– Едят, – кивнул Норман. – Мне папа сказал. На свете одновременно живет только девятьсот девяносто девять цыган. Это потому что у них есть волшебная сила, типа там предсказывать будущее или как найти клад. Этой силы хватает только на девяносто девять человек. На одного больше – и они ее потеряют. Поэтому новый цыган не может родиться, пока не умрет старый. А если рождается, они его убивают и съедают.
– Ужас, – сказал я.
– Это еще ничего по сравнению с тем, на что они еще способны. Мне папа все о них рассказал.
– У тебя папа, видно, много знает про цыган.
– Еще бы не знать, – сказал Норман. – Моя мама сбежала с цыганом.
Т.С. Давстон вернулся и сказал: – Все нормально, пошли за мной.
Мы пошли за ним между высоких фургонов в круг, где усатые женщины в наколках устанавливали палатки для аттракционов и собирали карусели, распевая песни на своем родном наречии. В данный момент они трудились над палатками «Обдери щенка» и «Понюхай сыр».
Мужчины отдыхали на складных верандах. Разряженные в цветные халаты и босоножки, они прихлебывали мартини и собирали замысловатые композиции из цветов.
– Вот эта жизнь для меня, – сказал Норман.
И кто бы стал с ним спорить?
Они не просто едят своих собственных детей. Словно этого мало, они перемалывают косточки, что остаются после того, как их сжирают, и делают нюхательный порошок, который вдыхают через трубки, сделанные из костей побольше. А из черепов убитых детей они делают пепельницы, которые продают потом добрым христианам вроде нас.
Грязные цыганские сволочи!
Отец Нормана
Я никогда, ни до того, ни после, не встречал человека, похожего на профессора Мерлина. На его голове, такой маленькой, что в дрожь бросало, был старинный завитой парик лилового цвета. Нос его был словно клюв сказочной птицы, а глаза блестели, как две бирюзовые запонки. Над тонкими губами, растянутыми в золотозубой улыбке, были прочерчены тоненькие нафабренные усики. А под улыбкой начинался подбородок, настолько выдающийся вперед и такой длинный, что когда профессор Мерлин закрывал рот, подбородок едва не смыкался с носом.
Одет он был, как проходимец эпохи Регентства: высокий накрахмаленный воротник и белый шелковый галстух. Жилетка его была красной, тихо звенела брелками на цепочке от часов, и служила прекрасным фоном расшитым лацканам зеленого фрака. Профессор Мерлин был стар, высок и худ. Он был чарующе чудовищен.
При нашем появлении он протянул длинную, тонкую, бледную, наманикюренную руку и взял ею грязную ладонь Т.С. Давстона.
– Мой дорогой маленький Берти, – сказал.
– Берти? – удивленно прошептал я.
– А это, должно быть, твой брат?
– Эдвин, – сказал Т.С. Давстон. – А это мой лучший друг Норман.
– Берти? – вертел головой Норман. – Эдвин?
– Норман – сын мистера Хартнелла, выдающегося брентфордовского кондитера и владельца лавки, способной удовлетворить любые запросы настоящего ценителя табака.
– И прочая, и прочая, и прочая, – отозвался профессор. – Впрочем, я польщен. – Он порылся в кармане жилетке и выудил из него замечательную серебряную табакерку в форме маленького гроба. И протянул ее в сторону Нормана.
– Не желаешь ли отведать? – осведомился он.
Норман завертел встрепанной головой, в профиль похожей на грушевый леденец.
– Нет, спасибо, – сказал он. – Меня от этого чих прошибает.
– Как хочешь, – и профессор улыбнулся золотом в сторону Т.С. Давстона.
– А ты? – спросил он.
– Пожалуй, дядюшка, – ответил Т.С. Давстон, – щепотку, не больше.
– Прошу.
Профессор Мерлин наклонился вперед, и щедро посыпал Т.С. Давстона солью из неизвестно откуда появившейся большой солонки. Т.С. Давстон дернулся в сторону и принялся стряхивать соль с волос, Норман расплылся в идиотской ухмылке, а я просто стоял и смотрел на все происходящее, вытаращив глаза.
– Юмор балагана, – объяснил профессор. – Как вам?
– Забавно, – сказал я. – Очень забавно.
– А ты что скажешь, Берти?
Т.С. Давстону удалось, наконец, стряхнуть с себя всю соль и выдавить на лицо некое подобие кривого оскала.
– Очень забавно, – согласился он. – Надо запомнить.
– Молодец. – Профессор Мерлин протянул ему табакерку. – Теперь попробуй и выскажи свое мнение.
Т.С. Давстон с самым серьезным видом трижды стукнул по крышке, прежде чем открыть табакерку.
– А это зачем? – спросил я.
– Традиция, – ответил Т.С. Давстон. – Во имя Отца, Сына и Святого Духа.
– Искушен от природы, – заметил профессор.
Юный Т.С. Давстон взял понюшку, поднес ее к носу, глубоко вдохнул, и на его лице появилось выражение задумчивого удовлетворения.
Профессор Мерлин по-птичьи склонил голову к плечу.
– Посмотрим, сможет ли он определить сорт. Ставлю флорин, что нет.
Кончик носа Т.С. Давстона дернулся раз, два, три, и я ожидал неминуемого извержения. Которого не случилось. Вместо этого он только улыбнулся, и прочел следующий любопытный стишок.
Тайского сорта, с мускатом и донником,
Поровну лавр и шафран (но не дикие),
Лист земляники, привкус черники,
Мюнхенской смеси малая толика.
Изысканно свеж в табакерке и без,
В Брэдфорде куплен, два фунта в развес.
– Неподражаемо, – сказал профессор.
– На мой вкус, излишне вычурен, – заметил Т.С. Давстон. – И букет скорее зимний, что не соответствует случаю. Хотите, чтобы я назвал марку и поставщика?
Профессор Мерлин кивнул.
– «Крофорд Империал», из «Мира табака» Кокса, Хай-стрит в Бредфорде.
– Невероятно, – профессор Мерлин сплел длинные пальцы. – Заметил даже мюнхенскую смесь. Этот мальчик – гений.
– Фуфло, – сказал Норман, на которого это не произвело впечатления.
– Он здорово справился, – сказал я, – и в стихах опять же.
– Все поэты – гомосеки, – сказал Норман.
Я вдруг заметил, что табакерка профессора исчезает в кармане Т.С. Давстона. Профессор тоже заметил это, и вернул ее себе быстрым движением.
– Благодарю, – сказал он.
Т.С. Давстон ухмыльнулся.
– Вы мне должны флорин.
Профессор помахал руками, как фокусник, и между пальцев у него из ниоткуда появилась монета. Т.С. Давстон взял ее, попробовал на зуб, осмотрел, засунул в карман и снова улыбнулся.
– И прочая, и прочая, – поклонился профессор Мерлин. – Ты вновь потряс меня, как всегда, мальчик мой. Так что бы вам хотелось посмотреть?
– Норману хочется взглянуть на мальчика-собаку.
– Именно, – сказал Норман. – Я хочу посмотреть, как он откусывает головы живым курицам.
– Увы, не получится, – сказал профессор. – Доггарта отвезли к ветеринару.
– Как же, – сказал Норман.
– Да нет, на самом деле. И ты неправильно его описал, Берти. Он не мальчик с лицом пса. Он пес с лицом мальчика.
– Как же, – снова сказал Норман.
– Пристало ли мне надувать вас? – Профессор Мерлин перекрестился над сердцем. – Тело восточноевропейской овчарки, голова мальчика. Я купил его пару месяцев назад в этом самом городке, у одного типа, которого звали Джон Перу Джонс.
Я взглянул на Т.С. Давстона.
А он взглянул на меня.
– Так почему его отвезли к ветеринару? – спросил Норман.
– Ах, – поднял брови профессор. – Сегодня он поставил нас в весьма неудобное положение. Нас пригласили на обед к госпоже мэру, которая изъявила желание взглянуть на Доггарта. Мы приехали к ней несколько раньше назначенного, и ее секретарь сообщила нам, что она все еще не спускалась, поскольку принимает душ. Нас попросили подождать в отеле, но Доггарт каким-то образом сорвался с поводка и ринулся наверх. Дверь в ванную комнату была не закрыта, и госпожа мэр все еще была в душе. Она как раз наклонилась за мылом, когда в дверь влетел Доггарт. Он неправильно оценил ситуацию, понимаете ли, потому что в следующий момент он…
– Что!? – вскричал Норман. – Не может быть!
– Может. Такова собачья природа, видите ли. Он ничего не мог с собой поделать. Госпожа мэр потребовала, чтобы Доггарта отвели к ветеринару.
– Чтобы его убили?
– Нет, – сказал профессор. – Чтобы ему постригли когти. И нас пригласили еще раз – на ужин.
Мы снова переглянулись, а потом, наконец, рассмеялись. В конце концов, это были пятидесятые годы, и даже речи еще не шло о таком понятии, как «политкорректность».
В наши дни, понятное дело, никто не решится пошутить подобным образом.
– Ну так что у вас тогда есть? – спросил Норман. – На что здесь можно посмотреть?
Профессор Мерлин золотозубно улыбнулся.
– Ты ведь очень грубый мальчик, не правда ли?
Норман кивнул.
– Очень. Вот почему полезно быть сыном хозяина кондитерской лавки. В частности.
– А, привилегии! – профессор Мерлин изобразил на лице зависть. – Так что я вам могу показать? А, ну да, несомненно, и прочая, и прочая. Я знаю одну вещь, которая несомненно подойдет.
И с этими словами он весело развернулся на каблуках, и повел нас через весь круг к своему фургону. Мы, шаркая, тронулись за забавным стариком, Т.С. Давстон – насвистывая и ухмыляясь, Норман – втихомолку разворачивая «Шарики-жеварики» в кармане и украдкой отправляя их в рот, а я – почесывая семейство зудней, на днях поселившееся в моем пупке.
Возможно, именно это навело меня на размышления о семейных связях, потому что мне вдруг пришло в голову, что одна из тянущих канат лохматых цыганок может быть заблудшей матерью Нормана.
– Ну вот и пришли, – сказал профессор, когда перед нами показался особенно импозантный фургон. Это было величественное древнее сооружение, расписанное завитушками и цветами несомненно цыганского происхождения – золотыми, серебряными и перламутровыми. По верху фургона шла надпись «ЛУЧШЕЕ ВО ВСЕХ МИРАХ ПРЕДСТАВЛЕНИЕ ПРОФЕССОРА МЕРЛИНА» преогромными буквами, и по всем стенкам плясали слоны, страусы, танцовщицы и жонглеры, намалеванные размашистыми мазками.
– Выпендреж, – сказал Норман, жуя конфету.
– А теперь заходим. Вперед! – Мы осторожно, прижавшись друг к другу, взобрались по ступенькам, и я толкнул дверь. Когда я заглянул внутрь, мне вспомнились слова Говарда Картера, который, проделав дыру в стене гробницы юного фараона, посветил туда факелом, и в ответ на вопрос, что он там видит, ответил:
– Чудеса. Я вижу чудеса, – сказал Картер.
Мы гуськом втянулись в фургон профессора.
– Садитесь, садитесь.
И мы сели.
По стенам были развешаны многочисленные плакаты, цирковые и ярмарочные, с обещаниями невероятных зрелищ и невиданных развлечений. Но чудеса были не в этом. Чудесами были хитрые медные приспособления. Необъяснимого назначения викторианские механизмы, кругом маятники, регуляторы и позвякивающие цепи, и все это двигалось, вертелось, качалось, и деловито жужжало – хотя что именно они делали, сказать было невозможно.
– Это что за старый хлам? – спросил Норман.
– Труды иных веков, – улыбнулся профессор. – Забытые технологии.
– Ну да, и что они делают?
– Они ничего не делают, Норман. Они не делают ничего, они просто есть.
Норман пожал плечами и продолжал жевать.
– Освежительные напитки, – сказал профессор, разливая лимонад по высоким зеленым бокалам. – Можно и покурить. Вы какие предпочитаете?
– У вас таких нет, – сказал Норман.
Профессор Мерлин протянул ему бокал с лимонадом.
– Испытай меня, – сказал он.
– «Макгаффин», стодвадцатые.
– Легко, – сказал профессор Мерлин, и взял длиннющую сигарету прямо из воздуха.
Норман взял ее и внимательно осмотрел.
– Неплохой фокус, – надувшись, сказал он.
– Эдвин?
– Со мной проще, – сказал я. – Что угодно.
– А если посложнее?
– Ну ладно, – я ненадолго задумался. – Я бы хотел попробовать византийских.
– Ага, и я тоже, – сказал Т.С. Давстон. – Весь вопрос в том, что купить их можно только в Греции.
– Значит, две византийских. – Профессор щелкнул пальцами, и мы взяли каждый по сигарете. По настоящей византийской сигарете. Естественно, мы, не мешкая, закурили.
– Я тоже такую хочу, – сказал Норман.
– Поздно. Однако, – профессор Мерлин дотянулся до изящного журнального столика, искусно сделанного из слоновьей ноги, и взял в руки небольшую элегантную шкатулку, – у меня есть кое-что, что тебе, я думаю, понравится.
Норман затянулся доставшейся ему сигаретой.
– Сласти, – сказал профессор, протягивая ему шкатулку. – Это очень редкая шкатулка с очень редкими сластями.
– Давайте, – сказал Норман.
Профессор Мерлин снова сверкнул улыбкой. – Прекрасная шкатулочка, не правда ли? Обита великолепной кожей, прекрасно выделанной. Качество обработки выше всяких похвал.
– Так что насчет сластей? – спросил Норман.
– Держи шкатулку и угощайся, а я тем временем поведаю тебе историю, которая, как я надеюсь, докажет, что ваш визит – не пустая трата времени.
– Я бы лучше мальчика-собаку посмотрел. – Норман с трудом снял со шкатулки крышку и погрузился в поглощение сластей.
– Я был хозяином балагана уже много, много лет, – сказал профессор Мерлин, усаживаясь на похожее на трон кресло, все из костей, таинственным образом удерживаемых вместе большущими пряжками.
– Думаю, что могу смело сказать: все, на что стоит взглянуть, я уже видел. Я странствовал по всему нашему миру и был во многих, весьма необычных, местах. Стоило мне прослышать о замечательном артисте или небывалом уродце, и я шел навстречу этим слухам. Я доходил до их источников. С гордостью могу сказать, что в моем балагане выступали величайшие артисты этого века. И любого другого, впрочем.
Однако (и это очень весомое «однако») каждый из тех, кто занимается балаганным делом, мечтает о том, что когда-нибудь ему попадется нечто ПОТРЯСАЮЩЕЕ. Нечто настолько экзотичное, настолько великолепное, что толпы зрителей, которые будут ломиться на представление, превзойдут все когда-либо имевшиеся ожидания. В этом смысле Барнуму и его цирку, безусловно, повезло – нашелся генерал Том Там, Мальчик-с-пальчик, но для большинства из нас этот поиск все еще не закончен.
– А эти конфетки неплохи, – сказал Норман. – Вкус какой-то… мясистый, я бы сказал.
– Заткнись! – Т.С. Давстон ткнул Нормана локтем. – Продолжайте, пожалуйста, дядюшка.
– Спасибо, Берти. Итак, как я уже сказал, мы ищем и продолжаем искать. Впустую, большей частью. Возможно, это и к лучшему. Возможно, лучше продолжать искать, чем действительно найти.
– Как это? – спросил Т.С. Давстон. – Если тебе чего-то хочется – лучше, чтобы это у тебя было, чем чтобы этого у тебя не было.
– Возможно, ты прав, но мне не удалось в этом убедиться. Более того – совсем наоборот. Видишь ли, я нашел то, что искал, и понял, что лучше бы мне было этого не находить.
Старик помолчал, вытащил табакерку и засунул в ноздри понюшку «Крофорд Империал».
– Я ездил со своим балаганом по Индии, – продолжил он, – где надеялся разыскать факира, который знает секрет легендарного фокуса с веревкой. Но мне встретилось кое-что еще более удивительное. Кое-что, чего я желал больше, чем все, чего я когда-либо желал. Я сказал – кое-что? Нет, кое-кто. Она была танцовщицей в храме, настолько прекрасной, настолько совершенной, что отнимала все твое сердце. Она двигалась столь грациозно, что хотелось плакать, глядя на нее, а когда она пела, казалось, что ты слышишь ангела.
Я сразу понял, что если мне удастся склонить это прекрасное создание к тому, чтобы поехать со мной и выступать в моем представлении, мое будущее будет обеспечено. Мужчины на Западе будут падать к ее ногам. Она станет моей славой – и моим состоянием.
– Ну и как, стала? – спросил Норман.
– Сейчас схлопочешь, – сказал Т.С. Давстон.
– Славой? – сказал профессор. – Скорее позором. Я разыскал опекунов этой девушки. Жители деревни не горели желанием говорить со мной, но я напоил нескольких, и они указали, в которой из хижин я смогу их найти. Впрочем, вряд ли можно было назвать это грязное, покосившееся жилище из тростника и глины хижиной. Я постучал и вошел, и увидел древнего старца, который курил кальян. Это ископаемое не говорило по-английски, так что я вел разговор на его родном языке. Я говорю более, чем на сорока языках, и мне удалось добиться того, чтобы он меня понял.