– Чего бы еще завернуть? – задумчиво промямлил Герберт. Его блуждающий взгляд упал на знаменитую фотокамеру, оставленную дочерью на столе. – А что, если ей снова подарить фотокамеру?
– Ну, и что в этом будет смешного? – мягко спросила Эльза.
– Гмм… Ну, не знаю… Это смешно уже само по себе: подарить одну и ту же вещь на два дня рождения подряд… Это почти такой же конфуз, что случился со мной и моим братом, когда тот послал мне праздничную открытку с напечатанными там пожеланиями, поленившись добавить что-либо от себя. На следующий год, ища, что послать брату, я наткнулся на ту же самую открытку, но совершенно позабыл, что ее прислал брат, а поскольку выглядела она вполне нетронуто, словно из магазина, я и отправил, опять же, кажется, ничего не написав. Брат сказал, что был удивлен, как это мне удалось найти точно такую же открытку, как он посылал в прошлом году. Вот и поди, пойми его, шутил он или всерьез думал, что я купил еще одну такую же открытку? Вообще эти формальности весьма напрягают человека – дни рожденья, Новый год, вынужденные праздники, а ведь сколько их за жизнь? Не сосчитать… Подарки нужно дарить, когда того просит душа, а не в определенные даты…
– Герберт, ты и так превратил нашу жизнь в нескончаемый праздник, поэтому нам так трудно свыкнуться с необходимостью праздновать общепринятые торжества, – сказала Эльза и заторопилась: – Скоро вернутся дети, я не успеваю завернуть подарки!
Неподдельный ужас скользнул по ее милому, смешному личику. Герберт мобилизовался и, собравшись с мыслями, выпалил:
– Подарить фотокамеру еще раз будет смешно, потому что Энжела наконец избавилась от своего ухажера…
– Скорее, сожителя… – вздохнула Эльза.
– Ну, так или иначе, эта камера напоминает мне о нем, потому что он неразлучно носился с ней весь год, пока они жили вместе… А помнишь, как Энжела боялась, что Стюард стащит у нее эту камеру, да и не только ее… – сказал Герберт. – А подпишем мы этот подарок: «От Стюарда»… По-моему, выйдет смешно!
– А не обидим ли мы ее?
– Мне кажется, не обидим. Этот малый умудрился так ее достать, что, кроме страха за свои вещи, я не нашел в Энжеле никаких иных чувств. А ведь, казалось бы, первая любовь у девочки… Расскажи кто, я не поверил бы…
– Да, Энжела у нас стойкий оловянный солдатик. Девочкам обычно очень трудно отказаться от их первых…
– Любовников?
– Ну да… И они, упыри, это отлично знают. Издеваются, как хотят…
– Ну, этот упырь уже доиздевался… – удовлетворенно заметил Герберт.
– Не у всех же есть героические отцы вроде тебя, – улыбнулась Эльза и гордо погладила Герберта по голове.
– Сегодня, когда я сидел в квартире у Энжелы, мне казалось, будто мы изгнали оттуда козла…
– Положим, в том, что мы недолюбливали ее избранника, нет ничего необычного. Естественным образом так отреагировали бы любые родители, если бы у них из-под носа увели девочку… Но он-то каков?
– А что – каков? Он с самого начала был находкой. Бросил школу, курил наркоту, даже, кажется, в тюрьме сидел по мелочи… И главное, не преминул похвастаться всем этим при первом же знакомстве с нами: мол, так, мол, вам, думайте, что хотите, а дочурку вашу я сожру и не поперхнусь…
Лицо Герберта отуманилось. Он явно пришел не в самое наиприятнейшее расположение духа.
– Пакуй фотоаппарат и добавь талоны на шоколадно-молочный коктейль…
– Какие талоны?
– Да те, что мы обнаружили у Энжелы в квартире вместе с вежливым письмом от молочного комбината, адресованным Стюарду.
– То письмо, над которым вы с Джейком так неостановимо ржали?
– Да, то самое… Ну это надо же, жил человек на всем готовом, в ус не дул, так нет, повадился строчить жалобы на некачественные молочные продукты. Купил себе пакетик с молочно-шоколадным коктейлем. Тоже мне, молокосос. В его возрасте я пил виски из горла, а не молочный коктейль. Так ему этот коктейль чем-то не приглянулся, он и давай писать… И это за несколько дней перед тем, как Энжела его поперла! Нашел время беспокоиться о пакетике с коктейлем!
– Вообще-то чужие письма читать нехорошо…
– Ты знаешь, никогда себе не позволял, но увидев открытый конверт от молочного комбината, не выдержал. Леший попутал, прочел… Тебя тошнило, и ты вышла на несколько минут, а мы с Джейком как раз наткнулись на это письмо…
– Хохот, который я услышала, меня даже напугал…
– Джейк сказал, что с молочно-шоколадным продуктом все было как раз в порядке. Оказалось, что Стюард его даже не покупал, а хвастался Джейку, что время от времени отправляет письма на несчастный комбинат, якобы он купил некачественный продукт, зная, что они в виде извинений присылают талоны на бесплатные пакеты со своей продукцией… Надо же было, чтоб девочка так прикипела к ничтожеству…
– А к ничтожествам они чаще всего и прикипают… Порядочные люди женятся, заводят детей, обеспечивают семью, – промолвила Эльза со вздохом, – а этот после года совместной жизни заявил – и кому? нам, родителям, хотя никто за язык не тянул, – что жениться он не готов и что Энжеле все равно никогда не хватит духу его выставить…
– Возможно, ей и не хватило бы, если бы я не вмешался… – задумчиво вздохнул Герберт и помог Эльзе спрятать подарки, потому что у дверей послышался веселый смех детей. Трудно сказать почему, но занятия гончарным делом приводили их в неописуемый восторг и потом весь вечер они пребывали в прекрасном расположении духа.
Эльза втайне была счастлива, что дочь избежала обычного в таких обстоятельствах душевного нарыва. Сама Эльза в семнадцать была беспомощно влюблена в своего сверстника. Казалось, ни одного мужчину на свете не любили сильнее и преданней, чем его. Когда он ее оставил, Эльза пыталась покончить с собой. Эта история оставила тягучий шрам на всю жизнь, и теперь Эльза смертельно боялась, что весь этот ужас повторится с ее несчастной, слабенькой дочуркой, ее масенькой такой девочкой… В других обстоятельствах Эльза обязательно остановила бы такую жестокость. Конечно же, ей было не по душе вышвыривать человека на улицу, но страх за дочь возобладал над всем, и она не противилась, когда Герберт привычно встал на тропу войны.
Окружающие спокойно и с очевидным интересом наблюдали за ходом военных действий, тем более, что стороны ничего не скрывали… Конечно, большинство были на стороне Герберта, потому что вообще не считали молодых за людей и относились к ним хуже, чем к домашним животным, но некоторые полагали, что Адлеры все-таки чрезмерно жестоки и что они – просто-напросто зажравшиеся буржуа, как моль, прокушавшие до дыр собственную совесть…
…Всю ночь Герберту снились отвратительные сны. Похоже, подсознание и есть наш злейший враг. Хочется хотя бы там, во сне, на грани бытия и небытия, когда все кажется сморщенным до ничтожной точки, забыться, но нет… Если наяву сознание подчиняется строгим усилиям воли, ходит паинькой, не плюет без надобности в колодец мыслей, из которого само же пьет, то стоит наступить эпохе снов, как тут же любые запреты слетают, как оборванные ноябрьским ветром последние листья, и сны мучают человека, не давая ни охнуть, ни вздохнуть.
Вот где поселяется ядовитая субстанция, именуемая в простонародье совестью. Она слепа и не очень умна. Ей неведомы хитрости разума и расчетливость логики. Она просто знает, что совершенное или замысленное нехорошо. И неважно, что человек предъявит ей тысячу доказательств и разумных противопоставлений. Всё, поздно. Пустил в себя троянского мерина совести – жди страданий на пустом месте и пустоты на месте души… А как его не пустить? Этот троянский конь совести (который, кстати, не следовало бы называть троянским, потому что вовсе не троянцы же его замыслили, а враги их, греки) истопчет своими деревянными копытами все, что только сможет, да еще и наделает кучу где-нибудь в самом потайном углу души…
У Герберта болела совесть. Да, этот подонок заслужил, чтобы его выбросили из дома. Да, Стюард – существо зловредное и гибельное, но от этого Герберту было не легче, ибо наш внутренний судья не желает прислушиваться к доводам логики, не владеет арифметикой и плюет на термодинамику. Его не интересует ничего, кроме интуитивно ощущаемого общемирового баланса добра и зла. И, осознанно совершая зло, как бы ни было оно оправданно и своевременно, мы расшатываем этот баланс и навлекаем на себя слепую казнь собственного естества… Не нужно высокопарности… Не нужно снова говорить о моральном законе внутри нас да о звездном небе над головой. Вне зависимости от того, что совершил ваш обидчик, подсознательная грымза, именуемая совестью, пошлет вам сны с какими-то покойниками, подсмеется над вами, приснив дочку и жену в виде воинов гражданской войны и прочую чушь, которой и полнились сны несчастного Герберта.
В общем, Адлер не имел особо разрушительных намерений. Если бы Энжела некоторое время назад не заговорила своим, как всегда иносказательным, языком – «найдите мне принца…», что означало: «мне очень плохо с этим человеком!», Герберт никогда Стюарда и не тронул бы, даже благословил бы на что угодно, лишь бы дочь была счастлива. Но когда оказалось, что она несчастна настолько, что уже просит о помощи, то у Герберта все, разумеется, вскипело, и он потер руки от предвкушения битвы.
Эльза была мобилизована списаться с несколькими молодыми людьми от имени дочери, причем эти действия почти не скрывались от Энжелы. Как только появился приличный на первый взгляд паренек и Энжела поняла, что не останется мучительно одна, без внимания, без надежд, без просвета, она молчаливо дала свое согласие на завершение эры Стюарда.
В течение недели после этого «найдите мне принца» Стюард был вышвырнут из офиса компании Герберта, где бил баклуши и гадил, как только мог, но чтобы создать иллюзию, что Стюард при деле, Герберт терпел и старался не обращать внимания. Энжела, которая, несмотря на свою молодость, была взята Гербертом в бизнес на паях и руководила этим офисом, умудрилась потерять за один год всю сумму, скопленную на так и не состоявшееся обучение в колледже. Тогда Герберт сам впрягся выполнять работу Стюарда, а тот под благовидным предлогом был отправлен работать дома. За несколько недель бизнес расцвел, и дочь вернула почти все потерянные деньги. Увидев, насколько Стюард вредоносен, Энжела помрачнела не на шутку.
Герберт пытался помочь им разойтись, как в море альбатросы, – без скандала, без вопросов… тем более, Энжела призналась, что боится противоборства с ним из-за каждой вещи.
Однажды вечером, сидя у камина, Герберт осторожно, но серьезно спросил дочь, окончательно ли она решилась расстаться со Стюардом, и был удивлен твердости ее решительного «да». Энжела никогда не отвечала «да» или «нет». Она всегда отвечала «не знаю». Даже тогда, год назад, когда Герберт спросил ее, неужели она хочет выйти замуж за Стюарда, она ответила «не знаю», что на ее наречии означало «да!». Герберт тут же организовал съем квартиры, и молодые стали жить гражданским браком.
Можно тысячу раз объяснять, что не в работе дело, не в деньгах, не в обещаниях… Но человек неразрывно связан со своими материальными заморочками, с изнанкой своего холста, и тут уж нечего сказать, – Стюард был фактической катастрофой в материальном плане. Может быть, он каким-то фантастическим образом мог бы и дальше приковывать чувства дочери к себе, оставаясь полным и последовательным разрушителем всего, к чему прикасались его несчастные ручки, но этого не произошло. Он совершил нечто такое, что у Энжелы, казалось, не осталось и капли жалости к нему, не то что любви, и Герберта, честно говоря, это поражало. Конечно, он сам был не безгрешен, предложив Стюарду место в компании, да еще под началом Энжелы. Он прекрасно понимал, что это западня, ловушка, и сам бы он ни за что в нее не попал. Однако Стюард действительно был то ли идиотом, то ли просто холодным расчетливым паразитом, – он заглотил наживку и принялся паразитствовать на шее Энжелы до тех пор, пока уже ни о каких чувствах не могло быть речи.
Наконец Герберт решился закончить это никчемное противостояние. Зная, что Стюард был отчасти прав и у Энжелы никогда не хватит смелости самой вышвырнуть его, в одно замечательное утро он написал короткое письмо Стюарду и, прежде чем отправлять, прочел его дочери:
«Здравствуй, Стюард!
Моя дочь сообщила мне, что сегодня она собирается порвать с тобой отношения и возвращается жить к нам. Эмоциональная сторона всего этого, пожалуй, не мое дело. Но поскольку наша компания нуждается в квартире, где ты проживаешь, я хотел бы, чтобы ты съехал в течение недели. Поскольку твои нынешние рабочие функции полностью основывались на просьбе Энжелы обеспечить тебя хоть каким-нибудь достатком, можешь считать себя свободным от каких-либо деловых обязательств по отношению к компании. Пожалуйста, имей в виду, что большая часть вещей, находящихся в квартире, принадлежит либо компании, либо Энжеле, так что постарайся не забирать ничего, кроме своих личных вещей. Если мы не досчитаемся чего-либо, это будет считаться кражей. Однако если ты уйдешь тихо, я дам тебе денег на дальнейшее устройство. Всего доброго.
Герберт Адлер»
Энжела внимательно выслушала текст и сказала:
– Хорошо, сегодня после работы я вернусь домой.
Она сказала это так просто, словно речь шла о поездке в магазин.
Герберт хотел поделиться с Эльзой своей маленькой победой, но та плохо себя чувствовала и пыталась отстраниться от этого конфликта. Она принялась убирать на кухне, хотя вот-вот должна была прийти уборщица Лари.
– Ну кто убирает перед приходом уборщицы? – негодовал Герберт, который искал поддержки.
– Я убираю перед приходом уборщицы. Посмотри, что творится у нас на кухне. Если она это увидит, то тут же уволится… – серьезно отвечала Эльза. Она по-детски полагала, что в жизни можно спрятать голову в подушку, и гроза пройдет…
Герберт всегда пытался угадывать тайные желания жены и дочери, которые они редко раскрывали ясно, поскольку вряд ли сами хорошо их осознавали. Он не считал это чем-то ущербным со своей стороны, ведь, угадывая их тайные желания, он пытался сделать их счастливее, а счастливые домочадцы неизбежно сделали бы счастливым и его самого. Кстати, Герберт подумал, что ведь это же совершеннейшая глупость, будто «враги человека домашние его». Очередная злонамеренность перевода Евангелия. Слово «домашние» наверняка пришло от латинского слова, означающего «слуги». «Враги человека слуги его»… Вот так, стоит исправить маленькую неточность, и все становится на свои места…
Вечером Энжела вернулась домой и была весела, как никогда. Она играла с Джейком, смеялась и вообще вела себя так, словно бы с ее слабеньких плеч свалился огромный груз.
Адлер решил, что объяснение уже состоялось. Вдруг зазвонил телефон. По отдаленным интонациям Герберт понял, что Стюард письма еще не читал и что объяснение происходит как раз в этот момент.
– Ты не собираешься домой? – спрашивал Стюард.
– А ты разве не читал письмо моего отца?
– Нет… Что за письмо?
– Хм-мм… Ну, почитай…
– Может, ты объяснишь мне, что происходит?
– Я решила расстаться с тобой…
Дальше диалог стал глуше, слова ложились друг на друга гуще, и Герберт не мог расслышать, о чем они говорили. Видимо, Энжела закрыла дверь комнаты.
Через минуту как-то неожиданно быстро появилась Энжела.
– Ну, что?
– Ничего… Сказал, что любит меня. Потом еще что-то, но я сделала, как ты учил делать в таких случаях: положила трубку на тумбочку, а сама принялась читать книжку. Когда в трубке перестало трещать, я взяла ее и спросила: «Ты все сказал? Ну, тогда почитай письмо отца».
– Молодец, – ухмыльнулся Герберт.
Через несколько минут телефон зазвонил снова. Этот разговор был еще короче. Стюард наконец нашел письмо, прочел и сообщил, что со всем согласен.
– Как-то он поразительно быстро сдался, – расстроилась Энжела.
– Видимо, подействовало обещание денег за хорошее поведение, – презрительно процедил Герберт.
Энжела загрустила пуще прежнего. Герберт понял, что зря заговорил о деньгах.
– Ничего, – подбодрил он Энжелу, – завтра припрется к тебе в офис, будет клясться в любви…
– Угу… – невнятно пробормотала дочь.
Энжеле казалось, что она имеет дело с каким-то аморфным в своей упрямости существом. Если раньше она скучал по Стюарду, стремилась проводить буквально каждый час скороспешной трепетности вместе, то теперь, как только она видела это вечно недовольное и хмурое формообразование, ей хотелось ударить его по лицу.
«Что со мной происходит? – терзалась она. – Как могло случиться, что родной, любимый человек смог так опротиветь? Неужели из-за этих треклятых денег? Из-за его никчемности, паразитизма? Не может быть… Не может быть, чтобы из-за денег! Должно быть что-то еще… Но что же? Конечно же, все дело в неблагодарной холодности Стюарда, в каком-то постоянном чувстве, что я для него не главная самозначимость его жизни, а так, второстепенный объект. Да, да… Именно объект, воспринимаемый по отдельности, штрихами: вот я хожу, вот разговариваю, а вот я с ним в постели… И все это отдельно, все порознь… А в совокупности, всей меня целиком, какая я есть, словно нет для него, и это трудно вынести. Он не видит во мне человека. Я будто разная среда обитания: то теплая, нежная, влекущая, напрягающая его мужские эмоции, а то вялая и никчемная необходимость, повинность, дряхлая трухлявая обида, сивая тряпочка, брошенный чулок, ненужный никому, даже мне самой… Стюард ощутил свою власть надо мной, решив, что я – его послушная марионетка, а как только я показала ему, что это не так, что я не просто объект, не удобное средство удовлетворить его надобности, а живой человек, он перестал меня видеть, перестал ощущать мое присутствие, уткнувшись в неизменную череду экранов телевизоров, компьютеров и прочей электронной дряни… Плохое настроение стало его визитной карточкой. Просыпаясь, он хмурится. А я хочу, чтобы он улыбался каждый раз, когда открывает глаза и видит, что я рядом с ним, что мы вместе… Да, я хочу, чтобы он был от этого счастлив, как была счастлива я, наблюдая его сон, такой неровный и тоже нахмуренный… Интересно, что же ему все время снится? Тоже я, капающая ему на мозги? Отчего я стала отравлять его существование? А если и не стала, то что же происходит в этом постоянно замкнутом коконе, в который заперся мой любимый? Осознание того, что наступил очередной серый день, явно не веселит его, не дает ему волнующего чувства продолжения бытия, как будто жизнь является неприятной нагрузкой к удовольствиям, которые он тоже, между прочим, принимает как должную дозу лекарства, как нечто необходимое и совершающееся только потому, что так принято, так надо, иначе просто нельзя… А я не хочу, чтобы это совершалось как ритуал дневного бодрствования, повседневного насмехательства, дурной возни под одеялами… Довольно! Я еще никогда так не умудрялась опротиветь себе, как живя с этим человеком. А вместе с самой собой мне опротивел и внешний мир, и внутренний. До последней степени, до крайности опротивел – не как-нибудь иначе. Мне опротивели и свет, и потемки, и эта бесконечная, приторная зима. Зима, наступившая согласно календарю, зима, которой тоже принято наступать в определенное время, будто нет альтернатив… Будто не может быть иначе. Верно сказано у Бродского: