Разумеется, повседневная жизнь на войне обладает своими особенностями, начиная с необходимости выносить гнет постоянного ожидания ранения или гибели до непрерывного наблюдения за страданиями и разрушением. В этой жизни нет ни безопасности, ни отдыха. В ней нет ни эмоционального покоя, ни стабильных отношений. Ее главная повседневная черта — неопределенность. В пехотинце каждое сражение пробуждало сложные переживания и нередко первобытные страсти. Таким образом, на войне существует неизбежное подспудное напряжение, которого нет в мирной жизни. Чтобы нарисовать картину повседневной жизни солдата, историки все чаще используют письма, дневники и мемуары — самые надежные из существующих документов, позволяющие выявить общие впечатления воевавших людей. Каждый солдат вел свою собственную войну, но в несметном множестве личных воспоминаний выделяются общие черты и образы.
Естественно, такой подход сопряжен с проблемами. Так, например, у пехотинца редко бывала такая роскошь, как письменный стол или время и уединение, чтобы записать свои мысли и догадки о природе войны. Так или иначе, подавляющее большинство рядовых, как правило, не умело выражать свои мысли аналитически, поэтому многие рассказы очевидцев тонут в монотонной банальности повседневного существования или, напротив, рассказывают о мельчайших подробностях о собственных ощущениях от разлуки, не упоминая о характере и своеобразии жизни на фронте. Нередко солдаты, обладающие самым непосредственным опытом участия в боях, меньше всего способны выразить этот опыт в письменном виде то ли из-за масштаба полученной ими эмоциональной травмы, то ли из-за недостатка эмоций, чтобы описать то, что они видели и испытали. Однако от среднего «джи-ай» или «томми»[1] немецкий пехотинец в целом отличался большей образностью описаний и более высокой грамотностью. Читая их письма и дневники, невольно поражаешься рассудочности и ясности изложения. Отчасти причиной тому служит строгая немецкая система образования, но также в значительной степени это обусловлено тем, как вермахт использовал свой личный состав. В отличие от американской армии, которая до 1944 года направляла наиболее образованных военнослужащих на должности специалистов, вермахт использовал значительную часть своего личного состава в боевых частях. В результате даже люди с высшим образованием оказывались на передовой. Кроме того, нацистская доктрина подчеркивала принцип «народного единства» — фольксгемайншафт, грубо повторявший легендарный окопный социализм Первой мировой войны — национальную общность, в которой социальная гармония, единство и государственная власть опирались на объединение людей разного общественного положения, вытесняя на второй план классовую борьбу. Поскольку в немецкой армии на передовой была высока доля образованных людей, склонных и способных к осмыслению своего опыта и изложению его на бумаге, результатом стала необычайно богатая летопись фронтовой жизни, изложенная в письмах, дневниках и воспоминаниях.
Тем не менее следует соблюдать осторожность, особенно имея дело с воспоминаниями, которые, если они не основаны на дневниковых записях того времени, могут пасть жертвами плохой памяти или желания облагородить или приукрасить собственный опыт, утратив при этом достоверность. Более того, поскольку непосредственный опыт среднего пехотинца был неизбежно ограничен, историки рискуют прийти к выводу об универсальности этого опыта там, где ее нет. Чтобы избежать этой ловушки, им необходимо изучить как можно более широкий спектр источников, выискивая в них общие элементы или черты. К тому же наличие цензуры означало, что многим пехотинцам постоянно приходилось «кромсать» свои мысли не только для того, чтобы избежать передачи военной информации (например, о численности войск, их расположении и действиях), но и для того, чтобы более осмотрительно выражать свои политические взгляды, поскольку критические высказывания в адрес правительства могли закончиться смертной казнью. «Очевидно, что цензор не может увидеть всего, что написано, — подтверждает один пехотинец. Но затем он же признает: — Но поверь мне, в письмах домой все равно пишут много чуши».
Огромный поток писем с фронта и на фронт (по некоторым оценкам, всего было написано 40–50 миллиардов писем, а в отдельные месяцы их число доходило до 500 миллионов) означал, что многие из них проходили через цензуру неоткрытыми, и чем дольше продолжалась война, тем менее серьезно многие пехотинцы относились к цензорам. Как заключили два видных специалиста по немецким письмам с фронта после изучения тысяч подобных посланий, «масса солдат выражала свои мнения и взгляды в удивительно открытой и вольной манере». Поэтому, несмотря на проблемы, изучение писем и дневников способно дать много информации, особенно если историк рассматривает эти неизбежно личные и ограниченные по охвату документы в более широком контексте. Описывая обстановку военных действий с точки зрения отдельного человека, историк способен лучше показать воздействие войны во всех ее проявлениях. Подобный подход также привносит живое ощущение непосредственного прикосновения и реальности в зачастую обезличенное отношение к войне. Более того, он позволяет проникнуть в тайны действий отдельных личностей и динамики поведения коллектива, а также психологии и эмоционального поведения в условиях предельного напряжения. Но в первую очередь эти документы остаются личными напоминаниями о человеческой составляющей колоссальных событий Второй мировой войны.
Однако, подчеркивая это личностное измерение войны, историку следует избегать банальной идеализации «простого человека» и стремиться составить достоверную и точную картину повседневной фронтовой жизни. Если письма и дневники собрать воедино и использовать с должной осмотрительностью, они помогают воспринимать пехотинца и как субъект, и как объект. Что не менее важно, они дают ценную возможность изнутри взглянуть на один из самых парадоксальных вопросов войны: почему простой пехотинец с таким неистовством сражался за, казалось бы, достойный осуждения режим? Никто не заставлял этих солдат положительно отзываться о нацистском режиме и о войне, поэтому если в одних письмах заметны попытки подстроиться под пропагандистские лозунги, то в других выражается неподдельное сочувствие и поддержка Гитлеру и нацизму. Армию — и служащих в ней людей — невозможно полностью отделить от системы ценностей, ее породившей. Безусловно, армия склонна служить отражением общества, создавшего ее, поэтому если солдаты вермахта столь упорно сражались в защиту Гитлера и нацизма, значит, что-то в гитлеровском государстве находило отклик в их душах.
Как давным-давно заметил Гегель, на защиту идей люди встанут с большей готовностью, чем на защиту материальных интересов, и это представление находит новое подтверждение, если изучить поведение среднего пехотинца. С точки зрения немцев, Вторая мировая война, особенно та ее часть, которая велась в России, была в большей степени идеологической войной, поскольку в основе ее лежало противоборство идей, причем идеология противника ставила под сомнение концепции национал-социализма, которые, что удивительно, находили поддержку у множества солдат. И стойкость немецкого солдата, его чувство значимости и цели в жизни, которые нередко простирались дальше самопожертвования, отваги и фанатизма, в значительной мере зависели от его убежденности в том, что национал-социалистская Германия избавилась от груза неудач Первой мировой войны и восстановила индивидуальное и коллективное чувство идентичности немцев. Таким образом, двойная трагедия немецкого солдата заключается в том, что из чувства враждебности по отношению к чуждой и угрожающей вражеской идеологии он совершил невероятные акты агрессии и разрушения, одновременно будучи физически и духовно поглощенным военной машиной. «Защита наших идей, наших прав на самоопределение и нашего общества настолько важна, — отмечает Робин Фокс, — что мы по собственной воле будем стремиться уничтожить тех, кого считаем их врагами, и проявлять при этом высочайшую человеческую отвагу». Однако в итоге в этом и заключается самое полное обоснование необходимости изучения простого солдата, ибо, как заключает Фокс, «в конце концов, именно идеи делают нас людьми».
ЧЕМ БОЛЬШЕ ПОТА, ТЕМ МЕНЬШЕ КРОВИ
«18 июля 1942 года. Я прибываю в Хемницкие казармы — огромное овальное здание белого цвета. Я поражен и испытываю смешанное чувство восхищения и страха». Так Ги Сайер начал описание своей жизни в вермахте, военной жизни. «Наша жизнь течет с такой силой, какой я не испытывал никогда прежде, — продолжает он. — Мне выдали новую форму… [и] я очень горжусь своим внешним видом…Я разучиваю военные песни и пою их с ужасным французским акцентом. Другие солдаты смеются. Им суждено стать здесь моими первыми товарищами… Курс боевой подготовки — самое суровое физическое испытание в моей жизни. Я вымотан и несколько раз даже засыпал прямо над едой. Но я чувствую себя великолепно, меня переполняет радость, которую я не в силах понять после стольких страхов и тревог. 15 сентября мы покидаем Хемниц и маршируем 40 километров до Дрездена, где садимся в эшелон, следующий на восток… Россия — это война, о которой я пока еще совсем ничего не знаю».
Воспоминания Сайера отчетливо передают смешанные чувства смятения, радостного оживления и волнения, которые испытывали многие пехотинцы, отправляясь в учебные центры вермахта. Простого солдата беспокоило расставание с семьей и друзьями, расставание со знакомой обстановкой, боязнь не справиться, боязнь неясного будущего. Но в то же время его наполняло волнение, вызванное ожиданием нового приключения, ощущением себя частью могущественной организации, формированием крепких уз товарищества и подготовкой к встрече с неизвестным. Для многих это становилось обрядом посвящения в новую жизнь. «Мне казалось, — вспоминал Зигфрид Кнаппе о дороге на автобусе в учебный центр, — будто мы все выезжали из детства в новый, взрослый мир». В декабре 1942 года один пехотинец выразил схожие чувства в своем письме к матери из учебного лагеря: «Первые пули просвистели над нашими головами, и из мальчиков мы превратились в мужчин».
Для без малого двадцати миллионов человек, прошедших через вермахт за годы Второй мировой войны, первая встреча с солдатской действительностью происходила именно в центре начальной подготовки, где их обследовали, отбирали и распределяли по службам. По сравнению с американской армией немецкие методы отбора и распределения казались ненаучными и грубыми. Подавляющее большинство новобранцев не проходило ни письменного тестирования, ни проверки технических способностей, и все ограничивалось лишь медицинским осмотром. Однако во время таких осмотров офицеры, проводившие их, беседовали с новобранцами, чтобы получить представление о характере каждого человека и при необходимости отсеять тех, кто не подходил по умственному развитию. Поскольку вермахт больше заботил характер (такие качества, как сила воли, умственная выносливость, смелость, верность, самостоятельность и послушание), нежели склонность к тем или иным видам деятельности, принятые в нем методики были в меньшей степени направлены на определение умственных или технических способностей и в большей степени — на личность новобранца, поведение, манеру держать себя и способность справляться с трудностями.
Мартин Пеппель утверждал, что «из них [психологических тестов] делали настоящее представление, хоть они на самом деле и были довольно просты», но Альфред Вессель, первоначально надеявшийся попасть в люфтваффе, вспоминал о них более подробно. «Мы должны были выполнить физические упражнения, произвести вычисления, написать сочинение и диктант, — вспоминал он. — А затем произошло самое интересное: нас провезли на автобусе через город [Оснабрюк] и отвели в дом. Там нас провели через все здание в подвал, из подвала на лифте отвезли на чердак и повели из помещения в помещение. Потом мы вновь отправились на лифте в подвал. Потом нам стали задавать вопросы. Дело происходило в подвале, в темном помещении без окон… «Сейчас вы находитесь здесь. Вот компас. Как вы думаете, в каком направлении отсюда находится церковь Святого Петра? И где вы видели то-то и то-то?» и так далее. Совершенно не подготовленные к такому обороту Вессель и его товарищи вынуждены были действовать и реагировать с предельной быстротой и точностью. Как оказалось, в этом и заключался смысл испытания. Офицеров интересовали не столько ответы на вопросы, сколько качества, проявленные при этом людьми, вынужденными быстро принимать решения в запутанных и сбивающих с толку условиях.
Для пехотинца процесс начальной подготовки обозначал первый шаг на пути превращения невоенного человека в солдата. Для большинства это был трудный шаг, и многие страдали от тоски по дому, одиночества и смущения. Человек, вырванный из семейной обстановки и поставленный в положение, в котором его индивидуальность и собственная значимость подвергаются испытаниям в новых условиях, испытывает серьезное психическое и психологическое напряжение. «На часах — десять, — писал в своем дневнике Рудольф Хальбей, находясь в центре боевой подготовки в ноябре 1942 года. — Завтра рано утром в это же время мамы здесь уже не будет… Странно думать об этом последнем свидании! Печально и похоже на сон. Я буду сильным. Мама снова заплачет. Я обниму ее, она поцелует меня и прошепчет сдавленным от слез голосом: «Если молитвы способны помочь, то все будет в порядке». Я возьму ее любящие, беспокойные, натруженные руки в свои… Никаких слов. Последний поцелуй, и я останусь стоять один в ясной, холодной ноябрьской ночи». Пусть это и нервные переживания девятнадцатилетнего парня, однако они честно описывают тяжелые чувства, испытываемые многими молодыми новобранцами, впервые покинувшими свои дома и отправившимися в неизвестность. Для Хальбея, как и для многих других, неизвестность означала смерть: не пробыв солдатом и года, он погиб в России в октябре 1943-го.
Начальная подготовка хоть и была суровой, но имела вполне определенную цель. Она была призвана не наказывать новобранцев, а знакомить их с такими вещами, как обращение с оружием, тактика и дисциплина, а также привить им определенные коллективные ценности, привязанности и дух товарищества. В конечном итоге она была направлена на обеспечение управляемости войск и их мотивации на поле боя. Подготовка также должна была отточить инстинкты и навыки новобранцев, выработать рефлексы, научить выполнять отработанные действия в критических ситуациях и не в последнюю очередь внушить им привычку к повиновению — особенно полезное качество для солдата, ошеломленного и парализованного ужасом сражения. В идеале подготовка также способствовала формированию коллективной гордости, поскольку она связывала солдат в единое сплоченное подразделение и убеждала новобранцев в том, что они — настоящие солдаты, неотъемлемая часть могущественной организации. Как отмечал Ричард Холмс, поведение солдата на поле боя, а следовательно, и сплоченность, и боевая эффективность армии, в значительной степени зависит от его подготовки. И мало найдется армий, подготовка которых была бы такой же эффективной, как в вермахте. Необыкновенная спаянность и боевая работа немецкой армии и ее способность раз за разом сколачивать соединения заново из разгромленных остатков и эффективно их применять в значительной мере обусловлены длительной, продуманной и непрерывной подготовкой пехотинцев.
Во всех войнах. сражаются юноши, потому что только молодым хватает физической выносливости и чувства собственной неуязвимости, чтобы вытерпеть тяготы боевых действий. И в этом отношении у вермахта было решающее преимущество, поскольку к началу войны многие молодые немцы уже получили серьезную полувоенную подготовку в Организации гитлеровской молодежи («Гитлерюгенд») и Имперской службе труда («Райхсарбайтдинст», или РАД). «Вскоре после прихода нацистов к власти, — вспоминал Мартин Пеппель, — я перешел из католической бойскаутской организации… в «Гитлерюгенд» и был принят в отделение «Юнгфольк» [для мальчиков в возрасте от десяти до четырнадцати лет]… Годом позже меня назначили командиром патруля… Позднее, когда я отбывал… обязательную трудовую повинность в Донауверте, я увидел статью в иллюстрированном журнале о новых парашютных войсках… Вот это было дело по мне… Нечто, требующее присутствия духа, нечто особенное». Похожие воспоминания о полувоенном характере «Гитлерюгенда» с его походной атмосферой во время важных событий, вроде съездов в Нюрнберге, с его акцентом на верность и повиновение, с летними военными сборами и стремлением уничтожить межклассовые различия и создать преданный и спаянный коллектив сохранил и Альфонс Хек.