Языком лягушка может поймать мелкую сухопутную или летающую добычу, но протолкнуть ее в глотку приходится глазами. И схватив какого-нибудь жучишку, она быстро и крепко зажмуривается, мгновенно втягивая выпученные глаза. Не от удовольствия жмурится, а потому, что убить добычу нечем и ее приходится заталкивать в глотку и целиком, и живьем.
Это самый настоящий хищник, который охотится только на живую добычу и ловит всех, кого только может проглотить. Своих конкурентов — жаб и чесночниц — обыгрывает тем, что может охотиться не только на суше, но и в воде. Молодые лягушки только насекомых ловят, а рослые лягвы пожирают своих и чужих головастиков, лягушат, мальков и мелкую рыбешку, птенцов, мышей.
Но мышь — не жук: схваченная, она может мгновенно извернуться и укусить врага. Ее не проглотишь разом, как муху. Поэтому, схватив крупную, сильную жертву, лягушка тут же бросается с ней в воду и топит ее, не выпуская из пасти, пока та не перестанет трепыхаться. Потом выныривает, возвращается на берег и начинает с трудом, с передышками заглатывать или заталкивать в свою утробу мокрую, бездыханную добычу. Однажды лягушка средней величины за полчаса управилась с полевкой, которая была всего на сантиметр короче хищницы, но весила, правда, вшестеро меньше.
Головастики озерной лягушки — вегетарианцы: на одних водорослях вырастают до превращения в лягушат, но при случае не отказываются и от мясной пищи. Когда личинка плавунца убивает одного из головастиков и начинает высасывать его, остальные скопом быстро обгладывают его до хрящиков. Но сами после такого пиршества друг на друга не нападают и не становятся кровожаднее, особенно если в достатке их привычный корм.
Чем пахнет чистая дождевая вода в стакане, ведре или в луже на асфальте? Для нас — ничем. Для лягушки — чистой водой. Я спас ту заблудившуюся путешественницу: принес домой и посадил в ведро, плеснув в него немного воды. Хотел отнести ее к реке, но кончался октябрь, ударили ранние морозы, и пленница так и осталась в ведерке. Водопроводная вода в нем испортилась довольно быстро, но прежде чем ее заменили на свежую, лягушка сама нашла выход.
В полутора метрах от ведра стоял высокий бачок с дождевой водой. Видеть его из ведра лягушка не могла, но она одним прыжком выскочила на пол, а вторым очутилась в бачке, где и просидела до весны, отказываясь от пищи. И надо признать, что такой выход из положения удался бы немногим из тех животных, которые ушли от лягушки вперед на десятки и сотни миллионов лет. Поведение этой твари до сих пор считают слишком примитивным. Обе ее жизни: и короткую жизнь головастика, и жизнь четверонога — изучали и изучают с помощь ножа, электричества и приборов, а те формы ее поведения, которые свойственны «думающим» животным, даже не описаны как следует. А она, оказывается, может решать и серьезные задачи, только ответа от нее добиться трудновато.
Животным одного вида нет-нет да и приходится вступать в стычки друг с другом, чтобы доказать свое превосходство или отстоять участок, семью, добычу, убежище или просто удобное для отдыха место. Иногда это просто демонстрация силы или ритуальный бой. Даже для них надо иметь средства нападения и защиты — когти, зубы, рога, клювы, хвосты, шипы. У лягушки ни того, ни другого, ни третьего. Ей нечем ни ударить, ни ущипнуть, ни увечье нанести, и даже причинить небольшую боль противнику или сопернику нечем, а стало быть, нечем держать побежденного в страхе и подчинении.
Наверное, не один я видел весной и летом, как дерутся самцы озерных лягушек. Ничего, кроме смеха, эти драки вызвать не могут, потому что прежде всего бросается в глаза клоунская потешность сцены: не хватает только пузырей с горохом в лапках драчунов, когда они бросаются друг на друга и, не зажмуриваясь, начинают молча тузить друг друга передними лапами. Это не дуэль, потому что нет оружия и, наверное, нет правил. Коротенькой лапкой не размахнуться для хорошего удара. Дерутся противники только на плаву и бьют только по голове, словно стремясь окунуть один другого. Зачем? Ведь вода — та стихия, где лягушка ищет спасения от любой опасности, а удар по морде, видимо, не производит на нее никакого впечатления.
Ходить лягушка не умеет и не может: слишком велика разница в длине передних и задних ног. Она и по суше, и по воде передвигается одним способом — мощными толчками задних ног. Прыжок — как выстрел: его направление в полете не меняется. Нечем его изменить. Нет у лягушки хвоста. Поэтому бывают случаи, когда лягушке не до смеха.
Более тридцати лет назад произошел случай, который помнится до сих пор. Я медленно шел по берегу одного из бесчисленных протоков волжской дельты, где живут самые рослые лягушки, и любовался их классическими прыжками: стремительными, длинными, безукоризненными. Но одна, не пролетев и половины расстояния, вдруг врезалась мордой в крепкий сук, торчавший из воды, шлепнулась в тину, тут же перевернулась и уставилась на меня не то что с обескураженным видом, а словно с немым вопросом: «Ну, как я?».
Озерную лягушку называют зеленой, но у нее нет постоянного цвета. Сидит на светлом песке — и сама сверху с явной желтизной, прижмется к листу кувшинки — и словно сольется с ним цветом, усядется на почерневший обломок или на непросохшую грязь на берегу — и не разглядишь ее, тоже черная. Есть в этой черноте и в неподвижности позы какая-то первобытность. Но какого бы цвета ни была лягушка сверху, пузечко ее всегда чисто-белое, а от кончика морды вдоль всей спины тянется узкая ярко-зеленая полоска. Она у озерных лягушек как опознавательный знак и никогда не меняет даже оттенка ни у подростков, ни у взрослых. А ночью все они, какая где бы ни сидела, в один цвет. (Ночью не только все кошки, но и все лягушки серы.) Способность менять окраску появляется, как только у головастика исчезает хвост и бывший вегетарианец превращается в четвероногого хищника — лягушонка.
Синий огонек
Все лето одолевала природу засуха. Не было в Подворонежье ни хорошего дождя, окладного или ливня, ни густой, тяжелой росы на суходоле, не выдалось ни одной туманной зорьки на реке. И лишь через два месяца после солнцеворота, в конце августа загремели над равниной гроза за грозой. Одни тучи проходили, устрашающе полыхая молниями, но не брызнув ни каплей, другие проливались на иссохшую землю благодатными дождями. Днем дождь иногда начинался словно гром с ясного неба: за лесом дождевая туча подкрадывалась вплотную и в несколько минут выливала весь свой запас, уплывая в другую сторону легким, светлым облачком. А одна собралась за Доном только к вечеру. Набирая силу, заиграла дальними сполохами на безлунном небе. Потом, невидимая, приглушенно рокоча, без ветра подкралась к Усманскому бору и разразилась над ним полуночным ливнем.
Утро нового дня проснулось по-летнему теплым, но по-осеннему туманным, с висящими на листьях, на сосновых иглах, на кончиках шишек и травинках чистыми- чистыми каплями. Не спускаясь к дорожным лужицам, пили воду тех капель лесные птицы, едва слышно перекликаясь друг с другом.
Тих был лес и тиха вода в реке: ни рыбешка не плеснет, ни утка не крякнет в затоне. Серой, беззвучной тенью опустилась у берега цапля и, словно не узнавая собственное отражение, уставилась желтым глазом в затуманенное зеркало. Защебетали касатки в никлых тростниках, и все равно ничто не изменилось от этого на сонной реке. Однако тяжелая сонливость, висевшая над берегами, вмиг пропала, как только посвистел зимородок, усевшийся на низенький лодочный столбик. Откуда появился, где ночевал: на ветке, на корешке под береговым обрывчиком или в семейной норе? В сероватом полумраке рассвета из всего его пестрого оперения выделялись только белые пятна позади глаз, а ярко-оранжевая грудка, синие крылья и голубая спинка казались тускло-серыми, будто отсырели за ночь. Посидев на колышке, короткохвостый рыболов перелетел на левый берег, потом вернулся и замер на ольховой веточке, склоненной к речной струе. Что-то не ладилось в такое утро с охотой, вернее с рыбалкой, и зимородок то и дело приседал в нетерпении, вздергивая хвостишко, пересаживался несколько раз с места на место, но так и не высмотрев верной добычи, задремал на том же столбике.
А солнце уже поднялось за туманом, разогнало белесую мглу, и его первый луч сразу преобразил мир, вернув ему все краски и добавив к ним сверкание искр в дождевых каплях. Тут же обрадованно свистнул-пискнул зимородок, бултыхнулся со столбика в воду, выскочил и помчался над рекой, сияя бирюзовой спинкой, словно синий огонек. Повис, трепеща крыльями, у крайних лопушков, присмотрелся, прицелился и камнем упал в маленькое оконце среди круглых листьев.
Поднялась в это время к тому же первому лучу стайка маленьких красноперок из зеленой глубины, и одна из них, сверкнув серебряным боком, исчезла в клюве зимородка. Довольный первой охотой, он долго сидел на одной из любимых веток, как бы борясь со сном или, наоборот, подремывая, сытый. Может, это была молодая птица, может, взрослая из уже распавшейся семьи: в последние дни лета и те и другие живут отшельниками, сторонясь или избегая своих. Зимородков и летом редко увидишь вдвоем, осенью же только в одиночку.
С первого до последнего дня своего пребывания на реке зимородок — самое яркое ее украшение. Но в самых людных местах он осторожен и умеет оставаться незаметным. На тихих речках с незатоптанными берегами он доверчив, открыто носит рыбешек в нору, присаживается на кончики рыбацких удилищ, охотится около лодок, где рыбаки прикармливают рыбу. Выкопав весной на уединенном береговом обрывчике гнездовую норку, зимородок не покинет ее, если с началом купального сезона она окажется в самом центре оживленного пляжа. За добычей он будет летать на заросшие старицы и приносить ее птенцам в тот короткий миг, когда у норки никого не будет. Влетит в нее с разлета, не прицеливаясь, вылетит, как маленькая синяя ракета, и засвистит только на середине реки, уносясь к дальнему берегу. Если бы не свистел, то видели бы мы его еще реже, а то, как кулик-перевозчик, полетел — и обязательно засвистел.
На приглянувшемся зимородку добычливом, рыбном местечке с чистой водой, с хорошими присадами для отдыха и подкарауливания может не оказаться ни одного обрывчика, мало-мальски пригодного для устройства норки или даже двух, если у него две семьи. Тогда птица осмотрит ближние окрестности, полетает по лесу и что-нибудь подходящее найдет: весеннюю промоину, яму, где брали глину, глыбу выворотня с неосыпавшейся землей. На слабых песчаных почвах, где высоки грунтовые воды, ветер чуть ли не ежегодно выворачивает одну-две сосны или березы с корнями и огромным комом земли на них. В таких глыбах копают зимородки норы, быстро запоминая прямую дорогу к реке и обратно. Промчится синей искрой сквозь густой подлесок, не поднимаясь в свободное пространство между стволами, отдаст рыбешку и, не мешкая, над землей мчится назад.
Когда низовья Воронежа стали водохранилищем, большинство зимородков-старожилов оказались в положении бездомных: осталось лишь несколько высоких обрывов на правобережье. Зимородкам до того туго пришлось в первую весну, когда река стала водохранилищем, что один из них прилетел на жилой кордон и начал долбить стену ямы, которую лесник копал под погреб. Как только уходил отдыхать человек, из кустов вылетал зимородок и торопливо принимался за свою работу. Тогда лесник прикрыл яму досками и, пока зимородок недоумевал, куда все делось, срезал лопатой две оплывшие блиндажные стенки и подождал, пока обрадованная птица начала ковырять одну из них.
Привычно связывать слово «гнездо» с уютной, мягкой, сухой колыбелью. У зимородка в доме что ни весна — наводнение, особенно на реках с невысокими берегами. И потому там всегда сыро и нет никакой дополнительной вентиляции. На дне земляной пещерки лежат яйца. Они, как и у других птиц-землекопов, чисто-белого цвета, без рисунка, и удивительно похожи на идеально окатанные огромные жемчужины, скрытые под землей от прямых лучей солнца, чтобы не погасла их нежная розовинка, просвечивающая сквозь тонкую скорлупу. Совсем голышом, без единой пушинки вылупляются из яиц птенцы и одеваются пером довольно поздно.
Влетая стремительно в нору, птица мгновенно попадает из яркого, солнечного мира в темноту, заслоняя свет в узком коридоре своим корпусом. Быстро семеня коротенькими ножками, она добегает до пещерки и отдает рыбешку очередному птенцу. Все птицы, выкармливающие птенцов, соразмеряют величину добычи или куска с ростом птенца. Маленьким дают кусочки поменьше, понежнее, большим — как себе. Зимородок может сунуть слепому птенцу уклейку или красноперку, которая длиннее всего птенца с его клювом. Бывает так, что рыбешка наполовину, а то и больше торчит изо рта голого малыша, едва вмещаясь головой в его желудок. Особого неудобства птенец не испытывает, и рыбешка, постепенно перевариваясь и растворяясь, в конце концов целиком исчезает в его утробе.
Бывают, однако, и трагические случаи, когда родитель сунет птенцу, не примерившись, слишком крупную, толстую плотвичку, а тот, стараясь проглотить привычный на вкус корм, душит сам себя. Случаи такие чрезвычайно редки, но пишу я о них не понаслышке, а будучи сам очевидцем такого происшествия на мещерской речке Пре.
Свои норы за все время пребывания в них птенцов зимородки не чистят. Если что и прилипнет к перу, птица, выскакивая наружу, особым образом рикошетирует о воду, смывая грязь.
Зимородок у нас не задерживается, не остается даже до самых ранних заморозков, хотя были случаи, когда птицу видели на незамерзающих быстряках зимой. Она и весной возвращается не первой, а когда зимы и в помине уже нет, когда входят в берега реки, когда посветлеет и немного согреется вода и выйдут на мелкие места косячки красноперок, уклеек, плотвичек. Ласточки-касатки дольше зимородка на родине живут, а он и настоящей золотой осени не видит ни на хоперских, ни на донских берегах, и приветливые дни бабьего лета проходят уже без него.
На Дону у Сторожевого
Высокие вечерние облака так и провисели над полями и Доном до утра, и когда в узкой щели между ними и горизонтом на несколько мгновений появилось восходящее солнце, розоватым светом озарилась отвесная меловая стена правого берега и теплыми красками запестрел разноцветный осенний лес, в котором на несколько тысяч дубов и кленов растут только две березы. Сама река еще оставалась в тени береговых ивняков, и в ее зеркально гладкой ленте отражались только облака да десятки длиннохвостых сорок, летевших из заречного сосняка к селу. Каждой хотелось поскорее осмотреть дворы и улицы, где ежедневно живились по утрам, закрепляя права и на зимнее владение.
Село это называется Сторожевым по старинной Сторожевой поляне, откуда в давние времена следили за татарами. Что снизу смотреть на высокий, крутой берег, что сверху — на реку и донские луга и старицы, в любое время года поражают великолепие, величие и неповторимость пейзажа.
Вечером и ночью под спокойным сиянием полной луны дикими и неприступными кажутся вздымающиеся над Доном кручи, и это впечатление не исчезает, несмотря на сотни разноцветных огней атомной электростанции на левом берегу. Немного отступя от реки многометровой стеной поднимается белый яр, названный Обвалом. Глыбы давнего обвала лежат у его подножия, полузаросшие и позеленевшие. В этом месте ни пахать, ни сеять, ни косить нельзя. Пройдет стадо, пощиплет на ходу редкую травку, а все остальное достанется сусликам, чьи старые и свежие норки попадаются чуть ли не на каждом шагу. Около каждой — маленький, в несколько горсток, бугорочек искрошенного мела. Суслиные норы — жилье не только самих хозяев: живут в них и целые полчища зеленых жаб. Нигде больше не встречал я такого множества взрослых жаб, как в этом месте. Теплыми вечерами золотой осени звучат на склонах их тихие, минорные трели. И словно разжалобившись этими голосами, нет-нет да и всхлипнет на обрыве одинокий сыч. Ночью, куда ни посветишь фонариком — черноглазые степенные жабы сидят у норок или ходят неторопливо, разыскивая добычу. К рассвету исчезают, словно призраки, а днем вылезают снова — греться в еще теплых лучах ласкового солнца.