В конце письма он сообщил, что для дальнейшей переписки им необходим шифр.
А то вдруг наши письма попадут в руки врагу. Поэтому, Аншель, нам больше нельзя подписываться собственными именами. Мы возьмем те, которые придумали, когда я еще жил в Париже. Ты будешь лиса, а я буду собака.
Потом Пьеро снова отправился вниз, но всеми способами обходил кухню: боялся увидеть, как Эмма расправляется с мертвыми курами. Тетя Беатрис отряхивала и взбивала диванные подушки в гостиной, из окон которой открывался чудесный вид на Оберзальцберг. На стенах висели флаги – два длинных красных, как пожарная машина, полотнища, по центру белый круг, а внутри него ломаный крест. Флаги были прекрасны и одновременно страшны. Пьеро тихо пошел дальше, миновал Юте и Герту, несших в хозяйские спальни подносы с чистыми стаканами, и нерешительно замер в конце коридора. Куда теперь?
Две двери слева были закрыты. Пьеро забрел в библиотеку и двинулся вдоль стеллажей, читая названия. Его ждало разочарование, поскольку ничего столь же интригующего, как «Эмиль и сыщики», не попадалось, все больше исторические трактаты и биографии давно умерших, не известных Пьеро людей. На какой-то полке стояло десять одинаковых книг – их написал сам хозяин. Пьеро взял один экземпляр, пролистал и поставил на место.
Затем он приблизился к большому прямоугольному столу, стоявшему посреди комнаты. На столе лежала карта, по углам прижатая большими гладкими камнями. Пьеро всмотрелся и понял, что это карта Европы.
Он склонился над ней, ткнул указательным пальцем в центр и довольно легко нашел Зальцбург, но городок Берхтесгаден у подножия Оберзальцберга отыскать не смог. Повел пальцем на запад, через Цюрих и Базель к Франции, в Париж. И тотчас смертельно затосковал по дому, по маме и папе. Закрыл глаза, представил, будто лежит в траве на Марсовом поле рядом с Аншелем, а Д’Артаньян носится кругами и ловит носом незнакомые запахи.
И до того сладко ему мечталось, что он не услышал ни суетливой беготни за дверью, ни шума автомобиля, подъехавшего к дому, ни голоса Эрнста, открывающего дверь пассажирам. Точно так же не услышал Пьеро ни продолжительных приветствий, ни стука сапог в коридоре, который становился все громче.
Лишь почувствовав на себе чей-то взгляд, он обернулся. В дверях стоял человек – не очень высокий, в громоздкой серой шинели, под мышкой фуражка, над губой черной кляксой усики. Не сводя глаз с Пьеро, человек снимал перчатки – стаскивал медленно, методично, палец за пальцем. Сердце у мальчика екнуло: он сразу узнал человека с портрета в своей комнате.
Хозяин.
Пьеро вспомнил бесчисленные каждодневные наставления тети Беатрис и попытался в точности им последовать. Он вытянулся во весь рост и лихо составил ноги вместе, звучно щелкнув каблуками; правую руку выкинул вверх, стиснув пальцы и указывая ими прямо перед собой, чуть выше плеча. А затем чисто и, насколько получилось, уверенно выкрикнул два слова, которые бесконечно заучивал с самого своего приезда в Бергхоф:
– Хайль Гитлер!
Часть 2
1937–1941
Глава 1
Сверток в коричневой бумаге
Прожив в Бергхофе почти год, Пьеро получил от Фюрера подарок.
Пьеро почти исполнилось девять лет, и он наслаждался жизнью на Оберзальцберге – всем-всем, даже работой, которую ему надлежало выполнять в строгом распорядке. Ежедневно он вставал в семь утра и бежал во двор, в сарай, хватал там мешок птичьего корма – смесь зерен и семян – и высыпал курам в лохань на завтрак. Потом шел на кухню, получал от Эммы миску с хлопьями и фруктами, а после по-быстрому принимал холодную ванну.
Пять дней в неделю Эрнст с утра отвозил его в Берхтесгаден в школу. Пьеро, новенький и все еще говоривший с легким французским акцентом, был предметом насмешек для всех, кроме девочки Катарины, его соседки по парте.
– Не позволяй им над собой издеваться, Петер, – советовала она. – Я всяких задир страх до чего ненавижу. Они просто-напросто трусы. Если только можешь, сопротивляйся.
– Но такие же везде есть, – ответил Пьеро и рассказал про мальчика в Париже, который дразнил его Козявкой, и про хулигана Уго из приюта.
– А ты смейся над ними, – учила Катарина. – Не давай себя в обиду. Представь, будто их слова стекают с тебя, как вода.
Пьеро помолчал, но потом решился высказать то, что было у него на уме.
– А ты никогда не думала, – осторожно начал он, – что, может, лучше самому всех обижать, вместо того чтобы тебя обижали? Тогда уж точно не пострадаешь.
Катарина посмотрела изумленно.
– Нет. – Она решительно помотала головой. – Нет, Петер, так я не думала никогда. Ни одной секундочки.
– И я, – сразу сказал Пьеро, но отвернулся. – Я тоже так не думаю.
Во второй половине дня ему разрешалось гулять по горе сколько душе угодно. Погода на такой высоте обычно стояла хорошая – солнечная, бодрящая, и в воздухе свежо пахло сосной, – поэтому Пьеро почти никогда не сидел в помещении. Он лазил по деревьям или уходил в лес, забредая далеко от дома и возвращаясь по своим же следам, ориентируясь по небу и разным приметным знакам.
Он вспоминал о маме не так часто, как раньше, но отец периодически являлся ему во сне, неизменно в форме и обычно с винтовкой на плече. Аншелю, который теперь по предложению Пьеро подписывал письма в Бергхоф знаком лисы, Пьеро отвечал не слишком исправно. Шли дни, а он все тянул и тянул и страдал, что предает дружбу, но когда читал о происходящем в Париже, то попросту не находил слов.
Фюрер наведывался на Оберзальцберг нечасто, но в ожидании его визита в доме всякий раз поднималась паника и кипела работа. Юте однажды ночью исчезла, не попрощавшись; ее сменила Вильгельмина, глуповатая девушка, которая все время хихикала, а при виде хозяина убегала в другую комнату. Пьеро замечал, что Гитлер иногда пристально на нее смотрит, и Эмма, служившая в Бергхофе кухаркой с 1924 года, полагала, что знает причину.
– Когда я сюда только поступила, Петер, – сказала она однажды утром за завтраком, закрыв дверь и понизив голос, – этот дом еще не назывался Бергхоф. Это уже потом хозяин придумал такое название. А раньше это был Вахенфельд, и сюда приезжали в отпуск муж и жена из Гамбурга, Винтеры по фамилии. Когда герр Винтер умер, его вдова начала сдавать дом отдыхающим. Для меня это был кошмар: то и дело является кто-то новый, а я должна выяснять, чего он из еды любит и как это ему готовить. Герр Гитлер, помню, в первый раз приехал в 1928 году с Ангелой и Гели…
– С кем? – переспросил Пьеро.
– С сестрой и племянницей. Ангела когда-то работала тут экономкой, как твоя тетя. Так вот, значит. Прибыли они летом, и герр Гитлер – он тогда, понятно, был еще герр Гитлер, а не Фюрер – мне и говорит: я, мол, мяса не ем. Я про подобное не слыхивала. Ну, думаю, жуть как странно. Но со временем научилась готовить, что он любит, а он, к счастью, остальным не запрещал питаться как им нравится.
На заднем дворе, словно по заказу, раскудахтались куры. Казалось, они настаивают, чтобы Фюрер приказал всем и каждому разделить его пищевые пристрастия.
– Ангела была женщина суровая. – Эмма села и рассеянно уставилась в окно, припоминая события девятилетней давности. – Они с хозяином что ни день ругались, и все, выходило, из-за Гели, ейной дочери.
– А Гели была маленькая, как я? – спросил Пьеро и представил девочку, которая тоже каждый день бегала по горе, и подумал, что неплохо бы как-нибудь пригласить сюда Катарину.
– Нет, гораздо старше, – ответила Эмма. – Лет двадцать, я так думаю. Они с хозяином одно время очень тесно общались. Слишком даже тесно, я так скажу.
– Что значит слишком?
Эмма замялась, а потом вздохнула и сказала:
– Ничего не значит. Не стоит мне о таких вещах болтать. Особенно с тобой.
– Но почему? – Любопытство Пьеро разгорелось. – Пожалуйста, Эмма. Обещаю, я никому…
Кухарка вздохнула, и Пьеро увидел, что ей до смерти хочется посплетничать.
– Ладно, – буркнула она наконец. – Но если ты хотя бы заикнешься кому-нибудь про то, что я сейчас расскажу…
– Не заикнусь, – поспешил пообещать Пьеро.
– Тогда слушай, Петер. По тем временам хозяин уже стал лидером партии национал-социалистов, и партия эта его все больше и больше набирала мест в рейхстаге. Целая, почитай, армия у хозяина появилась, так, конечно, Гели страсть как нравилось, что такой человек на нее внимание обратил. Но потом вдруг ей это – раз! – и надоело. Потеряла интерес, а хозяин – нет, обожал, как раньше, и ходил за ней по пятам. А Гели возьми да и влюбись в Эмиля, был тогда такой водитель у Фюрера, и ничего, кроме беды, из этой любви не вышло. Беднягу Эмиля уволили – повезло, хоть жив остался. Гели все глаза выплакала, Ангела злобилась, но Фюрер племяшку нипочем не отпускал, таскал ее с собой повсюду, а она, бедная девочка, становилась все тише да несчастнее. Так вот, на Вильгельмину Фюрер посматривает, потому что больно уж на Гели она похожа. Наружностью обе ну просто вот как одна. Лицо широкое, круглое. Глаза темные, ямочки на щеках. Обе дурочки. Знаешь, Петер, когда я ее первый раз увидала, у меня аж сердце зашлось: испугалась, что привидение.
Пьеро задумался над всем этим, а Эмма опять занялась готовкой. Пьеро помыл миску и ложку, убрал их в сервант и лишь тогда обратился к Эмме с последним вопросом:
– Привидение? А почему, что с ней случилось?
Эмма покачала головой и, снова вздохнув, ответила:
– В Мюнхен она уехала. С собой он ее увез. И не отпускал ни на шаг. А потом как-то раз оставил одну в квартире на Принцрегентенплац, так она и пошла к нему в спальню, вытащила из ящика стола пистолет и застрелилась. Прямо в сердце.
Ева Браун почти всегда приезжала в Бергхоф вместе с Фюрером, и Пьеро было строго-настрого приказано называть ее Фройляйн и никак иначе. Ева, высокая блондинка с голубыми глазами, лет двадцати с небольшим, одевалась невероятно изысканно, и дважды в одном и том же наряде Пьеро ее ни разу не видел.
– Можете все это выкинуть, – сказала она как-то Беатрис, покидая Оберзальцберг; они с хозяином приезжали на выходные. Распахнула шкаф, провела рукой по блузкам и платьям. – Это прошлый сезон. Берлинские модельеры обещали немедленно выслать мне образцы из новых коллекций.
– Отдать бедным? – спросила Беатрис, но Ева всем видом показала: нет.
– Немецким женщинам, ни богатым, ни бедным, – изрекла она, – не пристало носить одежду, касавшуюся моего тела. Нет, просто сожгите все в печке на заднем дворе вместе с прочим мусором. Мне эти вещи больше не нужны. Сожгите их, Беатрис.
Ева почти не замечала Пьеро – уж точно куда меньше, чем Фюрер, – но иногда, проходя мимо по коридору, ерошила ему волосы или щекотала под подбородком, как спаниеля, и говорила что-нибудь вроде «лапочка Петер» или «ну разве не ангелочек?». Пьеро это очень смущало. Он не любил, чтобы с ним разговаривали свысока, и понимал, что Ева в точности не знает, кто он такой – бедный родственник, бесполезный нахлебник или попросту домашняя зверушка.
А подарок от Фюрера Пьеро получил так. Он находился в саду около дома и играл с Блонди, немецкой овчаркой Гитлера, заставляя ее снова и снова приносить палку.
– Петер! – крикнула Беатрис, выйдя на крыльцо и помахав племяннику. – Петер, подойди, пожалуйста!
– Я играю! – крикнул в ответ Пьеро, забирая у Блонди палку и снова забрасывая ее подальше.
– Петер! Сию минуту! – потребовала Беатрис, и мальчик, застонав, направился к ней. – Ох уж вы с этой собакой! Когда я тебя ищу, мне только и нужно, что пойти на лай.
– Блонди здесь нравится, – улыбаясь, сказал Пьеро. – Как думаете, можно попросить Фюрера не забирать ее в Берлин, а оставить с нами?
– Я бы на твоем месте воздержалась, – ответила Беатрис. – Ты же знаешь, как он привязан к своей собаке.
– Но Блонди любит бывать на горе. И мне говорили, что в штаб-квартире партии она вечно сидит в залах заседаний и никогда не выходит поиграть. Вы же видели, как она радуется, когда ее привозят и она выскакивает из машины.
– Нет, пожалуйста, ни о чем его не проси, – твердо произнесла Беатрис. – Нам нельзя ничего просить у Фюрера.
– Но это же не для меня! – настаивал Пьеро. – Это для Блонди. Фюрер не будет возражать. Думаю, если я ему объясню…
– Вы что, подружились? – В голосе Беатрис звучало беспокойство.
– Мы с Блонди?
– Вы с герром Гитлером.
– А вам разве не надо называть его Фюрером? – спросил Пьеро.
– Да, конечно. Я так и хотела сказать. Но это правда? Когда он здесь, ты проводишь с ним много времени.
Пьеро задумался и широко распахнул глаза, вдруг осознав, отчего это происходит.
– Фюрер напоминает мне папу. То, как папа говорил о Германии. О ее предназначении, о ее прошлом. И еще то, как Фюрер гордится своими людьми. Точно так же, как папа.
– Но он не твой папа, – заметила Беатрис.
– Нет, – согласился Пьеро. – В конце концов, он ведь не пьет по ночам. Он работает. На благо других. Ради будущего нашей Родины.
Беатрис, уставясь на него, мотала головой, а затем отвела глаза, скользнула взглядом по горным вершинам и, видно, внезапно замерзла, потому что содрогнулась и обхватила себя руками.
– Ладно, неважно. – Пьеро очень надеялся, что теперь ему можно опять идти играть с Блонди. – Я вам зачем-то был нужен?
– Нет, – ответила Беатрис. – Не мне. Ему.
– Фюреру?
– Да.
– Но что же вы сразу не сказали! – Пьеро, проскочив мимо тети, бросился к дому, переживая, что нарвется на неприятности. – Вы же знаете, его нельзя заставлять ждать!
Он почти бежал по коридору к кабинету хозяина и едва не столкнулся с Евой, которая выплыла из боковой комнаты. Она испуганно вскинула руки, а потом схватила мальчика за плечи, причем так впилась, что его передернуло.
– Петер! – гневно воскликнула Ева. – Разве я не просила тебя не бегать в доме?
– Меня Фюрер ждет, – выпалил Пьеро, пытаясь освободиться.
– Он тебя звал?
– Да.
– Ну хорошо. – И она взглянула на часы на стене. – Только не задерживай его долго, ладно? Скоро подадут ужин, а я хочу, чтобы он сначала послушал новые пластинки. Музыка всегда способствует его пищеварению.
Пьеро, быстро обогнув ее, постучал в большую дубовую дверь и подождал, пока голос изнутри не разрешит войти. Он притворил за собой дверь, твердым шагом приблизился к столу, прищелкнул каблуками, как делал уже тысячу раз за последний год, и отсалютовал – от этого он сам себе всегда казался очень важным человеком.
– Хайль Гитлер! – крикнул он во весь голос.
– А, вот и ты, Петер. – Фюрер закрыл авторучку колпачком и обошел стол, чтобы взглянуть на Пьеро. – Наконец-то.
– Прошу прощения, мой Фюрер. Меня задержали.
– Как это?
Пьеро замялся на секунду.
– Ну, просто заговорили со мной во дворе, вот и все.
– Заговорили? Кто заговорил?
Пьеро открыл рот, слова уже готовы были сорваться с языка, но он вдруг испугался их произносить. Он не хотел, чтобы тете досталось, но, с другой стороны, сказал он себе, это ведь она виновата, она не передала вовремя, что его ждут.
– Ладно, неважно, – Гитлер махнул рукой, – главное, ты здесь. Садись, пожалуйста.
Пьеро сел на краешек дивана, очень прямо, а Фюрер – напротив него в кресло. В дверь зацарапали собачьи когти, Гитлер кивнул в ту сторону и произнес:
– Можешь ее впустить.
Пьеро спрыгнул с дивана и распахнул дверь; Блонди вбежала в комнату, увидела хозяина, улеглась у его ног и устало зевнула.
– Хорошая девочка, – похвалил Гитлер и наклонился погладить собаку. – Вы играли на улице?
– Да, мой Фюрер.
– И во что?
– Она носила апорт, мой Фюрер.
– Ты замечательно ладишь с ней, Петер. Мне вот никогда не удавалось добиться от нее такого послушания. Не получается у меня быть с ней строгим, вот в чем беда. Слишком уж я мягкосердечен.