Он говорил:
- Я придумал тему для диссертации на соискание степени доктора филологических наук: "Адам Мицкевич и мадам Ицкевич".
Я помню, как Лев Вениаминович рассказывал о своей встрече с В. В. Шульгиным, который, как известно, был антисемитом (он тогда снимался на "Ленфильме" в картине "Дни"):
- Шульгин мне все время жаловался: "Этот автор сценария Владимиров... этот Владимиров..." Я говорю: "Какой это Владимиров? Это что - Вайншток?" Шульгин посмотрел на меня, сделал правой рукой брезгливый жест и говорит: "Наверно, Вайншток..."
В начале шестидесятых годов Никулин лежал в урологическом отделении одной из московских клиник. Выйдя оттуда, он привез домой весьма оригинальный подарок, который ему преподнесли соседи по больничной палате. Это была стеклянная "утка", а на ней была выгравирована надпись: "Ссы спокойно, дорогой товарищ".
Лев Вениаминович любил сочинять шуточные стихи и эпиграммы. Я до сих пор помню четыре строчки из его стихотворения, в котором перечислялись по именам все литературные дамы пятидесятых годов:
Вот Маргарита Алигер
Милейшая из всех мегер,
Милее, чем мадам Адалис,
Как вы, конечно, догадались...
На развернувшуюся в "Литературной газете" дискуссию о "положительном герое" Никулин реагировал так:
Положительный герой
Иметь не должен геморрой
Это нетипично,
Да и неприлично.
Человек чрезвычайно умный и язвительный, Лев Вениаминович прекрасно знал цену советской литературе и большинству своих "собратьев по перу". Он говорил:
- Наши дураки так пишут пьесы о Пушкине: няня Арина Родионовна говорит поэту: "Эх, Сашенька, дожить бы тебе до того времечка, когда Владимир Ильич будет громить народников!.."
XV
Если бы меня кто-нибудь спросил, знавал ли я в течение моей жизни хоть одного настоящего русского писателя, я бы наверняка назвал имя Павла Нилина. Он был отцом моего близкого друга Александра, и я более или менее регулярно общался с ним в течение многих лет.
Это началось в те самые годы, когда к Павлу Филипповичу пришла довольно громкая слава: во времена хрущевской "оттепели" он опубликовал две повести "Жестокость" и "Испытательный срок". Вещи эти служили наглядным и убедительным доказательством того, что с момента возникновения советской власти честность, порядочность, верность долгу стали качествами весьма нежелательными и любой человек, этими чертами наделенный, был обречен на конфликт с большевицким режимом.
Нилин почти никогда и ни с кем не говорил серьезно, в его словах постоянно звучала ирония, и не только по отношению к собеседнику, но и к себе самому. Кстати сказать, нечто подобное было свойственно Чуковскому, с которым Павел Филиппович был в приятельских отношениях - оба жили в Переделкине. Однажды они шли вдвоем вдоль лесной поляны и вдруг заметили пробегавшего хорька. Чуковский очень оживился и предложил:
- Давайте его ловить!
На это Нилин отвечал:
- Вам, Корней Иванович, уже восемьдесят лет, и вы вполне можете позволить себе ловить в лесу хорька. А я еще не достиг столь почтенного возраста и потому не могу принять в этом участия.
Бывало, заходишь к ним домой, Нилин появляется в дверях своего кабинета и объявляет:
- Я, как русский писатель, люблю отвлекаться от работы.
Звонишь к ним, и он говорит по телефону:
- Вот сижу пишу... Пытаюсь стать писателем...
Нилин был сценаристом фильма "Большая жизнь", который упоминался в печально известном постановлении ЦК партии, а режиссером этой ленты был Леонид Луков. В семидесятых, кажется, годах Павлу Филипповичу позвонил по телефону Алексей Каплер и сказал:
- На Новодевичьем кладбище установлен памятник Лукову, и мы будем его открывать. Вы с ним когда-то работали, и хотелось бы, чтобы вы пришли сказать несколько слов.
- Я не умею говорить то, что в таких случаях требуется, - отвечал ему Нилин.
- Ну и прекрасно, - продолжал настаивать Каплер, - очень хочется, чтобы прозвучало что-нибудь неординарное...
- Ну, я могу так сказать о Лукове: покойный любил только две вещи - жратву и начальство...
Словом, Павел Филиппович на открытие этого памятника не пошел.
Александр Нилин мне рассказывал:
- У нас дома раздается телефонный звонок. Отец берет трубку. Звучит женский голос: "Здравствуйте, Павел Филиппович. С вами говорит завуч школы, в которой учится ваш сын Саша..." - "А-а! Здравствуйте, Берта Абрамовна!.." А ее зовут Ревекка Борисовна... Ну мог ли я после этого приносить из школы хорошие отметки?..
У Нилиных на переделкинской даче долгое время не было телефона, а потому звонить приходилось из Дома творчества писателей. Однажды, явившись туда с этой целью, Павел Филиппович застал в вестибюле Мариэтту Шагинян, которая никак не могла соединиться с нужным номером. Нилин вызвался ей помочь, и ему это сразу же удалось. Окончив свой разговор, старая писательница с благодарностью на него взглянула и спросила:
- А как тебя зовут?
- Павел, - отвечал тот.
Тогда Мариэтта повернулась к сидящей при дверях вахтерше и произнесла:
- Способный у вас этот Павел.
Старушка приняла Нилина за одного из служащих в Доме творчества.
Павел Филиппович замечательно отзывался о газете "Литература и жизнь", в которой обыкновенно печатались советские авторы второго и третьего разряда. Он говорил:
- Мне очень трудно читать эту газету. Там пишут так: "А я учился поэтическому мастерству у Сидорова и буду учиться!" А кто такой этот Сидоров и кто это пишет - мне совершенно неизвестно...
Он так поучал своего сына:
- Ты уже должен сам зарабатывать. Тебе уже пора что-нибудь в дом принести и сказать отцу: "На, старик, поешь, поклюй, потрогай руками..."
Вспоминаются мне и отдельные нилинские реплики:
- Как говорил мой знакомый сибирский мужик: "Лучше чай без сахара, чем палкой по заднице".
Или:
- Сапоги блестят, как собачьи яйца на морозе...
Насколько я могу судить, совершенно серьезно Нилин относился только к русской литературе. И в этой связи я припоминаю один существенный наш с ним разговор, который состоялся в семидесятых годах. Я показал ему несколько написанных мною рассказов, и он кое-что похвалил. В частности, ему понравилось, как я передавал там живую речь. Он мне говорил:
- Написать, что у лошади вятской породы "какой бы ни был цвет, а по спине - темный ремешок", может только человек, который очень внимательно слушает...
И еще один наш с ним разговор я хорошо запомнил.
- Значит, вы теперь православный? - спросил он.
Я это подтвердил.
- А как с напитками? Выпиваете?
- Бывает, что пью. Бывает - и не пью.
- Да, - сказал Нилин, - а вот как бы нашего Сашу тоже вовлечь в Православие...
- Павел Филиппович, - отвечал я, - если тут цель - покончить с выпивкой, то тогда лучше его вовлечь в Ислам. Это будет надежнее.
И тут он мне ничего не ответил, на этот раз я его, что называется, переюродствовал.
XVI
В конце октября 1941 года Анна Ахматова и Л. Чуковская с дочкой Люшей, племянником Женей и няней по имени Ида уезжали из Казани в Ташкент. В дневнике Лидии Корнеевны читаем:
"Посадка была трудная. Часа четыре мы сидели в полной тьме на платформе, на своих вещах, ожидая состава, который могли подать каждую минуту. Анна Андреевна все время молчала - тяжело молчала, как в тюремной очереди. Нас часто навещал Самуил Яковлевич. Видя нашу слабосильную команду, он предложил, что внесет в вагон Женю. Ида должна была внести вещи, а я - помочь Люшеньке и Анне Андреевне. Ожидая поезда, Самуил Яковлевич ходил с Женей на руках по платформе. Я спросила Женю:
- Ты знаешь, кто это? Это - Маршак... "Пожар", "Почта"... Ведь ты помнишь эти книги?
- Что ты, Лида, с ума сошла? - ответил мне очень отчетливо Женя. И прокартавил: - Магшак давно умег!"
Эта запись приводит меня в восторг. Выясняется, что мой старинный приятель Евгений Борисович Чуковский уже в трехлетнем возрасте проявлял характерный для него интерес и к самой литературе, и к ее истории, к тем личностям, которые книги создают.
Я уже не помню, кто именно привел на Ордынку Женю Чуковского. Скорее всего это был Саша Нилин или Илюша Петров - его товарищи по Переделкину. Но он в нашей компании появился и пришелся ко двору.
Его отец погиб во время войны, и он вырос в доме деда Корнея Ивановича и бабки Марии Борисовны, которые жили в писательском поселке. В Переделкине о Жене ходили легенды. Лет с двенадцати он великолепно водил мотоцикл, а с четырнадцати и автомобиль. (Корней Иванович разрешал внуку ездить на своей "Победе".)
Разумеется, водительских прав у Жени в те годы быть не могло, и езда происходила лишь по аллеям писательского городка. Но даже в те времена у него возникали конфликты с милицией, и весьма острые, поскольку поймать юного лихача было практически невозможно - он с детства знал все проулки и все лесные дороги...
Свои автомобильные приключения Женя облекал в форму занимательных историй. И, помнится, мой отец даже пародировал эти устные новеллы: кроме самого рассказчика там обязательно участвовали еще два персонажа - "Дед" и "милиционег" и кто-то кому-то непременно ударял "по могде"...
Существовала и другая пародия - на речь Корнея Ивановича. Тут с характерными интонациями Чуковского произносилось:
- Женя, весь грязный, на мотоциклете...
Вот, например, один из трюков, которым он пугал переделкинских водителей. Вообразите себе: по дороге быстро движется автомобиль, а из левого переднего окна свисают голова и руки шофера - как видно, он потерял сознание (на самом деле машиной управляет другой человек).
Я до сих пор помню, как Женя цитировал нам замечательное место из тогдашнего пособия для автолюбителей:
"Дорожные происшествия делятся на две категории: аварии и катастрофы. Авария - это такое происшествие, после которого водитель остается жив, а во время катастрофы он погибает.
Если с вами случилось дорожное происшествие, прежде всего убедитесь авария это или катастрофа".
У Жени было изумительное чувство языка, безусловно унаследованное от Корнея Ивановича. Я вспоминаю его юношеское рассуждение о многозначительности русского глагола "лупить":
- Ведь можно сказать не только "мать лупит ребенка", но и "это ружье еще как лупит"... Или "машина лупит по шоссе"... Это вроде английского глагола to get, который имеет уйму разных значений...
Корней Иванович внушил внуку любовь к поэзии Некрасова, и в этой связи мне вспоминается вот что. Как известно, электрички в Переделкино уходят с Киевского вокзала... И вот Женя заметил, что названия железнодорожных станций ритмически повторяют известное место из поэмы "Кому на Руси жить хорошо".
У Некрасова:
Заплатово, Дырявино,
Разутово, Знобишино,
Горелово, Неелово,
Неурожайка тож.
А вот остановки по Киевской дороге:
Аэропорт, Апрелевка,
Алабино, Селятино,
Рассудово, Бекасово,
Зосимова Пустынь.
Женю отличала и наследственная любовь к Чехову. Как известно, один из героев этого писателя, мальчик Ванька Жуков, послал письмо своему деду, а адрес на конверте вывел такой: "На деревню дедушке". Потом почесался, подумал и прибавил: "Константину Макарычу".
В отроческом возрасте мой приятель Евгений Борисович подверг советское почтовое ведомство своеобразному испытанию: он опустил в ящик письмо с таким адресом:
"На деревню дедушке, Корнею Ивановичу".
А поскольку популярность Чуковского была велика, конверт был доставлен адресату в "деревню" Переделкино.
Женя - мой ровесник, родился в 1937 году. И по этому поводу он в юности сочинил стихотворение, по форме это была "онегинская строфа". К сожалению, я запомнил лишь начало:
Итак, родился наш Евгений
Увы! - в тот самый страшный год,
Когда из лучших побуждений
Пересажали весь народ.
В те далекие времена за Женей никто из взрослых толком не следил, а потому выглядел он не лучшим образом. Грязные сатиновые штаны, нестираная ковбойка, обувь на босу ногу... Руки вечно в машинном масле, голова нечесана... Но ни он сам, ни мы, его товарищи, не придавали этому ровно никакого значения.
Однажды у Жени был примечательный разговор с Матильдой Иосифовной, матерью нашего товарища Саши Нилина. Она посетовала:
- Ну нельзя так ходить... Приведи себя в порядок!
На это он отвечал с характерным для его речи рокотанием: