— Кажется, — перебил Хорт, разжевывая кусочек от ножки и наливая по второму бокалу вина, — мы присутствуем при редком случае, когда писатель из кожи вон лезет, чтобы доказать в сотый раз, что писать не надо…
— Да, не надо! Чорт пусть рогами пишет, — горячился романист, — ему легче — это не его специальность, а мне трудно — у меня ноет спина от писания романов. К тому же гонорара хватает на 2–3 месяца. Не продай я свои книги для новых изданий нью-йоркскому издательству, сидел бы без текущего счета и не мог бы поехать с вами. Только финансы и оправдывают мое темное прошлое. А со славой — чорт с ней. Джек Питч и Ниа, и Наоми наперебой пишут о моем успехе, я же, ради спорта, смотрю только за возрастающей мускулатурой гонорара. Как и ты, Хорт, я убийственно нуждался в молодости и тогда меня гнали, били, не хотели помочь, не желали признать. Теперь мне это не интересно, ничуть, ни капли. И я допиваю свой бокал за тягу, за эту белую ночь весны, за волшебную нашу охотницу, за ее отца — отличного стрелка, за преданность нашей собаки. Пьем, празднуем!
Рэй-Шуа поцеловал Диану в холодное чутье.
Собака облизала свои губы, забила хвостом.
Чайник бурлил.
Хорт думал о Наоми… О ней…
Где-то в стороне слышалось позднее:
— Хорх-хорх…
19. Наоми писала
«Бесконечно дорогие люди, милые друзья — Чукка, Хорт, Рэй-Шуа.
Где вы? Почему так далеко от меня, что мне кажется, едва ли эти строки дойдут до вас, и вы — настоящие вы, которых я горячо люблю и помню — вы в самом деле своими глазами прочтете это письмо. Ну, буду верить, буду писать, писать с тем волнением, знакомым сияющим волнением, с каким привыкла встречать вас.
Прежде всего напоминаю, что я ваша птичка Наоми — стала взрослой, большой, серьезной, о чем упорно пишу в каждом письме к вам.
Я выросла настолько, что даже самой страшно и почти неловко.
Девушки моих лет — я это вижу — кажутся мне глупенькими мелкими девочками и с ними мне невыносимо скучно и пусто.
И я одиночествую…
Мой учитель и друг Хорт Джойс покинул меня — свою ученицу. Что делать мне?
Ведь это он — учитель мой — виноват в моем всевозрастающем разумении, в моем остром, обоснованном вкусе, в моей высокой интуиции, в моей светлой воле, как виноват в тоске моей по любимейшим друзьям, скрывшимся в лесах глубокого сурового севера.
И все же — девочка я в сравнении с вами и мне простительны будут эти строки, если я вздумаю рассуждать, будто впрямь взрослая.
Впрочем, и в рассуждениях я — ученица своего дорогого учителя: так беспредельно много он дал мне, насытил, окрылил, одухотворил.
Каждую секунду я чувствую его направляющую волю, как чувствую и Чукку и Рэй-Шуа.
Вы трое для меня — три непостижимых явления, три чуда, три мира, три счастья.
А то, что все вы трое вместе и где-то там — в землянке северных лесных гор, у холодной реки, — это захватывает мой дух от величия, я почти задыхаюсь от удивления и все, около вас совершившееся мне представляется фантастическим, сказочным, неимоверным.
Я рвусь к вам!
Но, как недостойная, смолкаю в немоте.
Я завидую счастью Дианы, что она с вами и смотрит па вас, и слушает слова. Завидую.
О, конечно, Диана лучше, интереснее меня: недаром же вы с таким восторгом пишете мне, как она изумительно достает подстреленных уток из середины заросшего озера, какие она делает крепкие умные стойки, как она чудесно анонсирует о ею найденной дичи.
Счастливая Диана, если бы ты знала, — какая у тебя есть завистница, ревнивая Наоми.
Всем существом рвусь к вам.
И мне позволили бы в любой момент мои родители уехать к вам, в гости.
Но… никогда, никогда не позволит Хорт.
С ним я не решаюсь об этом говорить и даже не прошу тебя, Чукка.
Не прошу.
Потому что понимаю Хорта: ведь сам он пишет, что жить осталось ему менее двух лет и не надо усложнять жизнь встречами и излишними пустыми разговорами, не надо разбавлять вино водой, не надо опускать натянутых струн…
Он прав. Зачем я ему — внешнее развлечение — птичка Наоми, умеющая только петь, забавлять.
И лишь мысль, что я не увижу Хорта, никогда не увижу, пугает, давит меня, колет душу и иногда я вдруг закусываю губы, как от страшной боли…
Милый Хорт, неужели так странно, так нелепо устроена жизнь, что ты считаешь нашу разлуку окончательной и справедливой?
Почему? Во имя чего тогда растет тоска по тебе, будто мы одно существо, связанное, спаянное судьбой, и во имя чего ты пишешь волнующие слова и тем увеличиваешь нестерпимость тоски моей?
И что делать с собой мне дальше? Научи.
Я сознаю вполне и ясно вижу всю правоту твоего положения и душевного состояния, когда ты кончаешь жизнь, а я начинаю.
Когда ты нашел спокойствие мудреца, а я — сплошное горение и беспокойство…
Раньше иногда — теперь чаще и явственнее я вижу сны, что ты, Хорт, муж мой…
И мне безгранично-изумительно жить с тобой…
Будто весеннее солнце ты, и я цветок раскрытый, цветущий навстречу тебе, и волшебно мне под небом лучей твоих….
Вот о чем говорю я тебе: Хорт, ты муж мой…
Научи, открой, скажи, напиши об этом — как быть мне дальше?
И напиши, или нет — лучше не пиши о снах твоих, если видишь меня…
Не пиши, не надо: я так боюсь узнать — а вдруг ты не видишь меня женой…
Но может ли это быть? Нет, не пиши.
Дай поверить мне, что не может быть…
Что ты и я — одно существо, с того самого момента, когда увидела тебя в гавани, когда нашла тебя.
Хорт, Хорт, вот о чем я пишу.
Слезы падают на эти строки, и ты поцелуй их.
Ты пожалей и согрей меня — одинокую, далекую птичку твою. Наоми твою.
Ты скажи мне: во имя чего эти сны, эта тоска, эти слова, эти мысли.
Помоги разобраться мне в происходящем.
Или это все зря и надо молчать…
Но не ты ли говорил: „Ничего на свете зря не происходит“ — ведь не зря же мы встретились, не зря жили так дружно, не зря верили, что найдем Чукку, не зря ты нашел Рэй-Шуа.
И сотни других „не зря“ совершились.
Так почему же, почему мы расстались так неверно, нелепо, не смотря в глаза друг другу.
Расстались зря.
Я помню: вы все трое замолкли, стихли, старались быть спокойными, делали вид, будто разлучаемся не надолго и со мной никто из вас ничего не говорил.
Тогда я меньше, глупее была и плохо соображала, что делается, но прекрасно чувствовала, хотя и не умела выразить боль тоски словами.
Помню и тогда я не понимала, каким образом такие большие, великие, замечательные люди могли вдруг покинуть, оставить меня — девочку — так преданно-горячо любящую вас и никогда ни на секунду не остывающую и теперь.
Мне все казалось, что это просто случайно вышло, что все это устроится лучше, справедливее, проще, как-то само собой.
Но вот идут месяц за месяцем, год за годом…
Я одиночествую…
В ночах нестерпимой тоски я зову, призываю вас троих и особенно Хорта.
А Хорт спокойно пишет, что менее двух лет осталось ему дожить, и хотя мое отсутствие глубоко огорчает, даже убивает его, но он умеет владеть своей волей, своим разумом, своим сердцем, чтобы заставить считать себя освобожденным от меня, своего юного покинутого друга.
Ах, Хорт, Хорт.
Никто, как только ты один знаешь — чего мне стоит писать эти строки, не рассчитывая даже на то, что письмо благополучно дойдет — так далеко ты, любимый друг и учитель уехал от Наоми, от бедной, навеки опечаленной птички.
Сама я говорю себе: бедная Наоми, отчего же так больно стучит твое сердце, а глаза устремлены в даль, на север? Разве ты ждешь счастья? Напрасно…
Да, напрасно…
Как напрасно я решаюсь писать такие неожиданные для вас письма, но вы все умеете молчать друг перед другом, если этого требует высшее соображение, а я не сумела…
Знаю, пусть, что Хорт все равно никогда не позволит мне приехать к нему, но я хочу, чтобы он написал мне, — в чем же справедливость нашей разлуки и как быть мне дальше.
Север и юг.
Знаю — мы живем на двух противоположных полюсах — смерти и жизни.
И я знаю другое: все условно, все относительно.
Здесь — юг, здесь — южная моя юность, мои тропические дни, но вся моя жизнь, все существо — там у вас, на севере, с вами в землянке, с Хортом, в глухом лесу.
Здесь — юг, но смерть…
Если я останусь здесь — мы равны с учителем — я умру в день смерти Хорта.
Старость и юность — один мир, одна легенда о жизни, одна законченная песня.
Я — в мудрой старости Хорта, а его юность — во мне: ведь Хорт в своей второй жизни не был согрет любовью возлюбленной, любовью подруги.
И мне, быть может, было назначено воистину стать его женой.
Но так не случилось, не произошло, не совершилось.
Я осталась одна, без значения, без смысла и это меня тяготит, угнетает.
Моя судьба была жить с вами.
Но ты, Хорт, ты отстранил меня выдуманной, неискренней, искусственной волей, и я гибну жертвой твоей роковой ошибки…
От своей прирожденной скромности, высшей деликатности и всяких высоких соображений, ты, Хорт, и все вы вместе, оставили, покинули меня…
Счастливая Диана, я не перестану завидовать тебе, не перестану…
Кончаю писать в слезах.
Прощай, Хорт, любимый, единственный мой друг, чья жизнь — моя жизнь.
Прощайте, Чукка, Рэй-Шуа, с горячей любовью целую вас. Я с вами.
Наоми».
Кончив эти строки, Наоми — вся в острой тоске и в тумане мучительных слез — долго не знала: отправить ли это письмо или разорвать?..
20. Перед смертью уходит зверь
Летняя охота началась.
Чукка, Рэй-Шуа и Диана с утра ушли с ружьями бродить по мелким заросшим озерам.
От каждого выстрела утиные выводки с шумом перелетали с озера на озеро, падая комьями куда-нибудь в гущу камыша, прячась от охотников.
Но Диана шла верхним чутьем и выгоняла добычу на воздух, стараясь поднять уток навстречу выстрелам.
— Трах-траррах, — разносилось крепко кругом в солнечной тишине и только опаловое облачко от выстрела недвижно висело в стоячем воздухе, лениво тая.
Лето здесь было дождливое — почти через день-два крупными перевалками сыпали, как горох, дожди.
На радость уткам — к озеру, густо-заросшему, нельзя было близко подойти.
Диана шлепала в воде усердно, часто по пути сганивая бекасов или тяжелых на подъем дупелей.
Чукка тренировалась на быстрых бекасах, взяв из 10 выстрелов двух, зато три кряквы и четыре чирка плотно лежали в ее сумке.
Чуть больше дичи тащил и Рэй-Шуа.
Охотники решили отдохнуть, выпить по чашке чаю с сухарями, намазанными желтками, и пойти тихонько домой, так как усталости, ноши и пути было вполне достаточно.
Даже неустанная на охоте Диана и та обрадовалась случаю подсушиться на солнце и вылизать свои лапы.
На пригорке у озера Рэй-Шуа развел костер и поставил кипятить чайник.
Чукка сняла обувь, освободилась от лишней одежды, вымылась у озера и легла у костра.
То же проделал и Рэй-Шуа.
Диана сопела от удовольствия, поджидая сухарей и прислушиваясь к приозерным звукам: а вдруг накатится уточка…
Костер потрескивал под тихий разговор.
— О чем ты думаешь, Чукка?
— Вот я глаза закрыла и вижу: отец на маленькой лодке рыбачить выехал, но в реке его мысли не тонут. Он беспокоен сердцем — Наоми перед собой он видит, будто с ним она и говорит слова ему, на цветы похожие.
— Быть может, на почте есть письмо от Наоми — надо завтра поехать.
— Надо.
— С утра я отправлюсь на почту и возьму ружье.
— Возьми.
— Если ты хочешь — я могу, не теряя времени, отправиться сегодня же вечером.
— Хочу.
— Прекрасно. Значит — ты знаешь, что письмо от Наоми есть, и оно очень нужно Хорту.
— Да.
— Знаешь ли ты содержание письма?
— Знаю.
— И ты будешь молчать, пока Хорт сам не прочтет письма?
— Буду…
— Ждала ли ты этого письма?
— Ждала…
— Теперь мне понятно — в чем дело… Мне жаль Хорта и жаль Наоми.
— Жаль…
— Еще так недавно казалось, что Хорт обвеян полным спокойствием и тишиной мира, и вместе с ним мы. А теперь шумит ветер, и на горизонте стая облачных птиц. Что несут они — эти белые птицы? Или так должно было случиться?
— Должно…
— Не говорил ли Хорт: если зверь почует гибель, он мудро уходит в самую отчаянную глушь и залезает в нору, как в могилу. Перед смертью уходит зверь. Так ушли многие мудрецы. Хорт понимал это и готовился. Но теперь — что будет теперь?..
— Отец весь в борьбе между двумя жизнями. Старый, прежний Хорт в рыбацкой лодке сидит и в глушь лесную смотрит, куда перед смертью зверь уходит. Прежний Хорт очень устал от прошлого и как отдохнуть не пожелать ему? Как, что не сделали мы, чтобы спокойствием его не обвеять, с природой космически не слить? Здесь ли в родных горах севера — не дома он? И мне казалось, что спокойствие ненарушимо его охраняет…
— Может быть мы совершили ошибку?..
— Да. Второй, новый Хорт в рыбацкой лодке сидит и в небесные глаза Наоми юношески смотрит и ароматные, как стебель Оа, слова слушает. Это Наоми ему о второй новой жизни говорит, потому что сама в гавани Хорта нашла, любит его и никакой его другой жизни не знает и знать не хочет, не умеет, не может. Юность связывает, юность в одно русло две реки сливает, юность свои утренние песни дням впереди посылает, — дорогам своим неуступчивым. Юность дней их ряды сомкнула. Хорт и Наоми крепче друг с другом связаны, чем предполагать мы могли…
— Хорт довольно успешно, — первый, прежний Хорт боролся с юным, новым Хортом. Однако, этот второй пересиливает. Наоми достаточно выросла, чтобы познать непростительность нашей ошибки, которую мы могли предвидеть. Но мы предпочли молчать об этом и что же? Выходит так, будто у Наоми насильственно мы отняли ею найденное счастье великой дружбы.
— Мне кажется об этой правде своей юности пишет она…
— О, еще бы! Мы — большие люди, в ее глазах, прекрасно воспользовались ее беспомощностью, неопытностью, юностью и кажущейся неразумностью и оставили покинули девочку, предварительно озарив ее своей дружбой — дружбой редких, значительных людей. Часто мы — исключительные люди — поступаем именно так с теми, чья трогательная преданность, как Наоми, беззаветно отдается нам… Впрочем, мы больше думали о Хорте, чтобы помочь интереснее дожить ему до конца, но теперь я боюсь, что Хорт не особенно благодарен нашему эгоизму, тройному эгоизму, чорт его дери!
Рэй-Шуа встал и снял вскипевший чайник.
Чукка приготовила чай и закуску.
Диана затрещала, захрумкала сухарями.
Солнце безмятежно сияло, отражаясь расплавленным серебром в озере.
Пахучая, зеленая тишина рассекалась стрекотанием кузнечиков.
Чукка и Рэй-Шуа молча пили чай, каждый думая про себя о предчувственной встрече с Хортом, от которого нельзя было скрыть этого разговора, — все равно — он сам бы немедленно догадался.
Через час охотники были на пути к дому.
Диана бодро бежала впереди, между прочим, забегая всюду в стороны, чтобы не пропустить случайных находок.
— Отец, наверно, твоего совета спросит. Готов ли ты, Рэй-Шуа, ему помочь?
— Более в трудном положении я еще не был, признаюсь.
— Подумай…
— Согласно своему испытанному обычаю я прежде всего обязан выслушать всяческие соображения Хорта; а в данном случае и его сердечные переживания, о которых он до сих пор умалчивал, находясь в стадии борьбы, когда преимущество было на стороне первого, прежнего Хорта. Это молчание было естественным. Теперь — иное дело. Очевидно радио-мысли Наоми волей сконцентрированных желаний стали работать активно и картина положения Хорта резко изменилась. Он потерял власть своего философского спокойствия и — мне думается — потерял добровольно. Если, по словам твоим, юность дней их ряды сомкнула, что неоспоримо, — то едва ли что помешает Хорту, второму, новому Хорту встретиться с Наоми. Когда? Это большой вопрос высокой важности. Различность времени даст различные результаты.