Это был его Восток: мужской запах сигарет и средства от насекомых; громоздкие кресла с цветной обивкой – отцовское с медной пепельницей, прикрепленной кожаными ремешками; вокруг материнского витает запах розового мыла, вязанья, с которым она упорно не расстается в нестерпимую жару, и обложки «Женского мира»; на стенах – искусно вырезанные из черной жести силуэты пальмовых деревьев на фоне закатов; миловидная горничная-туземка, которая, по словам родителей, спит в ногах его постели, хотя он ни разу ее не видел; водяные змеи, которые могут заползти в постель и от которых оберегают молитвы; его первая классная комната, где от жары карандаш в пальцах начинает издавать запах кедра, и тигр под пальмой – эмблема его школы и пива, которое любит отец.
Однажды, когда стояла липкая послеполуденная жара, Стивен поднялся вместе с матерью наверх и лег рядом с ней на просторное покрывало из легкой полосатой ткани, с той стороны, где была пепельница, под тиканье будильника. Ей пришла в голову диковинная мысль, что им нужно поспать в самый разгар дня, задолго до положенного времени. Он лежал на спине, глядя на вентилятор.
– Закрой глаза, сынок, – наставляла она, – закрой глаза.
Он закрыл, а когда проснулся, был уже почти вечер. Матери рядом не было, он слышал, как она со своими подругами пьет чай внизу. Стивен был поражен: значит, сон не просто приходит к человеку, но им можно управлять, закрывая глаза? А чем еще он может управлять?
Ему нравилось слушать голоса матери и ее подруг. Разговор шел о том, что все идет не так, о людях, которые говорят и поступают неправильно, о болезнях и докторах, которые не умеют лечить. Никто никогда не говорил детям, что вокруг что-то не так. К приходу отца все чашки были уже вымыты и подруги давно разошлись по домам. Отец носил мешковатые шорты, на его рубашке цвета хаки сырели темные пятна. Придя домой, отец разыскал Стивена и, притворившись ужасным великаном-людоедом, зарычал: «Будет мне пожива, чую, человеческим духом пахнет!» – затем защекотал его и подбросил высоко вверх, так что Стивену сделалось страшно. После того как сержант авиации Льюис принял душ и выпил пива, сваренного из крови тигра, которое Стивену разрешалось налить в стакан, родители сели пить чай и обсудили другие интересные неправильности: молодого офицера, который ничего толком не знает, другого сержанта авиации, который все делает не так, политиков, которые отдают ВВС глупые приказы. Затем мать пересказала новости, услышанные от подруг. После этого пора было убирать со стола, и Стивен должен был помогать, пока мать мыла посуду, а отец ее вытирал.
Стивену пришло в голову, что, если бы он мог управлять событиями, подобно тому как матери удавалось управлять сном, он сделал бы своих родителей королем и королевой всего мира, чтобы они могли исправить все неправильности, о которых так мудро рассуждали по вечерам. Ведь разве не был его отец сильнее любого великана? На соревнованиях в эскадрилье он жал на педали велосипеда так, что ноги сливались в мелькающий круг, и едва не летел, выполняя тройной прыжок; он носил Стивена на плечах на пляж, возле которого, как они потом узнали, водились акулы, и, вспенивая воду, выныривал из волн прибоя, увесив плечи и голову водорослями, похожий на ревущее морское чудовище; молодые офицеры часто обращались к нему за советами, хотя он должен был, обращаясь к ним, добавлять «сэр», а солдаты, находившиеся у него в подчинении, боялись попасть к нему в немилость, как боялись того же и Стивен с матерью.
И разве не была его мать более красивой, чем английская королева, и разве при этом не обладала другими разнообразными талантами? Например, она могла сделать так, чтобы в каждый ее день рождения ей исполнялся двадцать один год, могла попасть в яблочко из винтовки 22-го калибра на соревнованиях стрелков, слышала по ночам звуки, которых никто больше не слышал, и всегда знала, когда Стивену снился плохой сон, чтобы подойти, когда он просыпался в темноте. Они с отцом часто ходили на специальные вечеринки в сержантском клубе-столовой. Мать наряжалась в длинные атласные платья, сшитые своими руками. Отец надевал униформу и всегда выпивал пива перед тем, как выйти из дому. Иногда они танцевали в гостиной под музыку военной службы радиовещания – вальс, фокстрот или тустеп, уверенно двигаясь на свободном от мебели пространстве, прямо держа спину и аккуратно поворачиваясь на каблуках. Тогда они точь-в-точь походили на элегантную танцующую пару, которая кружилась на крышке шкатулки из-под драгоценностей его матери под звон немецкой мелодии, – фигурки из снов, чьи лица расплывались розовыми пятнами, если приблизить их к самым глазам.
Сны бывали страшными. Был ли то просто плохой сон, когда тарелка с картофельным пюре, приготовленным к завтраку, пролетела рядом с головой отца и разбилась о стену и мать потом плакала, собирая фаянсовые осколки в фартук и вытирая обои мокрой тряпкой? Снились ли ему раздраженные голоса, порой доносившиеся снизу по ночам? Одолевал ли его кошмар, когда он увидел через открытую кухонную дверь отца с разделочным ножом в руках или когда отец, наклонив к нему свое красное и сердитое лицо, сказал, что Стивен – маменькин сынок или даже хуже, и, схватив его на руки на глазах у гостей, принялся укачивать и убаюкивать, словно грудного младенца?
Наверное, он был маменькиным сынком. Несколько лет спустя Стивен все еще ложился спать вместе с матерью, когда отец, теперь уорент-офицер, уезжал на сборы. Это было после того, как их перевели в Северную Африку. А когда Стивен вступил в младшую дружину бойскаутов и должен был заслужить значок мастера ручных поделок, мать помогала ему изготовить набор игрушечной мебели. В конце концов она доделала всю работу сама. Стивен, являвшийся на еженедельные собрания, проходившие в сборно-щитовом бараке, с коробкой из-под обуви, которая служила гостиной, где стояли готовые поделки – голубой комод с тремя отделениями, буфет из спичечных коробков, лампа-торшер, – был совершенно уверен, что ее работы принадлежат ему по праву.
Мать была хрупкой, красивой женщиной, которая страдала от бессонницы и втайне беспокоилась обо всех, кроме себя. В ее заботливом отношении к Стивену чувствовался легкий оттенок собственничества, неотличимого от любви. Она напоминала ему об опасном мире, полном невидимых микробов и несущих с собой пневмонию сквозняков. Она предупреждала о бедствиях, которыми грозили сырая одежда, пропущенный обед или прогулки без джемпера по вечерам. И хотя Стивен должен был повиноваться всем ее маленьким запретам, он научился относиться к ним с насмешкой, как его отец.
Потому что Стивен был также и сыном своего отца. Во время Суэцкого кризиса все семьи переселились в военные лагеря для защиты от местных арабов. Миссис Льюис гостила у родственников в Англии, и Стивен пережил несколько пьянящих недель, нарушивших обыденное течение его жизни, главное место в которой занимали школа и пляж. Непривычно было не чувствовать на себе постоянного родительского внимания, жить в больших палатках вместе с приятелями, которые запомнились Стивену такими же веснушчатыми, коротко стриженными мальчишками с оттопыренными ушами, как и он сам. Запомнились также запах масла, капавшего с грузовиков на горячий песок, военная техника – точное воспроизведение его игрушечной армии, аккуратные, побеленные известкой бордюры из камня, обрамлявшие каждую дорожку, колючая проволока и пулеметные гнезда, обложенные мешками с песком. И еще отец – военный, отвечающий за безопасность семей, – далекая фигура, вышагивающая от одной палатки к другой с табельным пистолетом, пристегнутым к поясу.
Когда кризис миновал, были и другие развлечения. Однажды, оставив мать сидеть дома, Стивен с отцом понеслись на черном «моррис-оксфорде» по безлюдным дорогам через полупустыню по направлению к аэродрому, просто чтобы попробовать, на какую скорость способна новая машина. Затем они вышли, вооружившись банкой из-под варенья, чтобы поохотиться на скорпионов. Отец сдвинул в сторону обломок скалы, и они увидели скорпиона – желтый и жирный, он умоляюще вздымал в их сторону свои клешни. Отец ногой подтолкнул его в банку, Стивен ждал наготове с крышкой, в которой они проделали дырки для воздуха. Они оба смеялись – Стивен с тяжелым сердцем, – когда мать заявила, что не будет спать по ночам из опасения, что скорпион выберется из банки и начнет бродить по дому в темноте. Позже они отнесли скорпиона в мастерскую и заспиртовали в формальдегиде.
Каждое утро перед школой отец вел Стивена в ванную, где, зачерпнув двумя пальцами содержимое из баночки с бриолином, с фанатичным упорством втирал его в короткие волосы сына на затылке и на висках. Затем он брал в руку стальную расческу и, крепко держа Стивена за подбородок, приглаживал послушные волосы на прямой пробор, отличавшийся военной аккуратностью. Через час вся эта конструкция таяла на солнце. Большую часть жарких послеполуденных часов в продолжение длившегося девять месяцев лета они проводили на пляже, где офицеры и их семьи сидели с одной стороны, а рядовые и сержанты, включая уорент-офицеров, – с другой. Отец заходил в воду по грудь и медленно считал, а Стивен, ни за что не держась, пытался устоять у него на плечах, пока приступ смеха или скользкий крем для волос под ногами не заставляли его падать. Когда волна накрывала отца с головой, счет прекращался, но только на мгновение. Они дошли до сорока трех незадолго до того, как Стивен уехал учиться в интернат и игра прекратилась.
Северная Африка была идиллией, длившейся пять лет. Раздраженные голоса больше не тревожили сны Стивена. Дни его делились между школой, занятия в которой шли до обеда, и пляжем, где он встречался со своими приятелями, которые все до одного были детьми сослуживцев его отца, также получивших повышение. На том же пляже его мать встречалась со своими подругами – женами все тех же сослуживцев. Подобно тому как небольшая семья, в которой жил Стивен, окружала его настойчивой, собственнической любовью, британские ВВС окружали их семью, подбирая и предоставляя им знакомых, развлечения, докторов и дантистов, школы и учителей, дома, мебель, даже посуду и постельное белье. Если Стивен оставался ночевать у приятеля, он укрывался знакомыми простынями. Это был безопасный и упорядоченный мир, иерархический и заботливый. Дети в нем должны были знать свое место и, подобно своим родителям, легко переносить тяготы и лишения военной жизни. Стивена и его друзей – хотя это не относилось к их сестрам – наставляли, чтобы они называли сослуживцев своих отцов «сэр», подобно американским мальчикам с авиабазы. Им говорили, что женщинам нужно уступать дорогу в дверях. Но при этом им щедро предоставляли возможность, советовали, едва ли не приказывали развлекаться. В конце концов, их родители выросли во времена Великой депрессии, поэтому теперь не должно быть недостатка в лимонаде, мороженом, сырных омлетах и чипсах. Родители сидели на террасе Пляжного клуба вокруг железных столиков, нагруженных стаканами с пивом, удивляясь различиям между жизнью в их времена и жизнью сегодняшней, между их собственным детством и детством их детей.
Первый семестр, проведенный Стивеном в интернате, представлял собой мешанину из сложных ритуалов, жестоких розыгрышей и постоянного шума, но нельзя сказать, чтобы Стивен особенно страдал. Он был слишком молчалив и задумчив, чтобы его избрали главной мишенью для шуток. В сущности, его вообще едва замечали. В душе он хранил верность крохотному миру своей семьи и постоянно отсчитывал девяносто один день до рождественских каникул, намереваясь дожить до них во что бы то ни стало. Вернувшись наконец домой, к ослепительному солнцу, к привычному виду из окна спальни на финиковые пальмы, упирающиеся в бледно-голубое зимнее небо, он довольно легко обрел свое обычное место рядом с родителями. Лишь когда пришла пора возвращаться в Англию, на другой день после того, как ему исполнилось двенадцать лет и перед ним замаячило подножие новой горы дней, которую нужно было преодолеть, Стивен начал остро ощущать тяжесть предстоящей потери. Простой арифметический подсчет легко доказывал, что начиная с этого дня три четверти времени он будет теперь проводить вне дома. В сущности, он прощался с детством. Родители, должно быть, сделали те же подсчеты, потому что в машине, пока они ехали через пустынные кустарники к аэродрому, неестественно-оживленный разговор о планах на будущие каникулы то и дело прерывался долгим молчанием, которое можно было нарушить, лишь повторив уже сказанное.
В самолете пожилая дама любезно пересела в кресло напротив, освободив ему место у окна, чтобы он мог попрощаться со своими родителями. Стивен видел их лучше, чем они его. Они стояли в десятке метров от края крыла, держась за руки, на самой границе между бетонной полосой и песчаной пустыней. Они улыбались, махали руками, потом опускали руки, потом снова махали. Пропеллеры на его стороне самолета начали вращаться. Стивен заметил, как мать отвернулась и вытерла глаза. Отец сунул руки в карманы, затем вынул их снова. Стивен был уже достаточно взрослым, чтобы понять, что подошел к концу целый период его жизни, период ничем не омраченных привязанностей. Он прижался лицом к иллюминатору и расплакался. Бриолин с его волос растекся по всему стеклу. Когда Стивен попытался его стереть, родители неверно истолковали этот жест и снова принялись ему махать. Самолет тронулся вперед, и они плавно уплыли из поля его зрения. Повернувшись лицом к салону, Стивен увидел, что его худшие опасения подтвердились: пожилая дама наблюдала за ним все это время, и по лицу ее тоже текли слезы.
* * *
Присутствие в комнате незнакомца, костлявого молодого человека, который, видимо, не захотел взять стул, пробудило Стивена от тяжелых грез. Молодой человек говорил уже полчаса. Он стоял сгорбившись, словно кающийся грешник, сцепив перед собой бескровные до синевы пальцы. Его подбородок и верхняя губа были испятнаны тщательно выбритой синевой, придававшей ему печальное, откровенное сходство с шимпанзе, которое еще больше усиливалось большими карими глазами и черной порослью на груди, жесткой, словно волосы на лобке, которая виднелась сквозь тонкую ткань белой нейлоновой рубашки и непочтительно выбивалась между пуговицами. Стивену показалось, что выступавший молодой человек специально держал ладони неподвижно, чтобы не выставлять напоказ неестественную длину своих рук, предплечья которых были на один-два дюйма длиннее, чем следовало бы. Говорил он натянутым тенором, слова выговаривал четко и осторожно, будто язык, это опасное оружие, только недавно попал к нему в руки и мог разорваться от неумелого обращения. Очнувшись от воспоминаний, Стивен так поразился внешности незнакомца, что не следил за смыслом его слов. Остальные члены подкомитета сидели молча, с внимательными лицами, с которых вежливо были стерты все другие выражения. Рейчел Мюррей и один из профессоров делали пометки в блокнотах. Чтобы лучше сконцентрироваться, лорд Парментер закрыл глаза и дышал через нос, глубоко и ритмично.
Освоившись с внешностью незнакомца, Стивен заметил какое-то волнение среди членов подкомитета, непонятное беспокойство, которое нельзя было объяснить скукой или жарой. Головы присутствующих поворачивались в его сторону. Встретившись с ним взглядом, члены подкомитета отводили глаза, и некоторые – Рейчел Мюррей, Тесса Спанки – старались подавить улыбку. Даже лорд Парментер изменил позу и наклонил свою кожистую голову в сторону Стивена. От него ждут каких-то слов? Может быть, ему уже предложили выступить? Стивен старательно попытался сосредоточить ускользающее, непокорное внимание на монотонном звучании, на напряженной, просительной интонации: «Но ведь вы же, конечно, согласитесь с этим?» Взгляд честных карих глаз был устремлен прямо на Стивена. Он должен как-то ответить? Сейчас? Стивен едва заметно кивнул и выдавил из себя ироническую улыбку, которая должна была означать, что он все понимает, но, как умный и рассудительный человек, хранит молчание.
– Уже не подлежит никакому сомнению, – и пожалуйста, казалось говорили глаза незнакомца, не возражай против того, что я сейчас скажу, – что мы используем лишь малую долю этих безграничных интеллектуальных, эмоциональных и интуитивных ресурсов. Совсем недавно стал известен случай с одним молодым человеком, блестяще закончившим университетский курс, у которого, как оказалось, практически не было мозга, лишь тонкая прослойка неокортекса, выстилающая череп. Совершенно ясно, что мы обходимся весьма небольшой частью наших возможностей и в результате подобной недогруженности страдаем от разобщенности, от разобщенности с самими собой, с природой и мириадами идущих в ней процессов, со всей Вселенной. Уважаемые члены подкомитета, мы держим на голодном пайке свои способности к эмфатическому и магическому участию в жизни природы, мы отторгнуты от нее и окованы абстракциями, лишены глубинного и непосредственного познания, без которого невозможна целостная личность, невозможно гармоничное слияние физического и психического начал в человеке, их онтологическое единство.