин ограничивается нездоровым интересом к чужой жизни. По каким-то неписанным законам в течение всего лета до глубокой осени мы не ведем воспитательной работы среди жен офицерского и сержантского состава. Даже курсы кройки и шитья у нас работают через пень колоду…
— Подожди, Анатолий Сергеевич, — перебил его Юдин. — Если ты хочешь поставить на бюро вопрос о работе среди женщин — не возражаю, обсудим и примем решение. Но при чем здесь Лена Устинова?
— Между мной и Леной Устиновой ничего не было, — невольно повысив голос, сказал Комов. — Я отношусь с глубоким уважением к семье Устиновых и люблю…
— Любишь? — переспросил Юдин и с нескрываемым интересом посмотрел на замполита.
— Да, люблю! — резко повторил Комов. — Не понимаю, Юдин, откуда у тебя это ханжество?! Да, люблю, черт возьми! Я живой человек, и мне свойственно все живое. Боятся жизни только ограниченные тупицы, ханжи и лицемеры! Не беспокойся, Юдин, нормы общественного поведения для меня не менее обязательны, чем для других. Я об этом хорошо помню.
Вспыхнула красная ракета — это был сигнал к окончанию летного дня.
Комов стремился к тому, чтобы летчики не отрывались от своих экипажей. Техники смотрят на уходящий со старта автобус с понятным чувством обиды: они приходят на аэродром зачастую глубокой ночью, а уходят тогда, когда их командиры уже давно отдыхают дома. Зная об этом, Комов проследил за тем, чтобы командиры дали замечания техсоставу. И в то время как техники заканчивали послеполетный осмотр, их командиры в штабе заполнили документацию, провели разбор и получили оценки, затем вместе с техниками поехали на речку купаться.
Астахов на аэродроме избегал Комова и на речке держался в стороне, стараясь не попадаться на глаза замполиту.