В клокочущем рокоте звуков в наушниках улавливаю какие-то команды. Видно, наводчик что-то передает ведущему. К сожалению, приемник мой слаб, и я почти ничего не слышу. Все внимание к самолету Хитали. Становится радостнее, когда слышу голос ведущего. Сжаты, лаконичны слова его команд, но они будто удваивают энергию. И когда я вижу еще один подожженный танк или разбитый бронетранспортер, хочется кричать «Ура!».
Нередко бывает, что у командира есть несколько выходов из создавшегося положения. Каждый из них предпочтительней робкой бездеятельности.
Так было и в этот раз. Обстановка на земле складывалась сложная. Враг разделил свои силы, одной частью инсценируя подобие отхода, а вторую держал в засаде, надеясь, что мы не заметим его резервы. Но наш ведущий нашел решение, в котором во всей полноте раскрылись его лучшие качества: он правильно оценил обстановку и нанес удар по главной группировке противника.
Просчитались фашисты. Их план расстроился, и им пришлось прекратить атаку, ибо штурмовики не только успели упредить врага, но и нанесли ощутимый удар.
И какова же была наша радость, когда услышали охрипший голос наводчика: «Молодцы, горбатые!». Так нас, штурмовиков, называла пехота. Эти слова, такие знакомые и простые, были для нас очень дороги.
Прозвучала команда «Атака закончена!», и я сразу почувствовал, что чертовски устал. Впечатление такое, будто пробежал без передышки по крайней мере с десяток километров.
Командир полка подполковник Аввакумов, который вместе с Хитали воевал в сорок первом, после посадки обнял Захара.
— Молодец! — похвалил его. — Знал, что не подведешь!
Команда «Тревога!» заставила нас сорваться с теплых постелей и сломя голову мчаться на аэродром. Боевая задача поставлена. К Элисте движется колонна автомашин, по которой приказано нанести удар.
Аэродром кишит, как муравейник перед ненастьем. Звон баллонов сжатого воздуха и скрежет тормозов автомашин перекрывает голос инженера полка Михаила Григина, который торопит техсостав с подготовкой самолетов к вылету. Он все время в движении. Побыв с минуту у одного самолета, спешит к другому, а они разбросаны на сотню метров друг от друга.
Быстро и ладно работают техники и мотористы. Благодаря им самолеты находятся в постоянной боевой готовности. Ведь в любую минуту может поступить сигнал к вылету.
На аэродроме появился комиссар полка майор Выдрыч.
Увидев комиссара полка, Хитали вытянулся в струнку и четко отрапортовал:
— Шестерка к боевому вылету готова!
— Пришло подтверждение 28-й армии, — обращаясь к Хитали, заговорил Выдрыч. — Твоя группа сорвала наступление фашистов. Комдив представляет тебя к награде.
— А почему меня одного? — в свою очередь спросил Хитали.
— Разве я сказал, что тебя одного? — Комиссар дружески похлопал Хитали по плечу. — Готовь шестерку, полетим вместе. Кажется, что-то интересное вырисовывается.
Быстрым шагом Выдрыч направляется на КП. Он всегда озабочен. Пожалуй, нет у нас человека более занятого, чем комиссар. Всюду надо успеть, со всеми поговорить, да еще и найти подход к каждому. И несмотря на эту занятость, мы знаем, если нужно, для каждого из нас Выдрыч найдет время и для душевного разговора, и для помощи.
Комиссар старше нас лет на десять. Он всегда в гуще дел. Его видят на всех стоянках эскадрильи, но чаще всего в воздухе. У него живой ум, кипучая энергия, завидная техника пилотирования. В боях против белофиннов Выдрыч сделал более сотни боевых вылетов. Он — отличный пилот, и каждый считает за честь лететь вместе с ним. При всей мягкости в отношении с подчиненными Выдрыч требователен до мелочей, не терпит нарушений летной дисциплины, не прощает «шапкозакидательства», недооценки противника, не терпит высказываний вроде: «Либо грудь в крестах, либо голова в кустах». На это резко отвечает: «В Калмыкии нет кустов…»
В ожидании вылета как-то чрезмерно напрягаются мускулы, учащенно бьется сердце, ознобным покалыванием пробегают мурашки по спине — не терпится скорее подняться в воздух.
Над полевым аэродромом хозяйничает степной ветер. Механик прячет нос в пропитанный бензином воротник комбинезона, но не спускает глаз с самолета, который выруливает на взлетную полосу. Вот горбатый «ил» остановился на старте. Рев мотора усиливается. В кабине, наглухо закрытой фонарем, комиссар полка. Он связывается по радио с командным пунктом.
Да, слух у комиссара тонкий. Уловив в гуле наушников сигнал к вылету, Выдрыч первым пошел на взлет. Самолеты взлетают по одному с двадцатисекундным интервалом. Через пару минут оба звена воздухе. Курс — на запад.
Хитали был немало польщен, что летит с комиссаром в одной группе. Он знает, что майор любит плотный боевой порядок, и поэтому держит машину с небольшим превышением по отношению к ведущем движением ручки управления парирует нежелательное увеличение угла атаки. Плоскостью немудрено закрыть самолет ведущего, и тогда опасность столкновения резко возрастет.
Выглянуло солнце и словно развеяло огненным дыханием облачность. Все вокруг повеселело, вспыхнула пламенем бесконечная желтизна калмыцкой степи.
Чтобы проскочить линию фронта, нужно искусство ювелира, выдержка и хладнокровие спартанца. Не раз Хитали ходил в бой с комиссаром, учась у него тактическому мастерству, выковывая в себе необходимые качества воздушного бойца. И все-таки чувствовал: не обрел он еще то чутье, без которого не может быть настоящего воздушного бойца.
По договоренности на земле летчики должны были сделать несколько заходов на цель. Показалась вражеская колонна, и ведущий пошел в набор высоты. Вслед за ним идем и мы. Словно бы впервые для себя открываешь неоглядную степь с ее бедной растительностью и единственной дорогой, идущей от Астрахани до столицы Калмыкии — Элисты.
Наконец, цель перед нами. Небо усыпано черными шапками разрывов. По команде ведущего вся группа включается в атаку, самолеты увеличивают угол пикирования. Каждый летчик самостоятельно открывает огонь из пушек и пулеметов.
Не без трепета в душе наблюдает Хитали, как под крылом самолета разбегаются в стороны фашистские солдаты, мелькают, словно в калейдоскопе, автомашины, пушки, танки и бронемашины.
Засыпав колонну снарядами и пулями пушек и пулеметов, «эрэсами» и десятками осколочных бомб, оставив позади себя горящие автомашины и танки, ведущий начинает разворачивать самолет на повторный заход. Начинается разворот — крен градусов шестьдесят. Как бы не отстать от ведущего. От перегрузки рябит в глазах. Хорошо видны разрывы бомб: они легли кучно, перекрыв голову колонны фашистских машин.
При выводе самолета из пикирования я неожиданно почувствовал тяжесть на ручке управления. Самолет резко потянуло на кос, словно он умышленно начал пикирование. Пришлось выйти из боя. Очевидно, что-то неладное с рулем высоты. А тут еще начал душить кашель: в горячке боя я не заметил, как кабина наполнилась дымом, и только теперь понял: поврежден мотор.
Приоткрыл кабину, и дым унесло потоком воздуха. А мотор чихает, дает перебои. Гляжу — справа, в центроплане, огромная дыра, видно, прямое попадание зенитного снаряда. Машина становится тяжелой, ручку управления приходится тянуть обеими руками. От напряжения ноют плечи.
Развернувшись на 90 градусов, возвращаюсь на свой аэродром, одновременно вглядываюсь в карту, чтобы точно определить свое местонахождение.
На миг оторвавшись от карты, вижу рядом самолет. Узнаю Хитали. Он кивает мне: дескать, не робей, дойдем. И сам выходит вперед. Сразу отлегло от сердца. Даже ручка управления, кажется, стала послушнее.
Впереди еще сорок минут полета. Пытаюсь подстроить приемник, чтобы установить связь с Хитали. Из отдельных обрывков его слов заключаю, что повреждено еще и хвостовое оперение.
Наконец, подходим к аэродрому. Выпускать шасси? Но тогда самолет потянет на нос. Идут секунды. Неужели придется сажать мой «ил» на «брюхо» и вывести из строя на несколько дней?
Привычным движением устанавливаю кран на выпуск. Тотчас загорелась левая зеленая лампочка, а правая не зажглась. Может, перегорела? Нет, указатель на правой плоскости не встал вертикально.
Хитали, заводящий меня на посадку, несколько раз повторяет, что правое шасси не вышло. Пытаюсь выпустить аварийно, весь взмок от напряжения, пересохло во рту, а правое шасси по-прежнему не становится на место.
Делаю один, другой круг над аэродромом, встряхиваю машину с крыла на крыло, но результат тот же: правое шасси не выходит.
Принимаю решение садиться на одно колесо. Передаю об этом по радио. Хитали напоминает, чтобы садился на запасную полосу, а сам уходит на повторный круг.
Наконец связываюсь со стартовой радиостанцией. Принимаю команду с земли садиться левее «Т». Все в один голос твердят: «Садитесь!». Легко сказать, а как сесть на одно колесо? Там, на земле неспокойно: мечутся люди около посадочных знаков, к финишеру подкатила полуторка. Никогда бы не подумал, что самолетные часы могут так медленно отсчитывать время: стрелки словно замерли на месте, и лишь секундная — тонкая, беленькая, с заостренным носиком, — подпрыгивая над каждым делением, напоминает, что сейчас машина коснется грунта.
Если мне удастся удержать самолет с левым креном на одной точке опоры до полного угасания скорости, то опускание на правое крыло все же произойдет на большой скорости. Острая консоль на правой плоскости «запашет», машина «клюнет» на нос и может зарыться в грунт. Тогда самолет перевернется «через голову». Из такого кульбита нечего и думать выйти невредимым.
Все тот же голос с земли по-прежнему напоминает, чтобы я садился левее посадочных знаков. Запасная посадочная полоса значительно уже, чем основная. Попаду ли на нее?
Вижу поперечное полотнище «Т» — оно с правой стороны подвернуто. Сигнал ясен: не выпущено правое шасси. Хитали перешел на прием, очевидно, не хочет перебивать разговор наземной станции, с которой непрерывно передаются команды. Он проходит рядом со мной и показывает клевком самолета, куда надо садиться. Напрягаю все силы, чтобы как можно точнее приземлить машину около посадочных знаков.
Сажаю самолет, как обычно. Решаю: как только левое колесо коснется земли, сразу создам крен в сторону выпустившегося шасси и так буду удерживать до самого конца пробега.
Привычно нахожу рукоятку триммера[2] руля высоты и выкручиваю ее до отказа на себя. Доворачиваю самолет вдоль посадочных знаков, стараясь не сбавлять обороты мотора. Стоит только чуть-чуть их уменьшить, как самолет тотчас затягивает в пикирование.
Устанавливаю угол планирования. Остается определить, когда убрать газ. Знаю: стоит чуть потянуть сектор газа на себя, как машина энергично провалится вниз, ударится единственным колесом о землю и сделает «козла». Тогда и второго колеса не досчитаешься.
Сейчас очень важно найти правильное решение, чтобы сохранить машину. Легче всего «припечатать» самолет на «брюхо». И никто не обвинит, ведь создалась аварийная обстановка. Но кто мне выделит потом другой самолет? А остаться «безлошадным» — самое последнее дело.
С трудом выравниваю машину. Мотор затих, выключаю магнето и не дышу, жду касания с землей. Оно должно быть максимально мягким, иначе машину не удержать в горизонтальном положении и она повалится на правую плоскость, под которой нет опоры.
Вот, наконец, неуловимо, даже как-то нежно, коснулось колесо грунта. Машина бежит на одном левом колесе. Но вот элероны обессилели, опускается правое крыло. Машина продолжает катиться. Но скорость постепенно гаснет.
Наверное, с земли моя посадка выглядит безграмотной, ведь мало кто знает, что помимо невыпустившегося правого колеса еще повреждено управление. Поэтому я и вынужден был разогнать машину до такой большой скорости.
Начинаю притормаживать левое колесо. Самолет замер и плавно опустился на правое крыло. Я выронил из затекших рук резиновый наконечник ручки управления и облегченно вздохнул. Затем выскочил из кабины и осмотрел самолет. Повреждение машины совсем незначительное, чуть-чуть помята правая консоль крыла, замени ее — и штурмовик вновь в строю.
Инженер полка Михаил Григин, которого мы на первых порах окрестили «сухарем» и «придирой» за излишнюю педантичность, подкатил на автомашине к самолету, спрыгнул с подножки и быстро нырнул под плоскость.
Подойдя к хвостовому оперению, он уверенным движением сдергивает со стабилизатора задравшийся лист дюрали и, многозначительно прищелкнув языком, кивает механику Даниилу Фещенко:
— Сегодня же заклепать правую сторону стабилизатора. Наклеить перкалевые заплаты. Как только машину поставим на козелки, выпуск шасси проверю сам.
На обед ехали вместе с Хитали. Мой друг спокоен, вроде бы ничего он для меня не сделал. И от этого меня охватывает еще большее волнение.
С любовью смотрю на Захара, на его мужественное, не по возрасту серьезное лицо. Сегодня я еще раз убедился: нет, Хитали не подведет, он в беде не оставит.
И снова мы на командном пункте. Разложив перед нами густо испещренную условными знаками карту и, словно прижав ее к столу упругим лучом света карманного фонарика, комдив ставит боевую задачу:
— Пехота просит огонька с воздуха. Надо помочь! Дело за тобой, комиссар, — обращается он к Выдрычу: — Отбери лучшие экипажи.
Легко сказать: отбери лучшие. Комиссар в каждом летчике непременно находил лучшие черты и обычно говорил: «Отличный парень», «Один из лучших!» Когда же с ним не соглашались, доказывал: «Да ты посмотри, каков он в бою!». Будучи надежным щитом ведомых, Выдрыч в ходе боевой работы воспитывал у летчиков волю, готовность действовать в той или иной ситуации целеустремленно и решительно.
— Во сколько взлет? — спросил комиссар. Взглянув на часы, словно там следовало искать ответ, комполка отозвался:
— По готовности самолетов.
Вскоре последовала команда: «Взлет!»
И вот три шестерки поднялись в воздух. В руках у летчиков грозное оружие, которое уничтожит хваленые фашистские танки. Но хватит ли выдержки, стойкости, и умения, чтобы успеть поразить цель и не попасть под огонь зениток?
Впереди шестерки идет комиссар полка майор Выдрыч. С ним в звене Захар Хиталишвили и Василий Пискунов, далее — Брыляков, Амбарнов…
Минут через тридцать подошли к линии фронта. В воздухе появились «мессершмитты». Обстановка резко изменилась.
— «Мессеры!» — передал по радио комиссар.
Судя по всему, встречи не избежать. Наших истребителей поблизости нет. Мысль ведущего работает четко. Звено Выдрыча навязывает бой «мессерам», остальные в это время наносят удар по артпозициям врага.
Тройка «ильюшиных» с ходу вступает в бой с парой «мессеров». Одного из них с первой, атаки поджигает комиссар. Черный след падающего «мессера» обрывается у самой земли огромным взрывом. Но на этом воздушный бой не кончается. Увидев впереди себя «мессершмитт», намеревавшийся зайти в хвост комиссару, Хитали смело повел самолет в атаку. Одна, вторая очереди… «Мессершмитт» задымил, отваливает в сторону. На подмогу спешит еще пара «мессеров». К этому времени три группы, отбомбившись по цели, встали «в круг», и вражеским истребителям уже не подойти. Стоило одному «худому» приблизиться к самолету Брылякова, как Амбарнов, словно по команде, ударил по нему из пушек и пулеметов. Немец, несолоно хлебавши, отвалил в сторону.
Атака противника была сорвана. Всего четверть часа потребовалось, чтобы выиграть воздушный бой.
После боя комиссар, с уважением взглянув на Хитали и Амбарнова, сказал:
— Что ж, два сбитых «мессера» — это показатель. Удачно посадил «худого» Хитали. Да и Амбарнов действовал отлично. Такая черта, как решимость, должна быть у летчика всегда на первом плане.
— За сколько минут расправились с «мессерами»? — поинтересовался командир полка.
— За две минуты! — ответил с гордостью комиссар. — Настоящие орлы!