9
Всю ночь грохотало шоссе, пропуская нескончаемый поток танков, самоходок, огромных крытых автофургонов с мотопехотой, грузовиков с боеприпасами. Но это был совсем другой поток, нежели тот, к которому еще совсем недавно прислушивался майор Нырко. Это была лавина вражеской живой силы и техники, устремившаяся к столице. Враг выходил к ее дальним подступам. «Завтра во всех наших газетах небось появится Московское направление, – с болью подумал Нырко. – Но мне этих газет увидеть уже не придется».
Рано утром его отвезли в операционную и положили на стол. Три немецких хирурга в белых халатах долго разбинтовывали ногу, причиняя при этом страшную боль, от которой несколько раз летчик терял сознание. Над своей головой, приходя в себя, Федор слышал немецкую речь. Когда-то в восьмом и девятом классах на всех зачетах и олимпиадах по немецкому языку он получал только отличные оценки, сам не понимая, почему так легко этот язык ему дается. Соседка по парте, рыженькая Настя Беседина, подшучивала:
– Ты зачем так старательно его штудируешь? Или в Германию к Гитлеру собираешься?
– Угадала. Собираюсь, – беззлобно подтверждал Федор. – Только не к Гитлеру, а к Тельману.
Сейчас он сумел проникнуть в смысл разговора. Хирурги считали, что недели через три гипс можно уже будет снимать, и, судя по всему, раненая нога успешно заживет.
После завтрака в палату, из которой уже была вынесена кровать убитого фашистами ийтенданта Птицына, вошел вчерашний штатский немец и сел на тот же самый единственный стул с зеленой обивкой, на который совсем недавно садились военврач второго ранга Коваленко, красивая Стрелка, интендант Птицын. Немец был в другом, уже черном костюме. Из-под твердого накрахмаленного воротника белой, идеально чистой рубашки спускался такой же строгий черный галстук, и, если бы не желтенькие горошины на нем, можно было подумать, что немец собрался на какую-то траурную церемонию. Вытянув ноги в черных лакированных длинноносых ботинках, он лаконично осведомился о его самочувствии и без всяких дальнейших предисловий выпалил:
– Вам, разумеется, интересно знать, кто я такой? Не буду играть в молчанку. Я всего-навсего полковник нашей секретной службы.
– А мне все равно – солдат вы или полковник, – вяло отозвался Нырко. – Главное заключается в том, что вы мой враг.
Немец помедлил и сказал:
– А знаете, у нас с вами есть одно общее.
– Едва ли. – На губах майора появилась ироническая усмешка, но немец решительно запротестовал:
– Нет, есть. Сила ненависти. Я больше всего на свете ненавижу коммунизм, а вы фашизм, который у меня на родине именуют национал-социализмом.
Нырко внимательно посмотрел на своего собеседника, прочел иронию в глубоко спрятанных глазах.
– Угадали.
– Меня зовут Вернер Хольц. Запомните это, ибо меня не покидает надежда, что нам предстоит долго общаться, – продолжал немец. – Предпочитаю иметь дело с врагами умными. Вы к категории глупцов не относитесь.
– Откуда такая потрясающая уверенность, господин полковник? – скривил губы Нырко. – А вдруг…
Немец молча порылся в карманах, достал аккуратно сложенную газету и протянул ее раненому. Это была газета их фронта за восьмое июля. На первой странице он увидел знакомый фотоснимок. В центре небольшой группы летчиков он рассказывает о воздушном бое, сопровождая свои слова теми жестами, без которых ни у одного летчика не обходился еще рассказ о сбитом противнике. Под снимком крупный заголовок «Двойной таран в одном воздушном бою».
– Теперь понимаете, господин Нырко, почему я вчера назвал вас по имени?
– Понимаю.
– Один великий философ, вот забыл кто именно, говорил: «Почему не заводят себе друзей, одни из которых служили бы для веселья, другие для рассуждений?»
– Это утверждал Гельвеций в своих миниатюрах, – тихо подсказал Нырко.
Немец одобрительно закивал головой:
– Ого! Я же говорил, что вы к категории глупцов никакого отношения не имеете. Так вот, господин Нырко, отныне считайте, что я ваш друг для рассуждений, пусть они и будут у нас несовместимыми.
– Извольте, господин Хольц, – пожал плечами Нырко, – если, конечно, эти рассуждения вы не будете использовать для того, чтобы добиться от меня разглашения каких-либо военных сведений.
Немец в штатском впервые за весь разговор рассмеялся мелким, неприятно трескучим смешком.
– О что вы, господин майор! Неужели вам могла прийти в голову мысль, что я попытаюсь превратить нашу беседу в нудный допрос и стану расспрашивать вас о том, сколько истребителей в вашем полку, с какой скоростью летает ваш Як-один, кто командует эскадрильями? Если хотите, я сам об этом скажу. Ваш сорок третий авиаполк до войны был вооружен истребителями И-шестнадцать, две трети которых потерял в первые четыре дня войны, командовал им майор Костромин, который был на пятый день войны сбит нашей зенитной артиллерией, а тремя эскадрильями вашего полка командовали старшие лейтенанты Кропотов и Ершов и капитан Балашов Виктор Степанович. Первые два сбиты опять же нашими истребителями, а капитан Балашов после вашего ранения исполняет обязанности командира полка вместо вас, господин майор. Он летает по сей день и, надо признаться, доставляет нам довольно много неприятностей.
– Да-а, Витька – он ас! – вырвалось у Федора. – Но откуда вы все это знаете с такими подробностями?
Вернер Хольц снова рассмеялся:
– Не из сочинений философа Гельвеция, господин майор. У нас слишком густая разведывательная сеть. Это я вам как полковник секретной службы говорю. Так что у меня нет никакой необходимости расспрашивать вас о полковых новостях. Лучше я вооружу вас информацией, которая будет для вас новостью.
– Попробуйте, – прикидываясь равнодушным, сказал Федор.
– Вы знаете, кто пилотировал звено «юнкерсов», намеревавшихся бомбить ваш штаб фронта под Могилевом? Знаете, кого вы таранили?
– Не-ет, – озадаченно протянул Нырко.
– Полковника Эриха Ратова. Одного из лучших асов рейха. Любимца самого Геринга.
– Ого! – с заблестевшими глазами воскликнул Нырко, не пытаясь скрывать своей радости. Но через минуту лицо его помрачнело от мысли, что фашисты этого ему ни за что не простят и расправа, предстоящая с ним, будет еще более жестокой. Вернер Хольц, казалось, прочел эту мысль.
– Не опасайтесь, – сказал он насмешливо. – На вашей судьбе это обстоятельство никак не отразится. Мы, немцы, приверженцы рыцарских обычаев и всегда уважаем храброго врага. Еще раз хочу вам напомнить, что никаких допросов не будет. Лучше будем продолжать разговор о философии. Скажите, господин майор, а как вы относитесь к Ницше и Шопенгауэру?
– На моем щите их имена не написаны, – пожал плечами майор. – Это ваши идеологи. Теория сверхчеловека мне чужда.
Хольц положил узкие ладони на свои колени и надменно сказал:
– Напрасно. Немецкие философы тоже кое-чему научили мир.
– Научили, – подтвердил Федор. – И за это я многим из них признателен. Фейербаху, Гегелю, даже Канту с его «вещью в себе». И конечно же, Фридриху Энгельсу, которого вы сжигаете на кострах оттого, что чертовски боитесь.
– М-да, – вырвалось у немца. – Весьма интересно, господин Нырко.
– Между прочим, тот же самый Гельвеций однажды сказал: «Люди всегда против разума, когда разум против них». Вероятно, он уже тогда имел в виду вашу фашистскую машину.
Хольц надменно поднял узкий, чисто выбритый подбородок и глазами показал за окно.
– Ту самую, что с огромной скоростью мчится сейчас к вашей столице?
– А вы не думаете, – зло спросил Нырко, – что она с такой же скоростью будет мчаться от нее в обратную сторону? Неужели вы серьезно верите в то, что за два-три дня возьмете Москву?
Тонкие бледные губы немца долго не разжимались.
– Хотите, скажу с предельной откровенностью? Но только, разумеется, доверительно?
– Я в гестапо на вас доносить не пойду, – усмехнулся Федор.
– Я не верю, что наши войска возьмут вашу столицу с ходу. Слишком твердый орешек, – проговорил Хольц жестко.
Нырко пристально посмотрел на своего собеседника. «Странный немец. С одной стороны, матерый, законченный фашист, а с другой – такая непозволительная точка зрения».
– А если я все-таки донесу, – сказал Нырко с холодной ухмылкой.
На лице у немца не дрогнула ни одна жилка.
– Вас немедленно уничтожат, и только, – ответил он равнодушно и с явным огорчением поглядел на раненого летчика. – А мне бы очень не хотелось лишаться такого оригинального собеседника.
– Вы правы, – спокойно отметил Федор. – Уничтожат, – и, подтянувшись на руках, выглянул в открытое окно.
На заасфальтированной площадке перед госпиталем стояло несколько фашистских автомашин, труп интенданта Птицына давно был убран, и оставшиеся пятна крови засыпаны мелким желтым песком с чисто немецкой аккуратностью. Федор вздохнул. Хольц недовольно нахмурил брови:
– Не надо обращаться к призракам, господин майор. Мы не на спиритическом сеансе.
– Вы угадали, полковник, – вздохнул Нырко. – Я действительно подумал сейчас об убитом вашими солдатами моем соседе по койке. – Он помолчал и продолжал: – Знаете что? Мы сейчас напоминаем боксеров, которые осторожно движутся по рингу в ожидании атаки. Грустно сознаваться, но первый удар наносите вы. Я только готовлюсь к обороне.
– Правильно, – одобрительно отозвался немец. – Считайте, что я этот удар уже наношу. Впрочем, какой это удар. Это не удар, а деловое предложение. Вы знаете, кто вам делал сегодня перевязку?
– Откуда же?
– Один из самых выдающихся хирургов великой Германии профессор Гутман, к услугам которого у нас прибегают самые видные люди. Его специально для этого перебросили из Смоленска на «зибеле» и полчаса назад отправили обратно. Я мало что смыслю в рентгеновских снимках, которые он мне демонстрировал, но твердо уяснил одно: через три недели гипс снимут и вы будете ходить с костылем, а месяца через два-три сможете и взлететь.
– С площадки концлагеря, что ли? – мрачно осведомился Федор.
Хольц рассмеялся.
– Однако чувство юмора вас не покидает. Одобряю, но тут же вношу поправку. Пусть не тревожит вас это невеселое слово. Видите ли, господин майор, мы не сошлись с вами на философских категориях. Ваши любимые мыслители не нравятся мне, мои – вам. Но есть одно философское течение, которое нас должно объединить. Был когда-то давно на нашей грешной земле великий жизнелюбец Эпикур, породивший эпикурейство. В самом деле, что может сравниться с любовью к жизни, с возможностью ею наслаждаться. Вот мы заговорили о полетах. Все зависит от вас. Если захотите, вам будет предоставлена возможность летать.
– Мне?! – вскричал Нырко и даже приподнялся от неожиданности.
– Да, вам, – спокойно подтвердил Хольц и утвердительно кивнул лысеющей головой. – Не сразу, конечно, но будет. Вместо того чтобы возить на тачках кирпич или работать в какой-нибудь штольне в качестве военнопленного, вы будете служить в центральной или западной Германии в одном из наших учебных авиационных центров. Такому асу, как вы, овладеть пилотажем на «Мессершмитте-109» не составит особого труда. И не подумайте, что взамен мы потребуем от вас вести какую-либо подрывную работу против вашей страны. Теперь вы поняли, чего я от вас хочу?
Федор громко задышал и, сам того не замечая, сжал пальцы в тяжелые кулаки. Плотно стиснутые его губы побелели. В черных глазах под слетевшимися над переносьем крыльями бровей можно было прочитать гнев и сознание своей полной беззащитности. И Хольц это прочел.
– О! Вам не надо такого нервного напряжения, – сказал он жестко и высокомерно, – лучше надо подумать.
– А если я не соглашусь?
В глазах у немца блеснула ярость. Но только в глазах. Лицо оставалось по-прежнему спокойным и бесстрастным. Он даже голоса не повысил, когда сказал:
– О, не надо быть таким горячим. Чувства никогда не должны преобладать над рассудком. Если вы откажетесь, это будет огорчительно. В этом случае вашего доброго интеллектуального наставника, – он гордо ткнул себя длинным указательным пальцем в грудь, – немедленно удалят, а его место займет типичный силовик, – на лицо у немца появилось выражение страшной брезгливости. – Знаете, господин майор, я делю офицеров нашей службы на психологов и силовиков. Психолог перед вами, а что такое силовик, вы понимаете и без пояснений.
– Значит, допросы, побои, пытки?
Хольц спокойно достал из кармана серебряный портсигар, вынул из него папироску.