Он сунул ее в видак, но сразу включать не стал, из другой комнаты сенсором нажал “пуск”.
Наверное, если бы прогремел взрыв, Володя удивился бы меньше. Но взрыва не было. Было кое-что пострашнее.
На размытом любительском видео его жена, мать его детей, бесстыдно хихикала в компании пьяных мужиков. Среди них был и тот самый шеф, которому она таскала банки мексиканского пива.
Москва
В этот ранний час в коридорах телецентра было темно и тихо. Только из студии новостей “Дайвера” доносились голоса. Гуровин заглянул в дверь.
— Пожар в Питере ставим седьмым сюжетом, — говорила редактор новостного отдела Ирина Долгова. — Даем ему полторы минуты.
— Куда столько? — развел руками Игорь Червинский, которому Яков Иванович, несмотря на возражения Крахмальникова, доверил утренний выпуск новостного блока. — Тоже мне — дачка чья-то сгорела. Минуту максимум.
Яков Иванович взглянул на часы:
— Во сколько обычно Алина приезжает?
— Должна уже быть…
— Появится — пусть зайдет. Я у себя. Закрывшись в кабинете, Гуровин долго сидел недвижно, глядя на телефон. В такую рань аппарат обычно был нем, деловые звонки начнутся только после десяти. Наконец Яков Иванович шумно вздохнул и набрал номер. В трубке послышались длинные гудки, потом — голос автоответчика.
— Это Гуровин, — сладким голосом произнес Яков Иванович, поморщившись от резкого звука сигнала, разрешающего наговаривать сообщение. — Господин Дюков, мне очень нужно с вами поговорить. Если вы дома, снимите, пожалуйста, трубку… — На том конце провода сохранялось молчание. Яков Иванович занервничал. — Господин Дюков, у меня к вам очень важный разговор. Если сможете, перезвоните, пожалуйста, срочно…
Отключившись, Гуровин снова замер. Но тут же резко вскочил и начал расхаживать по кабинету. Выглянул в окно, перелистал бумаги на столе. Подошел к сейфу и вытащил початую бутылку коньяка. Сделал из горлышка глоток, и на душе потеплело.
Все, он перешел черту. Теперь назад нельзя. Он звонил главе администрации президента. Если теперь Дюков перезвонит, Гуровину нельзя будет сказать “извините, я ошибся номером” или “извините, я пошутил”.
В дверь постучали.
Яков Иванович сунул бутылку обратно в сейф, повернул ключ, резво подскочил к столу и склонился над каким-то графиком.
— Да-да, войдите, — важно произнес он.
В дверях кабинета появился растерянный Червинский.
— Яков Иванович, Алины нет, — запинаясь, сообщил он. — И дома тоже…
Гуровин взглянул на часы и побагровел:
— Она что, с ума сошла? Эфир через полчаса! Найти немедленно!
Он начал тыкать в кнопки мобильника.
— Ищите, ищите Алину! — закричал застывшему Червинскому.
— Да где искать-то? — Червинский чуть не плакал от отчаяния.
— Хоть в космосе! Уволю всех, к чертовой матери! Лысина Червинского блеснула в свете электрической лампочки и скрылась за дверью.
— Алло, Леня, это снова я. Ты скоро?
— Я же сказал, буду через час.
— Алина пропала!
— Ищите! — рявкнул Крахмальников.
— Да где искать-то? — словами Червинского проблеял Гуровин.
— Хоть в космосе! По мобильному звони! Загребельную вызывай!
Они уже давно работали вместе, поэтому даже любимые выражения друг друга знали наизусть. Только в последнее время Крахмальников стал все чаще пользоваться выражениями Гуровина. И сегодня Яков Иванович собирался это прекратить — он решил сказать Леониду: “Леня, пожалуй, пришло время нам с тобой расстаться”.
Телефон зазвонил так неожиданно, что Гуровин вздрогнул.
— Ой! — вскрикнул он тонко, по-женски. — Дюков.
Но это был не Дюков. Это опять звонили из Питера.
Екатеринбург
Гарик обманул Тиму — он умер.
Сначала, правда, Гарика долго били, на теле уже не осталось живого места. Но умер Гарик не от побоев, а от упрямства. Ну что ему стоило подмахнуть бумажку? Нет же, сучонок, уперся.
Тиму это очень разозлило.
Гарика он ненавидел давно, еще с тех пор, как они пацанами гоняли по дворам, терли сливовые косточки о бетонные ступени, чтобы получился свисток, наполняли оранжевые соски водой из-под крана, а потом окатывали прохожих. Детство у них было обыкновенное — родители пахали на заводах, а они добывали себе впечатления за высокими заборами воинских частей, в процарапанных на белой краске дырочках в окнах бани и из рассказов бывших зэков, умевших смачно сплевывать сквозь зубы.
Вот с этих плевков и началось — у Гарика как раз была щель между передними зубами, и он сразу же научился цвиркать слюной далеко и метко. А у Тимы ничего не получалось. И тогда они в первый раз подрались. Бились жестоко, как бьются старые приятели. Возненавидели друг друга люто.
Каждый создал свою шайку и стал развлекаться тем, что подстерегал зазевавшегося пацана из стана противника.
Потом их разбросало по Союзу. Оба сидели за спекуляцию.
А увиделись в туалете на Петровке, где торговали джинсами и батниками. Знаменитая была барахолка, милиционеры стеснялись входить в женскую половину сортира, а вольные торговцы как раз там и трудились. Тима и Гарик не сразу узнали друг друга, но, когда щербатый Гарик смачно сплюнул сквозь зубы, Тима вдруг словно прозрел. Даже обнялись от радости.
И снова друзья до гроба, как в детстве, когда сбегали из дому от родительской порки и прятались на дереве. Быстренько свернулись с джинсами и открыли в Мытищах подпольный цех, как тогда говорили, по производству товаров народного потребления. Профиль избрали самый широкий. Тут и сумки холщовые шили с портретами Джо Дассена, и фотокалендарики православные печатали, и точили из дерева шарики для бус, и чеканили из меди писающих мальчиков и девочек для обозначения мест общего пользования. И так хорошо у них пошло, что уже и квартиры в Москве прикупили, и по “Волге” взяли, и даже собирались открыть новый цех в Матвеевском, да прихватили их — нет, не милиция, не ОБХСС, а какая-то больно шустрая комсомольская дружина.
Ох и перетрухали они тогда. С милицией и ОБХСС было бы проще — там все было схвачено, кому нужно заплачено. А тут какие-то пацаны краснопузые. Когда дело касалось идеологии, все чиновные взяточники почему-то забывали о том, сколько им сунули в конвертах, и становились принципиальными.
— Надо ему дать, — предложил Гарик.
— Кому? — испугался Тима.
— Начальнику этой дружины гребаной.
— Да он нас еще и за это!
— Не уверен.
— Вот сам и давай!
Тима был на грани индийской истерики с заламыванием рук и раздиранием одежд.
А Гарик взял три тысячи и пошел к вожаку красных богатырей.
Вернулся он озадаченный.
— Знаешь, что он сказал? — спросил Гарик дрожащего Тиму. — Он сказал, что будет нас защищать Тогда еще не было понятия “крыша”. Но само явление уже существовало.
Вожак, которого звали Олег Булгаков, брал с цеховиков скромных двадцать пять процентов, что было не так уж много, а за это оформил в мытищинском цехе клуб активного отдыха, где люди далеко не комсомольского возраста продолжали клепать сумки, календари и чеканку.
Когда нагрянул наш “дикий капитализм” с его стыдливой гласностью и ИТД, Тима и Гарик, привыкшие всю жизнь скрываться, по первости растерялись. Вдруг выяснилось, что таких шустриков, как они, со своими цехами, по стране видимо-невидимо. Вся их кустарная работа оказалась никому не нужной, и они чуть не прогорели. Приуныли сильно. Хватались за “вареные” джинсы, за кооперативные кафе, даже за платные туалеты — все как-то валилось из рук.
Выручил тот самый дружинник Булгаков. Сначала помог организовать биржу, под гарантии горкома комсомола достал кредит, запустил рекламу по телевидению — и дело пошло. Он по-прежнему брал свои двадцать пять процентов, хотя мог бы уже претендовать и на все семьдесят пять. Но в бизнес Олег уходить не хотел, он занимался какими-то политическими делами, а все финансы крутили Гарик и Тима.
Скоро этих бирж развелось как грязи, но начальный, довольно крепкий капитал уже был сколочен. И тогда Олег подключил ребят к нефтяной трубе.
Дальше рассказывать неинтересно, потому что все все и так знают.
Тима и Гарик основали компанию “Дайвер”, которая уже покупала рестораны, дома, заводы, пароходы, нефтяные вышки, банки и целые армии чиновников, и теперь очень неохотно вспоминали свои мытарства в туалете на Петровке, потому что стали уважаемыми людьми, солидными бизнесменами.
Вот тогда и пришел к ним снова Олег и вполне резонно потребовал расплаты, а именно чтобы они со своим “Дайвером” сделали Булгакова сначала депутатом Думы, потом губернатором, а потом — президентом. Не зря комсомолец так скромничал все время.
— Нет, — сказал Тима.
— Да, — сказал Гарик.
— Это же знаешь сколько стоит?
— Это же знаешь сколько мы потом получим?
Гарик был умнее, он видел дальше. Это, кстати, тоже ужасно злило Тиму. Но он согласился. И “Дайвер” стал скупать газеты и журналы, образовался целый медиахолдинг, целью которого было создание собственного телеканала.
Вот им и стал “Дайвер-ТВ”.
До последнего времени Тима и Гарик были вместе, плечо к плечу, рука об руку. Пока Гарик не женился на американке. Это была какая-то сумасшедшая американка, она любила Россию больше, чем свою Америку. Тима всегда с подозрением относился к таким людям, потому что ничего лучше Америки ему и не снилось.
Свадьбу сыграли дважды — в Москве и в Нью-Йорке, где Гарик и остался.
А Тиме пришлось ехать в Екатеринбург, потому что в Москве за ним начали охотиться. Почему-то Тима решил, что это люди Гарика. И еще он решил, что с Гариком надо кончать. Нет, не убивать его, а просто разорвать с ним отношения. Всякие, и финансовые тоже. Вот только делиться Тима не хотел. Отдать Гарику половину своего — а он уже всю компанию “Дайвер” считал своей — ни за что!
Гарик из Нью-Йорка не наведывался, лишь звонил и отдавал распоряжения. Необходимо было выманить его в Екатеринбург. Тима наизнанку вывернулся, чтобы придумать повод, однако Гарик как чувствовал — приезжать не желал.
— Да ты, Тима, все там и без меня решишь. Но подоспел такой повод — не отвертишься. Олега Булгакова выбрали в Государственную думу. И по этому случаю сам Олег позвонил Гарику:
— Приезжай.
И тот прикатил вместе с женой Джейн.
Депутатство Булгакова отметили радостно, а на следующий день к Гарику пришли крепкие ребята и увезли его. Джейн этого не видела. Она прождала мужа три дня, после чего обратилась в милицию, а потом в посольство.
— Вам лучше уехать, — посоветовали ей земляки. — В поисках мужа вы все равно не поможете, но в дурную историю влипнуть — запросто. Россия непредсказуема.
Тима был совершенно уверен, что Гарик подпишет отступного, но Гарик не подписал, помер. И теперь вся его доля переходила к Джейн.
А Джейн в Америке. И уже ее выманить оттуда нечем.
Тима впал в мрачную депрессию. Нет, не потому, что его совесть замучила, а потому, что “Дайвер” по-прежнему был разделен ровно надвое, только совладельцем его была американка, а за ней стояли и ФБР, и полиция, и всякие разные частные сыщики. И главное — американский закон. Закона-то Тима больше всего и боялся.
Он уже совсем было решился нанять людей, которые поедут в Америку и просто прикончат эту поганую американку, но она вдруг появилась в Москве сама.
Питер
Николай Евдокимов курил, выдувая дым в приоткрытое окно кабины, искоса поглядывая на летящую навстречу в свете фар вафельную обшивку грохочущей трубы. Поезд шел на АРС — автоматической регулировке скорости, так что вполне можно было расслабиться. Систему эту установили не сразу, так как линия сдавалась год назад впопыхах к выборам мэра, поэтому месяца три машинисты управляли поездами вручную, не отпуская рычагов контроллеров. Многие жаловались потом на боли в локтях от постоянного напряжения. Зато ездить тогда было веселее. Тоннель сразу от станции “Северная” изгибался влево и вниз, так что можно было как следует разогнать поезд на хорошо спланированной кривой, а потом, слегка притормозив, вписаться в короткую, метров двести, горизонталь, после которой начинался подъем к следующей станции.
Теперь не полихачишь. Поезд, послушный сигналам от датчиков, стоящих вдоль всего пути, сам плавно разгонялся, тормозил и менял темп движения в зависимости от ситуации на всем направлении. С АРС не побалуешь…
Правда, полгода назад ее пришлось на время отключить.
Тогда Коля первым заметил, что где-то на середине горизонтального участка на лобовое стекло кабины упало несколько мутных капель воды, которые тут же сдуло набегающим потоком воздуха, но во время второй ходки к центру по стеклу побежали уже мутные густые струйки — пришлось даже включить “дворники”. Он тут же сообщил по линейной связи о случившемся. На третьей ходке он заметил двоих в робах, метнувшихся в свете фар в специальную стенную нишу. Значит, ремонтники уже проверяли стыки тюбингов, устанавливая место течи. К вечеру приехала какая-то комиссия, и закипела еженощная работа — бригада тоннельщиков из Метростроя подтягивала болты крепления тюбингов и зачеканивала стыки. А АРС отключили, потому что после прохождения злополучного перегона перед выездом на станции помощники выходили наружу и специальной шваброй стирали следы потеков на лобовых стеклах и передке кабин, чтоб не возбуждать ненужных разговоров среди пассажиров.
Капель так и не удалось устранить, хотя специальная бригада геодезистов прошлась по контрольным меткам-реперам и не обнаружила просадок. Тогда местный главный механик нашел “гениальный” выход, за что получил бесплатную путевку в Крым: на всем двухсотметровом “плачущем” отрезке устроили легкий водонепроницаемый фальшпотолок из листовой стали, и мутное известковое молоко аккуратно стекало с него, не попадая на поезда, прямо в водоотливные канавы, а оттуда через насосную станцию уходило в городскую канализацию. И снова включили АРС и убрали из кабин помощников, с которыми так весело было коротать подземные часы…
Евдокимов заплевал и выкинул в окно окурок, потянулся и уставился в сноп света, летящий перед поездом, ожидая появления козырька фальшпотолка — уж больно красиво сверкали в свете фар капли, падающие по его краям. Но вместо праздничной капели он увидел сплошную, словно стеклянную стену воды, надвигавшуюся на него и слепящую отраженным светом. Одна рука автоматически отключила АРС, а вторая резко рванула рукоятку тормоза. Нога же сама отдернулась от рычага “мертвого машиниста” — устройство, которое контролирует состояние человека, управляющего поездом, и моментально включает систему экстренного торможения, если тот теряет сознание или с ним происходит нечто похуже.
Поезд, пронзивший стену воды, еще только начал тормозить, когда на его пути одно за другим стали складываться кольца обделки и сквозь щели на рельсы поползла густая масса плывуна из песка и воды вперемешку с осколками бетона. Один из таких осколков пробил стекло и снес Евдокимову голову, поэтому Коля уже не увидел, как наступила тьма, и не услышал, как затрещали и зазвенели стеклами стенки вагонов, прессуемые обрушившейся по всей длине поезда кровлей.
Москва
— Из-под топота копыт пыль по полю летит, — быстро повторял за логопедом Крахмальников.
Сегодня эта поднадоевшая скороговорка ему почему-то особенно нравилась. Что-то было в ней резкое и разгульное, соответствующее нынешнему настроению. Ох, как он сегодня вдарит, аж пыль полетит из-под топота копыт.
— Лучше, Леонид Александрович, уже много лучше, — сказал логопед, что-то записывая в блокнот. — На “т” поменьше атаки. А то получается, как у пэтэушниц, “уцюг”, “лецит”.
— Ага, ага, — согласно кивал Крахмальников, глядя в строгие глаза логопеда.
Этого человека он почему-то боялся, хотя логопед относился к Леониду со всем должным пиететом. Его реплики вроде сегодняшнего сравнения с пэтэушницей возвращали Крахмальникова на грешную землю, где он был обыкновенным советским образованцем, плохо говорившим, мало читавшим, узколобым и недалеким. Крахмальникову это тоже ужасно в себе не нравилось. Ему хотелось задавать самые сложные вопросы легко и непринужденно, как Ларри Кинг, а он, бывало, застревал на каком-нибудь паразитическом слове и подолгу не мог выкарабкаться из сложноподчиненного предложения. Нет, всему учили Крахмальникова в МГИМО, этом уютном гнездышке КГБ, только не учили быть простым и изящным. Впрочем, может быть, это дается только природой, но Крахмальников тем не менее с этим смириться никак не мог.