Голос по радио объявляет посадку. Старлей с чемоданами устремляется к выходу. Нам со Студенцовым торопиться некуда — багаж у нас невелик, у него — толстый портфель, у меня — маленький чемоданчик. Мы медленно продвигаемся за густой толпой к выходу на перрон.
— Что же дальше с ним было? — спрашиваю я.
Студенцов косится на меня, будто впервые увидел.
— Дальше? Дальше назначили меня командиром новой лодки. Я должен был сформировать команду и выехать с ней принимать лодку после заводских испытаний. Штурманом хотел, конечно, Бричкина взять. Но у кадровиков был другой на примете. Я не стал спорить, и без того на меня обрушились тысячи забот. Закрутился… Накануне моего отъезда приходит ко мне Бричкин: «Значит, не берете меня, товарищ командир?» Объясняю ему: «Хотел взять, но кадровики утвердили другого. Ничего не поделаешь, штурман, продолжайте служить с Матвеевым.
Будьте только поаккуратнее насчет знакомств и выпивки». Покивал он головой. Пожали руки, простились. Я уехал… Потом уже, черев год или больше, случайно дошел до меня слух, что демобилизовали Бричкина. Командиром после меня назначили Матвеева, старпома моего. Что-то у них произошло. Не сработался, в общем, он с Бричкиным. А жаль. Потеря для флота.
Последние слова Студенцов произносит уже на перроне. Мы идем под мелким дождичком вдоль зеленых вагонов с заплаканными окнами. Нам навстречу течет толпа, наплывают лица: озабоченные, смеющиеся, замкнутые, а вот красное, обветренное лицо с бесшабашными светлыми глазами…
Студенцов останавливается, я тоже. Бричкин, чуть пошатываясь, подходит к нам, его нейлоновое пальто распахнуто, мокрые соломенные волосы выбились из-под кожаной кепочки.
— А я в-вас ищу, Геннадий Андреич, — говорит он, раздвигая губы в напряженной улыбке и обдавая нас водочным духом. — Пр-роводить пришел. Если неприятно, вы скажите, я уйду.
— Нет, ничего, штурман. Только дождь вот… Давайте в вагон войдем.
— Как прикажете.
Пожилая проводница проверяет наши билеты и неприязненно смотрит на Бричкина, когда он поднимается вслед за Студенцовым в вагон.
В купе пусто. Мы садимся, Бричкин вытаскивает пачку «Варны», рассыпает сигареты и шаркает ногой, загоняя их под полку.
— Выпить не хотели, так, может, покурим? — протягивает он пачку Студенцову.
Тот берет сигарету, но после двух-трех затяжек гасит ее в металлической пепельнице.
— Вот как встретились, Геннадий Андреич.
— Да, встреча… — Студенцов обеими руками приглаживает жидкие волосы. — Как живете, штурман?
— Сергей Михайлыч меня зовут.
— Помню, что Сергей, а отчество забыл… Вот что, Сергей Михайлович, времени у нас мало. Вы мне расскажите, что с вами произошло…
— Как меня с флота выгнали? — недобро усмехается Бричкин. — Извольте, дорогой Геннадий Андреич, расскажу. Не смотрите, что я выпивши, — я все хорошо помню… Когда вы уехали с новой командой, я решил это дело отметить. За родного командира не грех выпить, а? Не каждый день р-родной командир уезжает… А в «Якоре» — Зиночка, бывшая невеста, губки надутые, на бедного штурмана и не глянет. С одного борта он к Зиночке подходит, с другого — нет, отказано в швартовке. Как утешиться бедному штурману, куда ему податься? Дожидается он закрытия ресторана и вызывается упомянутую Зиночку до дому проводить, не скрывая своих пылких надежд. Тут проходит некий старший офицер и начинает урезонивать расшумевшегося штурмана: дескать, идите проспитесь, лейтенант. Послушаться бы благого совета — так нет. Надерзил я старшему офицеру. А дерзость дор-рогой Геннадий Андреич, наказания требует. Не оставил этого дела старший офицер, сообщил на бригаду о моем непотребстве — я ведь фамилии от него не скрыл. И, осерчавши, отвалил мне командир Матвеев пять суток при каюте.
— Вы считаете, что он поступил неправильно? — спрашивает Студенцов.
— Избави бог! — Бричкин выкатывает на него шалые глаза. — Все правильно. Я ведь, заметьте, никого не виню. Только себя.
— Вы с такой усмешечкой говорите, что можно подумать…
— Над собой у меня усмешечка! — прерывает Бричкин Студенцова. — Над грехами молодости! Ладно, разрешите продолжать? Стал я к этой Зине ходить, сменила она гнев на милость. Вроде бы даже семейная жизнь у нас пошла. Только не как у людей. Очень я хотел, чтоб она из «Якоря» ушла. Но она уж привыкла к такой жизни. А может, не верила в мою привязанность. Не знаю. Короче, плохо мы жили, с раздорами частыми, с выпивкой. И служба у меня нехорошо пошла. Чуть что — разнос, взыскание… Правда, как говорится, были и светлые минуты. Ходил на нашей лодке комбриг в длительный поход — принимал у Матвеева зачет на самостоятельное управление кораблем. Сидим мы как-то в кают-компании, обедаем, и вдруг комбриг кивает на меня и говорит Матвееву: «Да он у тебя вполне приличный штурман». А я и вправду работал в походе не щадя живота своего… Поверите, Геннадий Андреич, от похвалы комбрига у меня, черт его знает, слезы потекли… Уткнул я нос в гречневую кашу, сижу, как… не знаю, с чем сравнить… как шелудивый пес, которого вдруг погладили по голове…
Суетливыми, нервными пальцами достает Бричкин из пачки смятую сигарету.
— Вернулись мы с моря, — продолжает он, жадно затягиваясь и выдохнув толстую струю дыма. — Вечером я уволился и — домой. Открываю дверь своим ключом… Раньше только в книжках читал, а теперь вот… Короче, застаю у Зины главстаршину одного, из СНиСа. Я и раньше его примечал в «Якоре» — в буфет за сигаретами он приходил. Ну вот… Хотел я его с лестницы спустить, но он извернулся и — в драку… Кто-то из соседей позвонил в комендатуру. Дрянная история… Матвеев, извините за неуставное слово, остервенился до крайней степени. Крику было!.. — Бричкин машет рукой с зажатой сигаретой, осыпая пепел. — В общем, получил я предупреждение о неполном соответствии.
— Провожающие, прошу освободить вагон! — раздается голос проводницы.
Студенцов смотрит на часы.
— Что, отправление? — спрашивает Бричкин.
— Через пять минут.
— Ладно. Не успел я вам все рассказать… Да что, собственно, рассказывать? — поднимается он. — Был лейтенант Бричкин, распрекрасный штурман в море, да не сладилась у него береговая жизнь… Когда уехала Зина с тем главстаршиной — запил я, Геннадий Андреич. Опоздал к выходу лодки в море — на том и закончилась моя военно-морская служба…
— Сожалею, Сергей Михайлович, — говорит Студенцов. — Я вас предупреждал в свое время…
— Точно! Предупреждали! — Бричкин нахлобучивает кепочку и выходит в коридор. — Никого не виню. Сам. Только сам…
Поезд бесшумно трогается. Бричкин устремляется к тамбуру, придерживаясь обеими руками за стенки.
— Скорей, гражданин! — неприязненно говорит проводница, уже собиравшаяся поднять подножку. — Напьются, а потом скачут тут…
Бричкин прыгает… Уф-ф, благополучно…
Он стоит на мокром уплывающем перроне, широко расставив ноги, в распахнутом пальто. Вспышки оконного света пробегают по его лицу.
Новый товарищ
Пуще всяких добродетелей капитан второго ранга Кириллов ценил в людях солидность. Вот почему он был неприятно поражен, когда увидел своего нового заместителя по политчасти.
Знакомство и впрямь состоялось при необычных обстоятельствах. Это было в воскресенье. С утра западный ветер нагнал в гавань облака, дымные, клочкастые, обещающие дождь. Несмотря на дурную погоду, сборная команда бригады подводных лодок в назначенный час встретилась на волейбольной площадке со своим старым противником — командой береговой базы. Кириллов, вышедший посмотреть на игру, сразу приметил в команде подводников нового игрока, сухощавого, длиннорукого парня в голубой майке. Он бесстрашно падал на сырой песок площадки и доставал самые гиблые мячи. Когда он, словно подброшенный тугой пружиной, прыгал, вскинув длинную руку для удара, тут уж было верное очко.
— Каков? — сказал начальник политотдела, стоявший рядом с Кирилловым в толпе болельщиков. — Рычаги, а?
— Точная реакция, — отозвался Кириллов. — Что-то я этого матроса не видел раньше. С какой лодки, не знаете?
— Знаю. — Начальник политотдела хитро прищурил глаз. — С вашей, Борис Петрович.
Кириллов редко улыбался. Он просто понимающе кивнул: мол, ясно, начальник шутит, настроение хорошее…
— А я не шучу, Борис Петрович. Это ваш новый замполит.
Кириллов посмотрел на длиннорукого парня, на его грязные от песка колени, на его жидкие белобрысые волосы, то и дело падающие на глаза. Помолчав, спросил:
— В каком звании?
— Старший лейтенант.
— Полагаю, что перед тем, как идти прыгать, ему следовало представиться командиру лодки.
— Моя вина, Борис Петрович, — сказал начальник. — Он утром был у меня, побеседовали, ну и между прочим выяснилось, что у него первый разряд по волейболу…
— Оно и видно, — вставил Кириллов.
— А Золотухин из вашей сборной сидит на гауптвахте. Вы же и посадили его, кстати. Вот я и послал Чащина, как вы говорите, прыгать. Болею за вашу команду… — И уже другим, деловым тоном начальник политотдела заключил: — Политработник он молодой, вы его поддержите.
Тут пошел дождь, и Кириллов, не досмотрев игру, поспешил в свою комнату на береговой базе.
Бывший заместитель Кириллова, капитан третьего ранга Терсков, ушедший в запас по болезни, был человеком солидным. Никто при самой пылкой фантазии не смог бы вообразить его выскочившим в голубой майке и трусах на волейбольную площадку. Командира он понимал с полуслова.
Кириллов так и сказал Чащину, когда тот сразу после игры пришел представиться:
— Учтите, что ваш предшественник был очень сильным работником. Все у него было в ажуре. Учет политинформаций и прочее, так?
— Понимаю, — сказал Чащин, внимательно глядя на бледное замкнутое лицо командира лодки.
— Устройство корабля он хорошо знал, — продолжал Кириллов. — Уважал его народ. Вы на подводных лодках не плавали?
— Плавал. Радистом. Еще до политучилища.
— Это хорошо. Что ж, включайтесь. Буду вас поддерживать. Только прошу всегда ставить меня в известность о ваших мероприятиях. И вообще о шагах. Так?
— Разумеется, — отозвался Чащин. Он пригладил мокрые волосы и, попросив разрешения, вышел из кабинета.
Походка у него была быстрая, ноги он ставил носками внутрь. «Ох, Терсков, Терсков!» — мысленно вздохнул Кириллов, вспомнив неторопливую, стеленную походку своего прежнего замполита.
В первые же два дня Чащин перезнакомился со всей командой. То в одном, то в другом отсеке слышался его голос. Говорил он быстро, увлеченно, напористо. По вечерам допоздна сидел, обложившись документами по боевой подготовке. Подружился с инженер-механиком, хотя и замучил его расспросами об устройстве лодки. Забрал у штабного фотографа, вечно ссылавшегося на занятость, залежавшуюся пленку и сам отпечатал фотокарточки лодочных отличников, снятых при развернутом Знамени бригады.
Наблюдая все это, Кириллов не мог не оценить энергии нового замполита и уже решил было про себя, что тот силен не только в волейболе.
Но тут вернулся с гауптвахты старший матрос Золотухин.
Это был тщедушный с виду парень с живыми карими глазами и тонкими нервными пальцами. Служил он командиром отделения радистов. В тот же вечер Чащин вызвал его к себе и долго с ним разговаривал.
Утром следующего дня Чащин зашел к Кириллову.
— Очень кстати, — командир жестом пригласил Чащина садиться. — Тут товарищ Половицын пришел за сведениями. Займитесь этим делом.
— Какие сведения нужны? — спросил Чащин.
Инструктор политотдела Половицын, лысоватый, капитан-лейтенант, подышал на руки и вытащил из кармана вечное перо.
— Во-первых, об отличниках.
Чащин назвал цифру, Половицын аккуратно записал, придерживая левой рукой правую.
— Постойте, — сказал Кириллов. — Неправильно. Не забывайте, что Золотухина придется вывести из отличников.
— Вывести всегда успеем, товарищ командир. Я прошу вас немного подождать.
— А что такое? — Кириллов насупился.
— Кое-что выяснить надо. С Золотухиным дело сложнее, чем кажется…
— Не вижу ничего сложного, товарищ Чащин. Патруль задержал его в городе в нетрезвом виде, отправил в комендатуру. Ясно, как апельсин.
— Раз напился — нечего в отличниках ходить, — поддержал Половицын. — Стало быть, минус один. — Он старательно исправил цифру.
— Он не напился, — сдержанно сказал Чащин. — У меня пока нет доказательств, но… я убежден: он не пил.
— «Убежден»! — Кириллов прошелся по комнате. Не любил он мальчишества. Плотный, коренастый, он остановился перед Чащиным: — Вы молодой еще работник, и я хочу вас предостеречь: никогда не полагайтесь на печенку.
Чащин тоже встал.
— Золотухин два с лишним года служит, — сказал он, — и, насколько я знаю, ни разу за ним ничего не наблюдалось. Наоборот…
— Ну, не наблюдалось. Может, просто он не попадался. Из этого следует только то, что Золотухин ненадежный человек. Факт есть факт.
— Ладно. — Чащин резко повернулся к Половицыну. — Пишите, что он ненадежный. Хоть обеими руками, Все равно я этот «факт» выясню.
Позже Кириллов жаловался другу: «У всех замы как замы, а у меня волейболист…» — и снова вспоминал Терскова.
Дня через два, сразу после утреннего осмотра механизмов, пройдя вместе с Чащиным по лодочным отсекам, Кириллов пригласил его в свою каюту.
— Что же это, дорогой товарищ? — сказал он сухо. — Половицын докладывает, что у вас в учете беспорядок. Две последние политинформации не записаны. В книге протоколов какие-то посторонние бумаги… Так не пойдет. Я, кажется, предупреждал, чтобы все было в ажуре, а?
— Упустил немного. Дело поправимое, товарищ командир.
— «Поправимое»! Извольте поправить немедленно! И вообще я просил ставить меня в известность о ваших мероприятиях. А вы?.. Куда это вы ходите каждый день после обеда?
— Насчет Золотухина…
— Так и знал! Что вам, делать больше нечего? Человек совершил проступок, наказан — и все. Прекратите эту беготню!
Чащин достал из кармана журнал «Радио», свернутый в трубку, и, вынув из него два листа бумаги, молча протянул их Кириллову.
— Что еще?
— Я разыскал начальника патруля, который задержал тогда Золотухина. Лейтенант с тральщика… Прошу прочесть.
В лейтенантском послании подробно описывался инцидент на танцплощадке в городском парке. Матрос с крейсера привязался к девушке, с которой танцевал Золотухин. Последний отозвал навязчивого кавалера в сторонку. Горячий разговор был прерван подоспевшим патрулем. Матрос с крейсера был явно, как писал лейтенант, «в состоянии опьянения, о чем свидетельствовали его грубые выражения». Что до Золотухина, то разбираться с ним у лейтенанта не было времени, и он отправил обоих соперников в комендатуру. Там Золотухин произнес пылкую речь о несправедливости, что крайне не понравилось помощнику коменданта, человеку крутого нрава и быстрых решений. Лейтенант сожалел, что погорячился, и просил не портить Золотухину послужного списка, «как невинно пострадавшему».
— Что ж, — сказал Кириллов, дочитав до конца. — Бывают и ошибки. Ничего страшного.
— Страшнее всего, — ответил Чащин, — несправедливо обидеть человека.
— Прикажете мне теперь извиняться перед Золотухиным?
— Нет. Но объяснить ему. Снять взыскание, восстановить в списке отличников.
Кириллов помолчал, потом сказал решительно:
— Вот что. Сегодня начинается учение. Пусть он проявит себя, тогда и снимем взыскание. А сейчас — готовиться к выходу.
…В ноль часов лодка уже находилась в районе учений. Тихо было в центральном посту: командир не терпел лишних разговоров.
Коротки минуты атаки, но долги, как вечность, часы ожидания.
Кириллов сидел на разножке, прислонившись спиной к трубе командирского перископа. В десятый раз перебирал в уме возможные варианты атаки. Пока все шло хорошо. Он вовремя выполнил приказ о занятии новой позиции. Вовремя закончил зарядку батареи. Конвой «противника» приближается, данные о его месте поступают регулярно.
Мягко хлопнула дверь. Кириллов поднял тяжелые от бессонницы веки и увидел вошедшего в отсек Чащина. Чем он занимается? Терсков обычно был рядом. А этот ходит из отсека в отсек. Про международное положение, должно быть, рассказывает…