– «И возлегли они на ложе любви, и познал он ее», – шептала я.
– А хочешь, я тебя спирт научу разводить? – интимно поинтересовался Запаскин. – Химичка его под замок прячет, только она не знает, что у ее стола крышка снимается.
Он перелил ворованный спирт в колбы. Его локоть касался моего локтя, а левый ботинок наступал на мою туфлю. Но я ничего не замечала – сердце билось, руки тряслись.
Мы отсалютовали колбами великим химикам на стене.
«Я его соблазнила! – пронеслось у меня в голове. – Он специально предложил мне выпить для храбрости».
Его лицо покачивалось в опасной близости. Этот высокий лоб, эти чуть наметившиеся усики, эта длинная челка…
Он почему-то медлил. Видимо, ему нужен был внешний толчок.
– Запаскин, чего ты хочешь больше всего на свете? – тихо спросила я.
Он медленно прикрыл глаза.
– Честно?
– Честно.
– Стать моряком.
В ту ночь я его так и не познала.
Сначала Запаскин рассказывал мне про море, потом блевал в химичкину раковину, а потом пришел сторож и сказал, что напишет на нас докладную.
Неизменный пятак
[22 сентября 2005 г.]
Когда мы с сестрой Лелей начинаем что-то искать, то всегда находим не то, что надо. Ищем тапочки – обнаруживаем книжку «Секс для чайников».
Джош поспешно тыкает пальцем в сторону пятилетнего соседа, зашедшего к ним на пирожки:
– Это его!
Я раскрываю книгу на первой странице: «Моему дорогому бэйби в день рождения. С любовью, С. К.».
– Я же говорил, что это его, – торжествует Джош. – Это подарок от Санта-Клауса.
Если мы ищем, куда Ронский-Понский зафигачил стухшую кость, – то находим компрометирующие письма моего бывшего клиента. Несколько лет назад я бы душу за них продала. А сейчас… У него камни в почках, уретрит и нервный тик. Сейчас его может скомпрометировать только анализ мочи с повышенным содержанием лейкоцитов.
Неделю назад мы искали мелочь, чтобы платить за парковку. Но вместо этого Леля обнаружила настоящий советский пятак.
– Помнишь, в Москве метро стоило пять копеек? Кидаешь пятак в турникет и идешь.
– А еще карманники затачивали пятаки с одной стороны и резали ими сумочки в автобусах.
– А еще студенты клали пятаки под пятку – на счастье.
– А еще их прикладывали к синякам.
– А дядя Боря на спор сгибал пятак зубами.
– А дядя Петя получал в пятак от жены.
– А помнишь, как мы подложили пятак на трамвайные рельсы?
– А потом нас участковый поймал, и мы делали глаза по пять копеек: «Это не мы!»
Мы вспоминали пятак как усопшего на поминках – страстно и со все возрастающей нежностью. Решили почистить его, вставить в оправу и носить по торжественным дням. Но Джош все испортил. Сегодня выяснилось, что он продал наши воспоминания на интернет-аукционе – за доллар двадцать пять центов.
Пионеры (мемуары)
[1979 г.]
Раздолбанные автобусы завезли нас на территорию лагеря.
– Портянко Вера – первый отряд! – начали выкрикивать вожатые. – Кружкин Миша – седьмой отряд!
Разобравшись, кому куда, мы понеслись к корпусам, стараясь занять тумбочки получше.
– Постели застелить! Чемоданы сдать в камеру хранения! Все выходим на общий сбор отряда!
Сбор назначили на лавочках у входа. Мы крутили головами, вычисляя будущих друзей и врагов.
Охрипшая за день вожатая зачитала лагерные правила.
– Все пионеры участвуют в общественных мероприятиях. В семь тридцать зарядка… Каждую субботу – уборка территории. Выходим все без исключений…
– Да знаем, знаем… Не в первый раз приехали. Когда обедать пойдем?
– После того, как придумаем название нашему отряду.
Мы затрясли поднятыми руками – вожатая нам жутко нравилась.
– «Орленок»! Наш девиз: «Сегодня орленок, а завтра орел, мы верная смена твоя, комсомол!»
– «Дружба»! «Миру – мир, войны не нужно – вот девиз отряда дружба!»
– «Чебурашка»! «Чебурашка – наш герой, за него стоим горой!»
Чебурашка всем понравился, но был отвергнут вожатой:
– Что вы – детсадовцы, что ли? Вы бы еще «Погремушками» назвались.
– А давайте назовем «Чегевашки», – предложила я. – Ну или «Чегеварщики». А девиз будет «Че Гевара – наш герой…»
Че Гевару вожатая одобрила, правда, она решила, что «Чегеварцы» будет звучать приличнее.
Утренняя линейка. Зевающие пионеры выстраивались перед трибуной. Вразнобой долбили барабаны.
– Лаге-е-ерь! Стой, раз-два!
Начальник Василь Василич – взъерошенный, замученный похмельным синдромом мужичонка – замахал на нас руками: давайте быстрее! По утрам у него вечно трещала башка.
– Товарищ председатель совета дружины! Отря-я-яд…
– Че-ва-ва-ва!
– К утренней линейке готов! Наш девиз…
– Че-ва-ва-ва-ва-ва-ва!
Серьезная девочка-председатель сказала «вольно», и мы несколько расслабились.
На трибуну взошел гроза наших тумбочек – лагерный врач Виктор Палыч, именуемый в народе Интерполыч.
– У второго отряда опять проблемы с койками. Я вчера прошелся по корпусу – сплошная неаккуратность! У койки в первой палате вместо головы ноги! Как вам это нравится?
Пристыженные, мы молчали. Тишина стояла такая, что было слышно, как за трибуной чесалась бездомная колли по кличке Моя.
Интерполыч поднял над головой облезлого пупса с западающим глазом.
– Кукла Юля-Чистюля переходит седьмому отряду!
В седьмом – ликование, во втором, нашем, – скорбные вздохи.
– Кто спит в первой палате?! – шипела воспитательница. – А еще девочки – будущие матери!
Я незаметно отступила за спины товарищей.
Вадька Солнцев – лучший друг и соратник – пригнулся к моему уху.
– Ну что, идем сегодня Мою дрессировать?
– Идем. Мне Матвеев булку с маслом в дурака проиграл. Ты выходи после завтрака и стой под окном – я тебе скину.
Интерполыч строго следил, чтобы пионеры ничего не выносили из столовой: он боялся, что у нас в палатах заведутся мыши (хоть мы не возражали). Тем не менее контрабанда процветала. Ловля рыбы, вызывание гномиков, карточная игра – все это делалось «на хлеб».
Мы с Солнцевым нуждались в хлебе особенно – мы надеялись с его помощью приучить Мою убирать за нас территорию.
Во время «Веселых стартов» я заманила ее за трансформаторную будку, украшенную плакатами: «Не влезай – убьет!» и «Пионер растет смелым».
Моя влюбленно смотрела на бутерброд.
– Видишь пустую бутылку? Неси ее сюда!
Глаза Мои светились преданностью и полным непониманием.
– Фас бутылку! А я тебе хлеба с маслицем дам!
– Моя, ты дура! – кипятился Солнцев. – Тебе русским языком говорят: фас!
Ни уговоры, ни угрозы не помогали: Моя соглашалась приносить только палки, которые мы сами же ей и кидали.
После обеда был скандал. Василь Василич носился, как казнокрад перед проверкой, орал на вожатых, но причину гнева не объяснял.
– Всех повыгоняю! На секунду отвернуться нельзя!
Что случилось, мы узнали, вернувшись к корпусу. У крыльца, виляя хвостом, сидела Моя, а рядом валялась поллитровка, только что привезенная Василичем из сельпо.
Перед родительским днем нас погнали на сбор лекарственных трав. Это называлось «трудовой десант».
– Все организованно выходим на мать-и-мачеху! – кричали вожатые фельдфебельскими голосами.
Интерполыч бегал между отрядами и проверял наличие головных уборов. Моя восторженно носилась за ним.
Солнце в небе, пот на лбу, скука в сердце. По зеленому склону, как жуки, ползли пионеры.
– Кто сдаст меньше всех травы, того не отпустим на родительский день! – подбадривало нас руководство.
Мы знали, что это вранье, но нам все равно было страшно. Родительский день для пионера – все равно что побывка для фронтовика.
– О, буренка! – внезапно заорал Солнцев.
Со стороны дороги на мать-и-мачеховое поле забрела одинокая корова. У нее были большие глупые глаза и шкура, похожая на черно-белую карту. Забыв про все на свете, мы ринулись к ней.
– Назад! Она кусается!
Интерполыч метался, растопырив руки, но мы обходили его с флангов. Мы любим коров! Нам нужно срочно погладить это прекрасное животное! Мы хотим отдать ей нашу мать-и-мачеху!
Корова несколько секунд смотрела на нас, а потом бросилась наутек. За ней, скуля и подвизгивая, понеслись Моя и пионеры. Следом – воющее начальство.
Мы не зря играли в «Зарницу». По всем правилам военного искусства мы взяли корову в тиски и прижали к реке. Спасаясь от дураков, она запрыгнула на стоящий на берегу трактор и замычала, вызывая подмогу.
– Ах вы, нехристи!
Почтальонша Анфиса бежала к нам, размахивая хворостиной.
– За что?! – только и успел охнуть Интерполыч.
Подхватив ситцевую юбку, Анфиса вскарабкалась на трактор.
– Никому в город звонить не дам!
Атака тут же захлебнулась. Анфисин телефон был единственным средством связи с Большой землей.
Родительский день. Всех моих подружек давно разобрали, и я одна осталась сидеть на воротах при въезде на территорию. Как выяснилось потом, папа забыл, в какой лагерь сдал ребенка, и приехал совсем не туда.
– А ты что, интернатская?
Ко мне подошел Стас Сундуков – вожатый из четвертого отряда. Девятнадцать лет, майка с иностранным словом и кеды сорок третьего размера – он был очень интересный молодой человек.
Я тоже не была девочкой-ромашкой. Я уже два раза ходила на кино «до шестнадцати», и мне разрешали гулять до десяти.
Видит бог, я не хотела изменять Запаскину. Но у меня не было выбора. По ночам все девчонки в нашей палате рассказывали про своих пацанов: Ольга ждала парня из армии, Светка переписывалась с кубинцем, а Нонка вообще была целованная. Я же, как дура, притворялась, что сплю.
– Ничего и не интернатская, – гордо отозвалась я. – У меня просто дел по горло. Мне некогда с родителями шастать.
Стас стоял и задумчиво плевал на землю. «Интересуется!» – пронеслось у меня в голове.
Я принялась развивать успех.
– А меня в редколлегию назначили. Велели всем сотрудникам к концу смены открытки нарисовать.
Вообще-то редколлегией у нас была Нонка, но Стас вряд ли стал бы это проверять.
Он лениво пнул створку ворот, и я со скрипом уехала в сторону.
«Он меня катает!»
Некоторое время мы молчали.
– Тебе лет-то хоть сколько? – спросил наконец Стас.
Я улыбнулась, как учила Нонна.
– Пятнадцать.
– Да-а? Сегодня вечером танцы в клубе будут. Небось придешь?
– Ага! А ты?
– Ну и я пойду.
– Нонка! – чуть не плакала я. – Меня Сундуков на танцы пригласил!
– Как?!
Получив необходимые советы, я помчалась договариваться насчет гардероба.
Нонкина ярко-розовая кофта, Светкина юбка в полоску, Валькины туфли почти на каблуках… Стрелки на глазах наводили всей палатой – цветными карандашами из запасов редколлегии.
На танцплощадке гремела музыка. Малышня носилась вокруг старших, нарушая нам всю атмосферу.
С бьющимся сердцем я протолкнулась внутрь круга и сделала несколько изящных взмахов руками… Стасика нигде не было видно.
– Он на сцене! – прокричала мне на ухо Нонка.
Я обернулась: мое счастье сидело на ступеньках и курило. Носы его тапочек были протерты, из них торчали салатовые носки.
Я набрала в легкие воздуха и пошла навстречу судьбе.
– Привет!
Стас оглядел меня – нарядную, как цветок.
– Ты чего руками-то махала? Комары зажрали?
Я не сразу сообразила, что это он о моих эротических па.
– Ага, – обреченно соврала я.
Танцевать я никогда не умела. Это мой крест еще с детского сада – меня даже в снежинки под Новый год не брали.
– На, затянись! – Стасик великодушно передал мне окурок. – Сигареты – первое средство от комаров.
Мы сидели на виду у всего лагеря и курили один бычок на двоих. И никто нам ничего не сказал.
На следующий день на асфальте перед столовкой кто-то написал: «Сундуков + Теньшова = любовь».
Я гордилась этим до конца смены. А на прощальном костре преподнесла Стасу открытку – срисованная с книжки Муха-цокотуха, коленопреклоненный Комарик и надпись: «Никто не забыт. Ничто не забыто. Лагерь им. Зои Космодемьянской».
Однодум
[2 октября 2005 г.]
Раньше я была книжным червем, а теперь стала интернетовским. Целыми днями брожу по разным сайтам. Это как семечки – раз начнешь, потом уже не оторвешься.
Мы со Сбышеком никогда не видились вживую, но уже несколько лет следим друг за другом в Сети. Сбышек – буржуй постперестроечного разлива. На чем делает деньги – непонятно. Живет себе в Сибири хозяином тайги: усадьба, дворня, псарня – все дела.
Сбышек – талант. Я каждый раз ухохатываюсь над его рассказами о миллионерских страданиях. Умен, красив. И в то же время с ним невозможно разговаривать, когда речь заходит о политике: что бы в мире ни происходило, у него во всем виновата «закулиса». Сбышек искренне верит, что Запад хочет развалить Россию и что в этом заключается смысл существования Америки.
Классика жанра: США загнивает, их ждет неминуемый крах, все американцы толстые и тупые (хотя это не мешает им «везде хозяйничать»).
Разубеждать его бесполезно.
– Ну приезжай в гости, посмотри, пообщайся с людьми! – кипячусь я.
Но Сбышек и не думает поддаваться.
– Ага. Чтобы меня стошнило прямо в аэропорту.
Так и дружим, считая друг друга фанатиками и жертвами пропаганды.
Сегодня забрела в его дневник: Сбышек сделал ремонт в ванной и вывесил фотографии – похвастаться. Написал, что съемку организовали журналисты из какого-то издания по интерьерам.
На белокаменном унитазе сидела голая модель: оба подчеркивали красоту друг друга. Та же участь постигла ванную и душевую. Я минут десять разглядывала девицу – исключительно хороша!
А вот у меня нет ни одной голой фотографии. Раньше стеснялась фотографироваться, а сейчас стесняюсь показываться.
Если бы двадцать лет назад у меня был Интернет и голова на плечах, я бы наснималась голой и выставила снимки в Сети. И сделала вид, что это месть бывшего мужа. На следующий день проснулась бы звездой. И никакой Нобелевской премии не надо.
Легкое дыхание
[3 октября 2005 г.]
Светкина красота не была идеальной – однажды я разглядела, что у нее нижние зубы чуть кривоваты и ногти на руках некрасивые. И все же, все же, все же…
Пышно-кудрявые волосы, узкая спина. Грудь третьего размера едва умещалась на тонком, будто щепочка, теле.
Ее хотели так, как хочется купюр и «от кутюр»: Светка была зримым символом красивой жизни. Помню, как она приперлась ко мне в гости. Белые носочки, белые шортики и ярко-синяя майка, подчеркивающая божественную грудь.
Хотелось и кололось. И постоянно тянуло помериться силами.
В первый раз мы схлестнулись, когда наш 10-й класс направили на картошку. В автобусе, не сговариваясь, мы подсели к херувимчику Запаскину, сжали его с двух сторон и наперебой замурлыкали.
У Светки было больше самоуверенности, у меня – воли к победе. Запаскин достался мне. Но потом выяснилось, что пока я целовалась с херувимчиком, Светку позвали к себе какие-то охотники из Внешторга (у них там неподалеку были дачи). Они освободили ее от полевых работ и каждый день катали на машине.
Собравшись тесным кружком, девчонки обсуждали Светкины похождения. Ахали, таращили глаза, ужасались… И неизменно выносили вердикт: гулящая.
Мы взаимно презирали друг друга. Она меня – за исторический роман, который я писала с 15-ти лет. Я ее – за откровенное желание выезжать на мужиках.
– Во-первых, твой роман никогда не издадут, – говорила Светка, угощая меня импортной жвачкой. – И даже если издадут, ты за него не получишь и рубля мелочью.