— Ясно! — сказал Кэй, осклабившись, и подмигнул Роузу.
— Возьмите меня, к примеру, — продолжал Питер, осушая свой бокал. — Я прибыл сюда с девушкой, которая оказалась кривлякой. Такой чертовой кривляки я еще отродясь не видывал. Не захотела поцеловать меня, а почему — абсолютно непонятно. Я был совершенно уверен, что она сама хочет со мной целоваться, — она все время так себя вела, — и вдруг на тебе! Точно холодной водой окатила. Куда идет наше молодое поколение, спрашиваю я вас?
— Да, черт возьми, не повезло тебе, — сказал Кэй. — Здорово не повезло.
— Еще как! — сказал Роуз.
— Выпьем? — предложил Питер.
— А мы тут в драку попали, — сказал Кэй, помолчав. — Только не дошли, далеко была.
— В драку? Вот это дело! — воскликнул Питер, покачнувшись и плюхаясь на стул. — Бей их! Я был в армии.
— Большевика какого-то поколотили.
— Вот это дело! — восторженно повторил Питер. — А что я говорю? Бей большевиков! В порошок их!
— Мы американцы! — заявил Роуз, желая выразить этим свой стойкий, воинствующий патриотизм.
— Правильно! — сказал Питер. — Величайшая нация на земле! Мы все — американцы! Выпьем!
Они выпили.
VI
В час ночи к «Дельмонико» прибыл сверхмодный джаз — поистине сверхмодный, даже в эти дни сверхмодных джазов, — и музыканты, с дерзким видом рассевшись вокруг рояля, приняли на себя утомительную задачу — поставлять музыку для веселящегося студенческого братства. Управлял джазом знаменитый флейтист, прославившийся на весь Нью-Йорк тем, что играл на флейте популярные джазовые мелодии, стоя на голове и дергая плечами в ритме танца. Когда он проделывал этот фокус, в зале гасились все люстры, и только два луча прожектора прорезывали тьму: один был направлен на флейтиста, другой, переливаясь всеми цветами радуги и отбрасывая на потолок дрожащие, причудливые тени, бродил над толпой танцующих.
Эдит, как большинство девушек, которые недавно начали выезжать, танцевала до полного изнеможения и была словно в каком-то ослепительном сне — состояние, весьма близкое тому подъему, который испытывают возвышенные души после нескольких бокалов спиртного. Мысли ее парили где-то далеко, на крыльях звучавшей в ушах музыки; в мерцающем, многоцветном полумраке, нереальные, как призраки, появлялись и исчезали партнеры. Все было на грани между бредом и явью, и Эдит мнилось, что с тех пор, как она ступила на паркет, протекли не часы, а дни. С кем только и о чем только она не болтала! Кто-то поцеловал ее, и человек шесть объяснились ей в любви. В начале бала она танцевала то с тем, то с другим из студентов, но потом у нее, как у всех девушек, которые пользовались особенно большим успехом на балу, образовалась постоянная свита: с полдюжины кавалеров сделали ее своей избранницей и поочередно и безостановочно приглашали танцевать, распределяя свое внимание между ней и еще двумя-тремя признанными красавицами.
Раза два она видела Гордона. Он еще долго сидел на лестнице, подперев голову рукой, уставив тусклый взгляд в какую-то точку на полу. Он был грустный и очень пьяный, и Эдит всякий раз поспешно отводила глаза. Но все это, казалось, было когда-то давно. Теперь мозг ее дремал, все чувства были притуплены, как в сомнамбулическом сне, и только ноги продолжали скользить по паркету, а с языка сами собой слетали сентиментальные банальности.
Все же Эдит была не настолько утомлена, чтобы не почувствовать благородного негодования, когда перед ней предстал величественно и блаженно пьяный Питер Химмель. Эдит ахнула и уставилась на него.
— Боже мой, Питер!
— Я немножко выпил, Эдит.
— Прелестно! Не кажется ли вам, что это свинство, если вы пришли на бал со мной?
Но тут она не сдержала улыбки — Питер смотрел на нее растроганно-влюбленным взглядом, то и дело глупо ухмыляясь во весь рот.
— Милая Эдит, — начал он с чувством. — Вы знаете, что я люблю вас, знаете, верно?
— О да, я это вижу.
— Я люблю вас, и я… я просто хотел вас поцеловать, — сказал он печально.
От его смущения, от его замешательства не осталось и следа. Эдит — самая красивая девушка на всем свете. Самые красивые глаза — как звезды в небе. Он хочет попросить у нее прощенья: во-первых, за то, что осмелился лезть к ней с поцелуями, во-вторых, за то, что напился… Но он был так обескуражен, ему показалось, что она очень рассердилась на него…
Его оттеснил толстый молодой человек с красным лицом, которое расплылось в улыбке, когда он увидел Эдит.
— Вы приехали сюда с кем-нибудь? — спросила его Эдит.
Нет, краснолицый молодой человек явился на бал в полном одиночестве.
— В таком случае не могли бы вы… если это не слишком вас затруднит… не могли бы вы отвезти меня домой? — Эта робкая неуверенность была лишь очаровательным притворством со стороны Эдит — она отлично знала, что краснолицый молодой человек будет вне себя от восторга.
— Затруднит? Помилуй бог, я буду безумно рад! Вы даже не представляете себе, как рад!
— Я вам очень признательна. Вы страшно милы.
Она глянула на браслетку с часами. Половина второго ночи. И когда она произнесла это про себя — «половина второго», — ей смутно припомнилось вдруг, как ее брат, когда они завтракали вместе, сказал, что он всегда работает в редакции до половины второго ночи.
Эдит решительно повернулась к своему случайному партнеру:
— На какой мы улице, кстати, — где этот «Дельмонико»?
— То есть как? На Пятой авеню, разумеется.
— Да нет, какой квартал?
— А… позвольте… угол Сорок четвертой улицы.
Значит, она не ошиблась. Редакция, в которой работает Генри, на той стороне, сразу за углом. И тут же ее осенило, что она может забежать к нему на минутку. То-то он удивится, когда откуда ни возьмись к нему впорхнет такое ослепительное чудо в новом малиновом манто! Это развлечет бедняжку.
Эдит обожала такие эскапады — такие отчаянно-смелые, как ей казалось, выходки. Идея крепла, завладевала ее воображением. Поколебавшись с минуту, Эдит решилась.
— Боже, что с моими волосами! — проворковала она своему партнеру. — Вы не рассердитесь, если я пойду поправлю прическу?
— Ничуть, разумеется.
— Вы прелесть!
Через несколько минут, закутавшись в малиновое манто, она с пылающими от волнения щеками сбежала по одной из боковых лестниц, спеша осуществить свою затею. На площадке жарко спорила какая-то парочка: официант с безвольным подбородком и весьма ярко накрашенная молодая особа. Эдит шагнула мимо них, отворила дверь и окунулась в теплую майскую ночь.
VII
Накрашенная молодая особа проводила Эдит быстрым недружелюбным взглядом, затем снова повернулась к официанту и возобновила пререкания.
— Ступайте-ка лучше наверх и скажите ему, что я здесь, — решительно заявила она. — А не то я пройду сама.
— Никуда вы не пройдете, — сурово сказал Джордж.
Девица иронически усмехнулась.
— Ах, не пройду, вот как? Да у меня тут куча знакомых среди этих студентов, если хотите знать, и каждый из них рад будет пригласить меня на бал.
— Может, и так, да…
— Может, и так! — перебила она его. — Конечно, вот такие, как эта, — еще неизвестно, куда это она побежала, — могут тут приходить и уходить, сколько им вздумается, а когда я хочу повидать приятеля, ко мне высылают какого-то задрипанного официанта!
— Послушайте, — возмущенно сказал Кэй-старший. — Я не хочу потерять из-за вас место. Может, этот парень, о котором вы толкуете, совсем не желает вас видеть.
— О, не беспокойтесь, желает!
— Ну ладно, все равно — разве найдешь его в этой толкучке?
— А вы только спросите Гордона Стеррета, и вам его сразу покажут, — сказала она уверенно. — Они все там друг друга знают.
Она достала из сумочки долларовую бумажку и протянула ее Джорджу.
— Вот, — сказала она. — Вот вам на чай. Разыщите его и передайте то, что я велела. Если через пять минут он не появится здесь, я сама подымусь наверх — так и передайте.
Джордж с сомнением покачал головой, подумал, явно испытывая мучительные колебания, и наконец удалился.
Гордон Стеррет спустился по лестнице раньше отведенного ему срока. Он был еще сильнее пьян, чем в начале бала, но уже по-другому. Пары алкоголя словно затвердели на нем, как каркас. Он шатался и с трудом передвигал ноги, речь его была почти бессвязна.
— Привет, Джул, — сказал он хрипло. — Видишь, как я быстро пришел. А денег не достал, как ни старался.
— Дело не в деньгах, — оборвала она его. — Ты уже десять дней глаз не кажешь. В чем дело?
Он медленно покачал головой.
— Мне было очень плохо, Джул. Болен был.
— Почему же ты не дал мне знать, если был болен? Мне не так уж нужны твои деньги. Я бы вообще не заговорила о них, если бы ты не начал бегать от меня.
Он снова покачал головой.
— Я не бегал от тебя. Вовсе нет.
— Нет? Ты глаз не казал три недели. Если и приходил, так пьяный в доску.
— Я хворал, Джул, — повторил он, с трудом поднимая на нее глаза.
— Развлекаться здесь со своими светскими приятелями — на это ты не болен? Ты сказал, что мы пообедаем сегодня вместе, и обещал достать денег, а сам не потрудился даже позвонить.
— Я не мог достать денег.
— Я, кажется, сказала уже, что не в деньгах дело. Я хотела повидать тебя, Гордон, понимаешь? Но у тебя, должно быть, кто-то другой на уме.
Это он отверг самым решительным образом.
— Тогда бери шляпу, и пошли отсюда, — предложила она.
Гордон стоял в нерешительности, и она вдруг подошла к нему и обвила руками его шею.
— Пойдем со мной, Гордон, — понизив голос почти до шепота, сказала она. — Поедем в «Девинриз», выпьем, а потом ко мне.
— Я не могу, Джул.
— Можешь, — сказала она настойчиво.
— Я болен, вдребезги болен.
— Тем более тебе нечего делать на этом балу.
Гордон все еще колебался; он поглядел вокруг, словно ища спасения, но уже чувствуя, что сдается. Тогда она порывисто притянула его к себе, и ее мягкие влажные губы прильнули к его губам.
— Ладно, — глухо проговорил он. — Сейчас возьму шляпу.
VIII
Когда Эдит ступила на тротуар, улица, утопавшая в прозрачной синеве майской ночи, была пустынна. Витрины огромных магазинов померкли, и казалось, что все дневное великолепие погребено, словно в склепе, за тяжелой железной броней спущенных на двери жалюзи. Поглядев в сторону Сорок второй улицы, Эдит увидела мерцающее марево огней ночных ресторанов. Над Шестой авеню с грохотом промчался поезд надземной железной дороги. Он пересек улицу между двумя тусклыми цепочками электрических фонарей и исчез, огненной полосой прочертив мрак. На Сорок четвертой улице было совсем тихо.
Плотнее запахнувшись в манто, Эдит перебежала через улицу и в испуге шарахнулась в сторону, услыхав над ухом хриплый шепот какого-то одинокого прохожего:
— Куда спешишь, малютка?
Ей вспомнилось, как в детстве она убежала ночью в одной пижаме на улицу, и откуда-то из глубины таинственно-большого темного двора на нее залаяла собака.
Через минуту она уже была у цели — возле двухэтажного ветхого здания на Сорок четвертой улице, в одном из верхних окон которого с облегчением увидела огонек. На улице было достаточно светло, чтобы разобрать надпись на вывеске рядом с окном: «Нью-йоркский призыв». Эдит вошла в темный вестибюль и почти сразу разыскала в глубине лестницу.
Затем она очутилась в длинной комнате с низким потолком, заставленной столами и заваленной подшивками газет. В комнате было всего двое. Они сидели в противоположных концах комнаты и писали что-то при свете настольных ламп. У каждого был надвинут на лоб зеленый защитный козырек.
На секунду Эдит в нерешительности остановилась в дверях, и тут оба мужчины одновременно обернулись к ней, и в одном из них она узнала своего брата.
— Смотрите-ка, Эдит! — Он быстро встал и с удивленным видом направился к ней, снимая на ходу козырек. Это был высокий, худой брюнет в очках с очень толстыми стеклами. Взгляд у него был испытующий, но какой-то отрешенный, казалось, он всегда устремлен вдаль, поверх головы собеседника.
Взяв Эдит за локти, брат притянул ее к себе и поцеловал в щеку.
— Что случилось? — спросил он с некоторой тревогой.
— Я была на балу, Генри, тут через дорогу, у «Дельмонико», — взволнованно начала Эдит, — и не могла удержаться, чтобы не нагрянуть к тебе.