12
В Дом журналиста Турецкий, естественно, опоздал. С трудом нашел едва ли не у самых Никитских ворот дырку, куда и втиснул свой несчастный, имеющий нищенский вид «жигуль», дотопал до чугунной решетки ворот и тут вспомнил, что временное удостоверение, выданное редакцией «Новой России», он оставил в бардачке машины. Впрочем, и нужно-то оно было больше для понта, чем для дела. Хотя, с другой стороны, с тобой разговаривают гораздо охотнее, если ты предъявляешь удостоверение газетчика, а не старшего следователя по особо важным. Ну ничего, решил он, на этот раз обойдется.
Мраморный зал был забит народом, и еще люди стояли возле открытых дверей. Давно не наблюдалось подобного столпотворения. Понимая, что просьбами и уговорами тут не обойтись, Турецкий довольно напористо, работая локтями, ввинтился в проход между рядами кресел и быстро нашел свободное место у противоположной стены. Были при этом и недовольные, ну и что! Главное, что он успел увидеть и от чего едва не остолбенел, это был выступающий с трибуны великий Маркуша! Бывший Сашин университетский преподаватель уголовного права Феликс Евгеньевич Марковский собственной персоной делал основополагающий, надо понимать, доклад о проблемах перехода России к правовому государству, о солидаристическом подходе к различным сторонам общественной жизни, а также о том, какой вклад внесла в это дело старая русская эмигрантская организация, базирующаяся во Франкфурте-на-Майне.
Все, о чем говорил Маркуша, было безусловно интересно, и у Саши возникла идея после доклада встретиться с ним, поговорить, вспомнить старое, может быть, заодно попросить дать тезисы доклада, а из них сделать для «Новой России» короткую выжимку основных идей Маркуши, добавив для антуража собственные воспоминания о студенческих днях…
Это случилось с Марковским наверное лет пятнадцать назад или чуть больше. За участие в каких-то, теперь и не вспомнить, диссидентских делах его «попросили» покинуть стены университета. Студенты тогда организовали группу в его защиту, подписывали петиции и прочее, потому что не без основания считали Феликса Евгеньевича одним из самых грамотных юристов в стране — не только теоретиков, но и практиков, — ведь до университета он долго работал в Московской прокуратуре. Где, кстати, позже работал и сам Турецкий и где память о Марковском, несмотря ни на какие фигуры умолчания, была свежа. Студенческие петиции никакого положительного эффекта не имели, и Марковский через некоторое время, как Саше сообщили на ушко, отвалил из благословенной державы. А в каком направлении, никто толком не знал.
И вот он снова на трибуне — порядком поседевший, прибавивший в весе килограммов этак двадцать. Но лицо осталось прежним — молодым и веселым, таким, как его все помнили на семинарах.
Наконец раздались аплодисменты, и все хлынули вниз — кто в ресторан, кто в буфет, а кто в подвал, к пиву. Через четверть часа поисков Турецкий отыскал Марковского в компании благородных старцев, весьма активно пьющих водку и хохочущих над вечными остротами неутомимого Маркуши. Саша в нерешительности остановился поодаль, не зная, что предпринять для привлечения высокого внимания к своей персоне, но Феликс Евгеньевич то ли почувствовал спиной настойчивый взгляд, то ли еще по какому поводу, резко обернулся, уставился на Турецкого в упор и знаменитым своим жестом лукаво погрозил мизинцем:
— Молодой человек, а я вас знаю, не отрекайтесь!
— Конечно, Феликс Евгеньевич! Помните, вы однажды меня срезали: «Объективное вменение, Турецкий, это чушь собачья, не оправдываемая ни временем, ни ситуацией…»?
— Ха, Турецкий! Александр! Господа, прошу минутку внимания, вот один из славных моих студентов! Ах, Саша, да что ж вы стоите в сторонке? Садитесь с нами! Друзья, позвольте познакомить! А это, Саша, мои коллеги по работе в известном вам журнале «Всходы». Ну да, те самые — «ядовитые»! — захохотал он. — Как тогда писали, а по-моему, кое-кто и по сей день так считает в вашей просоветской прессе. Позвольте представить вам и Валентина Дионисьевича Пушкарского. Льщу себя надеждой, что вы наслышаны о нем…
Еще бы не слышать о Пушкарском! «Враг народа» номер один. Многолетний руководитель зарубежной российской эмигрантской организации солидаристов, находившейся в Германии. Пушкарский поднялся из-за стола и церемонно раскланялся. Было ему уже хорошо за восемьдесят, сам худущий, ростом под потолок и глаза — широко открытые, смеющиеся.
— Здравствуйте, очень приятно. Полагаю, господа, поелику господин Турецкий, хо-хо, простите, Саша, еще совершенно трезв, поднести ему для начала вот этот стаканчик, хо-хо! По-русски, по-простому, по-нашему, господа!
Похохатывая, Пушкарский протянул полный граненый стакан и бутерброд с селедкой. Маркуша между тем называл фамилии остальных, а Турецкий все никак не мог отвести глаз от Пушкарского. И тот заметил, и тоже вопросительно, со смехом, брызжущим из глаз, уставился на Сашу.
— Так вы тот самый Пушкарский, которого приговорили к смерти? — вопрос был, конечно, не из самых вежливых.
— Именно, Саша! Именно приговорили, поелику сделали это сообща, хотя и, хо-хо, не сговаривались. А вполне возможно, что и сговорились! Смертные приговоры мне подписали и товарищ Иосиф Сталин, и фюрер Адольф Гитлер.
Видно было, что Пушкарский даже гордится столь высокой честью — считаться личным врагом одновременно двух кровавых диктаторов.
— Все эти люди, Саша, — сказал Марковский, расслабленно положив руку на плечо Турецкому, — все, кого ты видишь в этом узком кругу, сидели в гитлеровских лагерях и тюрьмах. А вот Валентина Дионисьевича от смерти спасла чистая случайность. Англичане разбомбили здание тюрьмы в Берлине.
— Ну, Феликс Евгеньевич, — вмешался крепенький старичок по фамилии, кажется, Арсеньев, — куда нам всем до Вэ Дэ Пэ! Он-то сидел в привилегированной камере для смертников.
— Не скажите, — тут же парировал Пушкарский, — никаких привилегий я не заметил, нам почему-то по субботам не давали, хо-хо, ни шампанского, ни жареных фазанов!
Пушкарский остался доволен своей шуткой, а Марковский сказал:
— Саша, вы посмотрите на этих людей! Все они закончили кто Сорбонну, кто Оксфорд. Вон Валентин Дионисьевич — доктор философии, химии, политических наук, профессор филологии. Доктор Рерих, напротив тебя, основатель целой философской школы! Господин Арсеньев — профессор права. Всю свою жизнь отдали они борьбе с коммунизмом и советской властью. Но — не диверсиями или шпионажем, как всегда клеветали на них партийные борзописцы, а словом и собственным пером. Я уже десять лет работаю с ними во Франкфурте-на-Майне и многому научился. А сейчас мы с господином Арсеньевым преподаем основы публичного, частного и координационного права в вашем Новом московском гуманитарном университете. Слышали о таком?
— Разумеется. Хотя их сейчас понаоткрывали где ни попадя. Все институты переименовали в университеты, а некоторые даже удостоились чести быть названными академиями. И знаете зачем?
— Любопытно!
— Другой уровень зарплаты — всего-то. Ну и звучит вроде посолиднее… А что Валентин Дионисьевич, он тоже у нас преподает?
— Нет, мой друг, — откликнулся живо Пушкарский, вот же слух у старика! — я теперь не у дел, хо-хо! Вышел на пенсию и разъезжаю себе по белу свету. С дорогими сердцу людьми встречаюсь. Вот сейчас навестил эту компанию, — он окинул радостным взглядом застолье, — и мотаю в Париж. Там у меня раут с одним нобелевским лауреатом. Потом махну в Люксембург, к приятелю. Он писатель с мировым именем, умница, замечательный человек, грех не навестить. А затем домой. Будете во Франкфурте, милости прошу в гости. Вот вам моя визитная карточка… А что, не доводилось бывать в наших местах?
— Да я-то собирался, дела, к сожалению, не пускают. Приятель у меня школьный обосновался в Мюнхене, приглашал с семьей. Но, вот видите, не удается пока.
— Стоит, стоит! — поощрил Александра Борисовича Пушкарский. — Побывайте, уверяю вас, понравится. Я ведь тоже к дому привык, знаете ли, хо-хо! День-другой погостишь — и домой тянет. Так что не исключено, что можем встретиться…
Они просидели в ДЖ почти до закрытия. Турецкий между делом нашел возможность рассказать Маркуше о цели своего визита сюда, и тот даже обрадовался. Поскольку сейчас он будет жить в Москве как минимум до рождественских каникул, то устроить встречу и серьезный разговор для газеты никакого труда не представляет. И материалы будут соответствующие, и компания не самая худшая… В общем, с этим делом, кажется, у Саши сложилось неплохо. А все остальное время он с удовольствием просидел в их такой необычной компании, слушал прекрасный русский язык, не засоренный новомодными оборотами и прочей феней, хотя от крепких выражений Пушкарского не раз все сидящие в застолье покатывались, словно дети. И еще он слушал их истории, полные горя, тяжкого труда, нищенского существования, и не уставал поражаться их знаниям, глубокой любви к России. Они ее чувствовали так, как могут чувствовать и переживать за родную мать ее дети — ласково и в то же время требовательно. Ибо для выздоровления всегда потребны большие усилия. Странно, за столько лет, за столько верст — и не потерять ни знаний, ни ощущений своей родины…
А вообще-то Турецкий даже и представить себе не мог, какую роль в его судьбе еще предстоит сыграть Валентину Дионисьевичу Пушкарскому…
СУББОТА, 7 октября
1
Хотя проснулся он рано, заметил, что Грязновы уже отбыли в неизвестном направлении. Саша привел себя в более-менее надлежащий порядок, бесцельно побродил по квартире и допил остатки уже холодного грязновского кофе. Затем закурил сигарету и стал ждать восьми часов. Это был тот позволительный минимум, когда уже можно беспокоить клиентов по служебным делам. Хотя, если иметь в виду субботу, им можно было бы дать время и выспаться. Но ничего, Бог простит.
Стукнуло восемь, и он тут же принялся набирать номер телефона штаб-квартиры русских прогрессистов, правильно полагая, что во время активной подготовки к выборам в Государственную Думу, куда все эти сумасшедшие партийки и движения через день-другой кинутся толпой, тесня и отталкивая друг друга, им поздно вставать вовсе не резон. А потому и интерес, проявленный к ним со стороны «четвертой власти», то бишь прессы, должен быть им как елей.
— Ага, — лениво ответил бесполый голос и замолчал.
Черт-те что! И они еще именуют себя партией? И на что-то смеют надеяться? Больших нахалов Турецкий еще не встречал.
— С вами говорит, — без всякого почтения начал он, — корреспондент газеты «Новая Россия». — Тут он не лукавил, а что внештатный — какая разница? — Я бы хотел встретиться с депутатом Госдумы и, насколько я понимаю, кандидатом в новый состав, госпожой Максимовой-Сильвинской. Наша газета может предложить одну из своих полос для выступления председателя вашей партии. Коммерческая сторона этого дела пусть вас пока не волнует.
Ответом было глухое молчание, как будто трубку плотно зажали ладонью. Снова заговорил совершенно другой голос, вежливый:
— Извините, как ваша фамилия?
— Александров. Борис Александров, назвался Саша своим газетным псевдонимом. — Если вы видели наше издание, яркое такое, красочное, оно, кстати, выгодно отличается от других, грешащих, между нами говоря, серятинкой, то вам несомненно должна быть известна моя фамилия. Мой профиль — законы, право и так далее.
В трубке снова образовалась пустота, причем, как Саше подсказывала интуиция, некоторым образом от растерянности. Впрочем, уже через минуту он понял, что оказался прав. Трубку взял уже третий человек, который не отличался ни вежливостью, ни хотя бы элементарным чувством такта.
— Говорите номер вашего телефона, — безапелляционно заявил грубый голос. — А товарищ, — он подчеркнул это слово, — Максимова сама вам перезвонит, если сочтет для себя нужным.
Ничего другого не оставалось, как назвать номер Грязнова, по которому все равно будет беседовать автоответчик и которому наплевать с высокого дерева на грубость или хамство абонента. Но вот корреспондент уважаемой газеты не счел для себя возможным слопать бестактность партийного окружения мадам Сильвинской.
— Я буду весьма благодарен, — с сарказмом начал Турецкий, — если, госпожа Максимова… — но безразличные короткие гудки были ему ответом. Все-таки они порядочные скоты, эти депутаты и их окружение…
Он позвонил в спецсправочное по коду прокуратуры и попросил дать адрес и номер телефона этой партийной деятельницы. Но ответ был краток и однозначен: «Таковой не значится». Вот те на, хотя, честно говоря, другого он и не ожидал. Ведь если разобраться, большинство этих депутатов — не москвичи. Съехались, точнее сбежались, со всей России, втиснулись в парламент, тут же утвердив для себя максимум возможных благ, начиная от личной неприкосновенности и вооруженной охраны, вырвали для себя квартиры, коттеджи, дачи, автомобили, однако афишировать все нахапанное вовсе не собираются. А телефоны-то у них у всех, конечно, есть, и не по одному номеру, хотя это тоже никого не касается. Но ведь где-то же имеются нужные сведения? А впрочем, разве у Турецкого нет начальника и разве он уже не зам Генерального прокурора России? Кто это осмелится отказать ему?
Домашний телефон Кости отозвался почти сразу. Саша усмехнулся: не спит, значит, старость подходит, и сон короче, и ночи длиннее и мучительнее… У кого-то читал, а вот у кого — не мог вспомнить. Да, впрочем, и неважно.
Долго объяснять ситуацию не надо было, шеф «усе усек», как говорил артист Папанов в «Бриллиантовой руке».
— Боюсь, Саша, что твоя партдеятельница может оказаться за пределами нашей досягаемости. По моим данным, небезынтересный нам с тобой Отари Санишвили вчера ночным самолетом отбыл в Германию, почему-то столь желанную и тебе…
«Вот ведь какой у меня шеф! Никак не может удержаться от шпильки…»
— Место его назначения — город Франкфурт, Саша, что стоит на реке Майн. На первый взгляд, полет Санишвили выглядит вполне оправданным и легальным. Он ведь является совладельцем совместного русско-германского банка «Золотой век», президентом которого, как ты помнишь, был наш покойник. А во Франкфурте, точнее в небольшом городке под ним, у них имеется филиал. Следовательно, могли возникнуть и необходимые дела, связанные со смертью президента. А что кроме этого — мы пока и предположить не можем.
— Но ведь, Костя, что тут предполагать?! Неужели до сих пор не ясно?..
— Лично мне — не ясно, — отрубил Костя. — И вообще, послушай-ка меня. Ты заварил эту кашу, сам ее и расхлебывай! А у меня своих забот невпроворот. Знаешь, что является единственной радостью в работе папы римского? Не знаешь? Так я тебе скажу: он каждый день видит своего начальника распятым на кресте! Понял?
Турецкий захохотал, поскольку поиметь от Кости, да еще в восемь утра да в субботу — анекдот, это значит, его проняло уже до самой печенки!
— Ты вот ржешь, как молодой жеребчик, а у меня на горбу сидит мой генеральный! И ты знаешь, что я по его поводу думаю…
«Все, Костя пошел на спад, не стоит его больше дразнить…»
— Хорошо, я понял. Больше ты мне ничего не скажешь?
— Нет, скажу. Я очень прошу тебя приберечь для будущих умозаключений все то, что тебе наговорил Шурин младшенький. И жду, когда ты займешься делом на законных основания… Кстати, а где ее старший, Кирилл?
«Ну вот уже и совсем мирный тон…»
— Кирилл, как мне по очень большому секрету сообщил все тот же Олег, находится сейчас за границей, его же из экономического перевели к академику, ты меня понимаешь?
— Ах, к этому?.. Тогда ясно.
— А помнишь, мы ездили с Шурой и ее ребятами за грибами? На милицейском «газике».
— Еще бы! И вы с Кириллом нашли тогда здоровущий белый гриб — килограммов на пять.
— Ну уж, Костя, на пять!
— Но я же хорошо помню — огромный был гриб, никак не меньше пяти!
«Понятно, этим грибом Меркулов объявлял если не мир, то временное прекращение огня…»