Люди ненавидели друг друга скопом, не разбирая, кто прав, кто виноват. А повод для ненависти был самый что ни на есть банальный – гражданство и национальность.
– Что делаешь? – спросил Макс, позвонив мне после обеда.
– Шью боевое знамя. Завтра в Даун-Тауне будет проходить марш протеста.
– И ты собираешься пойти?!
– Мне не нравится этот сраный мир! Я хочу построить новый – шаг за шагом, как в компьютерной игрушке.
Макс на секунду оторвался от трубки:
– Брюс! Продавай на хер все акции «Electronic Arts»[10]! Мардж опять в их дурацкие игры наигралась. Видеть их больше не желаю!
Плохому меня научили вовсе не компьютерные игрушки, а Дин Салливан – пухлый вертлявый парень с яркой харизмой. Раз в две недели он чистил мой аквариум в спальне. Дин был поэтом и всем кому ни попадя пытался продавать свои стихи – на вес, по 100 долларов за фунт. Поэзия расходилась плохо.
– Может, тебе скинуть цену? – как-то намекнула я.
Дин окинул меня высокомерным взглядом:
– Если уж я не продам мои стихи, то хотя бы не продам их за большую сумму.
Я была в восторге от каждой извилины в его кудрявой башке. Дин был прирожденным революционером и боролся за все, что под руку подвернется: за экологию, свободные аборты, гомосексуальные браки, права профсоюзов и т. п.
Когда изобрели проблему глобализации, у Дина наступил праздник души. Он работал от зари до зари, расчищая рыбье говно, копил деньги и несся на очередной Давос – поорать и повозмущаться политикой транснациональных корпораций.
У него была масса последователей – десятки некрасивых девочек и мальчиков, любящих читать книги, но не любящих ходить в школу. Я один раз была на их «партсобрании». Действо проходило в подвальной забегаловке, украшенной диктаторами в музейных рамах. Под потолком вилась колючая проволока. В меню значились «ГУЛАГ-пицца», коктейль «Молотова» и сэндвичи «Оружие пролетариата». Марихуана, гогот, пиво…
Взобравшись на стол, Дин громил капитализм. Толпа рукоплескала.
Эти люди были объединены особым душевным родством. Дружба – это несколько не то. Друг любит и ценит лично тебя, а ты любишь и ценишь его. Здесь же любили всех, кто верил в Высшую Идею. Ради этой Идеи они могли пожертвовать всем: временем, деньгами и жизнью – как своей, так и чужой.
Я завидовала их сплоченному братству. Нападут на одного, и на защиту поднимутся все. А меня защищать не придет никто, даже Макс. Он считал, что я и сама справлюсь.
Мы отправились протестовать с самого утра. Солнце пело на небесах. В центре творилось невообразимое: дороги были перекрыты, на перекрестках сидели демонстранты, не давая никому проехать. Стрекот вертолетов, хохот, барабаны и дудки… О, Сан-Франциско!
– Нет войне! Нет войне! Нет войне! – скандировали тысячи голосов.
Народ был самый разный – от седеньких бабулек до зеленоволосых панков. Мимо проплывали плакаты: «Буш воюет – ты платишь!», «Нет нефти в обмен на кровь!» Множество разрисованых лиц.
Мало– помалу чувство праздника охватывало даже самых скептичных. Мы были силой, и правительство должно было считаться с нами.
Дина аж подбрасывало от возбуждения.
– Каково, а?! Мощь! – вопил он, хватая меня за руку. – Ох мы и натворим сегодня!
Его друзья уже ждали нас на перекрестке Третьей улицы и Ховард-стрит. Глаза у них были как у солдат перед атакой.
– Вот, держи, – сказал Дин, вытаскивая из кармана бандану. – Повяжешь на лицо, когда дело запахнет керосином.
– А оно запахнет? – удивилась я.
– О да!
Мое знамя с надписью «Бомбить ради мира = трахаться ради девственности!» привлекало массу внимания. За час я успела сфотографироваться с дюжиной демонстрантов и договориться на интервью с телекомпанией.
Корреспондентка встала на фоне знамени:
– Многие удивляются – кто именно вывел на улицы этих людей? Как нам стало известно, инициаторами марша протеста стали более трех десятков различных организаций. Это и афроамериканцы, борющиеся за свои права, и лесбиянки, и геи, и коммунисты, и пацифисты…
В этот момент толпа загудела, приветствуя Дина, взобравшегося на мини-автобус.
– Мы – народ, от имени которого управляется эта страна. Мы говорим: «Нет войне!» – и Буш обязан нам подчиняться! Блокируйте улицы! Не давайте чиновникам просочиться в центр! Долой войну! Американцы не будут убийцами!
Улица встала на дыбы. Бросив меня, журналистка ринулась к Дину. Но ему было не до интервью. Он заметил в стороне нескольких мальчишек с самодельными плакатами «Поддержим наши войска!».
– Ба! Политические противники! – закричал он.
Все взоры обратились на милитаристов.
– «Долой войну!» – звучит классно! – воскликнул старший из них. – Но война уже началась! Мы не можем просто собрать вещи и поехать домой. Иначе весь мир будет считать, что Саддам сделал Америку. Вы этого хотите?
Толпа недоверчиво молчала.
– Если мы прекратим войну, то террористы уверуют, что нас можно задавить! Нас всех! Они не будут разбирать, кто из нас выступал против войны, а кто «за». Мы для них враги просто потому, что мы американцы!
– И что ты предлагаешь? – насмешливо спросил Дин. – Пусть война продолжается?
Тот отступил на шаг.
– Тут надо придумать какое-то здравое решение.
– Оно у тебя есть?
– Нет, но…
– А у нас есть! – гаркнул ему в лицо Дин. – Наше решение – это гражданское неповиновение. Мы не можем поехать в Ирак и встать на пути завоевателей. Но мы можем встать на пути чиновников, принимающих решения за солдат. Мы можем не пустить их в их офисы! Мы можем не дать им работать!
Толпа взорвалась аплодисментами. Милитаристов толкнули. Кто-то вырвал их плакат, и десятки рук разодрали его в клочья.
В этот момент я поняла, что мне никогда не стать настоящим политиком. Для этого нужно уметь передергивать карты. Тебе задали вопрос, на который ты не можешь ответить? Смени тему на нечто понятное. И тогда не останется неразрешенных проблем.
– Полиция! – вдруг завопил кто-то.
Со стороны Тёрк-стрит на нас двинулась фаланга полицейских со щитами. Я оглянулась на Дина.
– Держи копов на своем углу! – кричал он в мобильник. – У нас сейчас будет столкновение – не дай им подбросить резерв! Делайте баррикады! Пусть Жульет сагитирует своих йогов помедитировать на мостовой.
Дин заметил мой взгляд.
– Надевай бандану!
– Немедленно освободите проезжую часть! – гудел полицейский громкоговоритель. – В случае неповиновения мы вынуждены будем арестовать вас!
– Город Сан-Франциско сегодня не работает! – заорал Дин, доставая из рюкзака упаковку с яйцами. – Все закрыто до прекращения войны!
Яйцо сочно чмокнуло по полицейской каске. Желтые сопли потекли по забралу.
Вдохновленная толпа принялась швырять в копов булки, газеты и собственные кроссовки.
Довести полицейских не стоило особого труда. Они принялись хватать демонстрантов. Народ бросился на выручку, завязалась драка.
Дин дернул меня за рукав.
– Отходим!
Удрать нам не удалось: полицейские перегородили все входы и выходы. Два копа подхватили меня под мышки и без церемоний запихнули в автобус, где вповалку, как дрова, валялись другие демонстранты. Я разыскала в общей куче Дина и от души вмазала ему по роже.
– На хрена ты начал кидаться яйцами?! Смотри, что ты наделал!
Дин ухмыльнулся:
– Нам нельзя без насилия – это наша реклама. Если мы будем «хулиганить», пресса сама раскрутит нас – точно так же, как Бен Ладена и его Аль-Каеду.
– Зашибись! Так ты у нас террорист?
– Я использую их методы для наших целей. На месте правительства я бы давно запретил показывать нас по телевизору. Но оно никогда не пойдет на это: для Белого дома свобода слова дороже мозгов. А журналюги тем более от нас не откажутся: как только мы что-нибудь затеваем, у них поднимаются тиражи. Людям нужны злодеи! Они готовы расплачиваться своей жизнью за право видеть чужую смерть.
Места в полицейских участках не хватало, и нас препроводили в ангар на 27 пирсе. Когда-то тут был товарный склад: бетонный пол, под потолком – висячие лампы.
Сидели до вечера – без жратвы, без права позвонить домой. Дин подбил соратников на бунт, но охранник пригрозил им пожарным шлангом.
Дин был прав – без насилия тебя никто не заметит. Кому был нужен Ирак до войны? Никого не интересовало, как жили его граждане. А вот их смерть – весьма интригующее событие.
Мы все – и иракцы, и демонстранты на улицах, и я – были похожи на гладиаторов… Мы показывали друг другу шоу, и, если в нем не было привкуса секса и смерти, на нас не покупали билеты.
К заграждению подошли несколько копов. Следом появился офицер с огромной стопкой поляроидных фотографий.
– Кто готов назвать свое имя, подойти сюда!
Дин почти на четвереньках перебрался ко мне.
– Надеюсь, ты не взяла с собой документы? – тихо спросил он. – Сейчас они начнут идентифицировать задержанных. Отказывайся называть свое имя. И ни за что не узнавай себя на фотографиях.
– А что, нас фотографировали?
Дин кивнул.
– Они не имеют права задерживать нас, если нам не предъявлено обвинение. А доказать что-либо в этой свалке можно только одним способом: если они успели заснять тебя за преступлением. У них заранее по всему центру были расставлены люди с поляроидами. Полиция тоже готовилась к демонстрации: места в тюрьмах освобождали, людей вызывали из отпусков, наручники со складов выписывали…
Дин засмеялся. Ему ужасно нравился этот переполох.
– Если копы найдут тебя на снимках и будут спрашивать, ты это или не ты, всегда отвечай: «Не знаю. Трудно сказать». К ночи нас отпустят.
Я саркастически посмотрела на него.
– Что-то ты слишком доволен. Тебя арестовали, дело не сделано…
– Ты так думаешь? – Брови Дина поползли наверх. – Мы заявили о себе – и это главное! Завтра сообщения о нашей демонстрации будут во всех информационных лентах. Ну и, кроме того, мы заработали кучу денег на новые акции. У наших спонсоров в Сан-Франциско две охранные фирмы, и за эти дни они сделали колоссальные бабки. Владельцы даже самых захудалых лавчонок всегда нанимают охрану на время манифестаций. Так мы собираем дань с буржуев на наши проекты.
Дело с опознанием продвигалось медленно. Арестованные упорно отказывались сотрудничать с властями.
– Я шел по улице, и тут на меня набросились полицейские, – повторял каждый.
Около одиннадцати на допрос вызвали и меня.
За столом сидел немолодой человек в форме – под глазами круги, шея взмокла от пота. Чувствовалось, что он и спрашивает, и слушает уже на автомате.
– Как ваше имя?
– Я не буду его называть.
Полицейский не отреагировал на мои слова.
– Просмотрите эти фотографии и попытайтесь найти на них себя или кого-либо из ваших знакомых.
Он вывалил снимки на стол – поверх обертки от сэндвича и потрепанной Библии.
Я смотрела на огненные глаза и вдохновленные лица… Один в один – христианские мученики, готовые на все ради веры.
Революционеры не придумали ничего нового. Они всего лишь воссоздали великий миф Средиземноморья и Среднего Востока: к человечеству должен прийти Спаситель, страдания которого очистят и возродят мир.
Я вспомнила Дина, едущего на плечах соратников.
В христианстве роль помазанника исполняет Христос, в учении революционеров – пролетариат, партия, новая нация…
Я держала в руках портреты мучеников, вышедших сражаться со злом. Они были сильны своей решимостью, силой духа и желанием подвига. Но все это утекало в песок – без смысла и без следа.
Когда меня отпустили, была уже глубокая ночь. Сияли окна небоскребов, за спиной вздыхал залив.
Меня подобрала падчерица.
– Все папе расскажу! – пообещала она, открывая дверцу машины.
Ехали молча. События дня крутились перед глазами.
Мученики – счастливейшие из смертных. Они знают ответ на вопрос: зачем я? Они ни в чем не сомневаются и уверены, что их жертвы пойдут на пользу.
А я так не могла. Я сомневалась. И потому не было мне счастья.
К северу от границы, на запад от солнца
[20 января 2006 г.]
Ходила вместе с Барбарой в церковь. Ей вчера сообщили, что семья ее двоюродного брата погибла при пересечении американо-мексиканской границы. Контрабандисты засунули в фургон около двадцати человек – мужчин, женщин, детей – и повезли через пустыню. Дело было в августе. 113 градусов в тени[11]. Машина сломалась, и водитель, не открыв двери, бросил фургон на произвол судьбы.
Душегубку нашли через сутки: все уже были мертвы.
Не первый случай. И далеко не последний. Ежегодно десятки тысяч мексиканцев нелегально переходят границу США. Выбор у них простой: решишься – и, возможно, вырвешься из нищеты. Не решишься – и ничего не изменится: все пойдет по тому же кругу, что и у тысячи тысяч твоих предков.
Каждый день пограничники ловят насмерть перепуганных нелегалов и отправляют их обратно. Несколько сотен ежегодно гибнет в пустыне.
Мексиканское правительство поощряет незаконную иммиграцию: те, кто прорывается в Штаты, присылают домой деньги, составляющие немалую часть национального дохода. Публикуются специальные брошюры, описывающие, где и как пересекать границу. На возмущение американских дипломатов чиновники только руками разводят: «Да-да, сплошное безобразие…» И все остается по-прежнему.
По большому счету Америка нуждается в нелегалах: иначе кто будет строить, убирать, мыть посуду и собирать клубнику под палящим солнцем? Кто будет делать это за деньги, ради которых ни один гражданин задницу от стула не оторвет?
Но для Хосе и Мигелей эти гроши – целое состояние, поэтому они вгрызаются в американскую землю, как только могут. Снимают дом и живут в нем по пять-шесть семей. Покупают раздолбанные машины за 300 долларов и ездят без прав – пока полиция не остановит. А как остановит, бросают все и убегают. Они работают на трех работах: утром стригут траву, днем моют тарелки, вечером разносят пиццу. Зато ко дню конфирмации у их дочерей будут красивые платья. Зато старенькой маме будет на что купить мазь от варикозного расширения вен.
Каждый имеет право на достойное существование, на достойно оплачиваемую работу, на свободу от нищеты и начальственного произвола. Только есть одно «но»: Америка может «переварить» лишь определенное количество иммигрантов, и если этот лимит будет превышен, то вольно или невольно США превратятся в Мексику, и тогда некуда будет ехать за американской мечтой. Арабы поглотили золотой Египет, османы – роскошную Византию, пришельцы из Европы – индейские цивилизации… Пришли, осели и растворили в себе хозяев. Примеров тому – тьма.
Барбара стояла у алтаря и плакала. Я молча держала ее за руку. Бог не смотрел на нас. У истории свои ценности – и наши жизни далеко не первые в этом списке.