Озолинь, старшина команды трюмных, он же комсомольский секретарь, взяв за Локоть, отводит Береснева к окну.
У Озолиня строгие глаза, строго поджатые губы — так и обдает холодом.
— Мне стало известно, — без околичностей, в упор говорит секретарь, — что ты бросил жену. Это правда, Береснев?
У Береснева скулы в красных пятнах, глаза темнеют.
— Откуда сведения? — спрашивает отрывисто.
— Это неважно. По существу отвечай — правда, нет?
— Не буду отвечать. Мои дела абсолютно никого не касаются.
Озолинь строго молчит. Обеими руками обтягивает фланелевку на поджаром животе: убирает складки назад.
— Учти, Береснев, придется принять девственные меры.
По-русски Озолинь говорит так же хорошо, как и на родном, латышском, но все же бывает иногда — спутает слово.
— Действенные, — машинально поправляет Береснев.
— Да, — кивает Озолинь. — Сейчас некогда — в океан идем. Но когда вернемся, будешь держать ответ на бюро. Хорошенько подумай.
Комсомольское бюро на лодке — шумное, авторитетное, никому спуску не дает. Озолинь на ветер слов не бросает — всем известно.
«Ну и пусть, — ожесточенно думает Береснев. — Это их не касается».
Гришин, в трусах и тельняшке, стоит у стола, гладит дымящиеся брюки. Утюг кажется хрупким в его огромных ручищах. Береснев подходит, зло шепчет на ухо Гришину:
— Я тебя как человека просил не болтать, а ты… Эх ты!..
Гришин изумленно распахивает глаза:
— Ты что, Витька? Никому не говорил я. С чего ты взял?
* * *
Вот он, океан. Красным шаром выкатывается солнце из серой воды — все заиграло вокруг, заискрилось. Но продолжается это недолго: солнце, чуть поднявшись над горизонтом, ныряет в косматые тучи. Опять будет пасмурный день, и медленное движение туч в небе, и мерные шорохи длинных океанских волн…
Пятый день подводная лодка в океане — темно-серая точка среди бескрайнего серо-зеленого простора. Пятый день, как рулевой-сигнальщик Береснев потерял покой и сон. Стоя на верхней вахте, завороженными глазами смотрит, смотрит на океанскую ширь. И ведь раньше, в обычных походах, в своем море, тоже не видно было берегов. Там вода, здесь вода… Но только стоит подумать — «океан», и подступает что-то тревожно-огромное…
Сменившись с вахты, он не идет отдыхать; пристроится в центральном посту, в уголочке, и смотрит, как колдует над путевой картой, над синими листами атласа бессонный штурман. Отыскивать дорогу в океане — вот это дело!
— Шли бы отдыхать, Береснев, — бросает штурман, не отрываясь от карты.
— Не хочется, товарищ старший лейтенант… А течения здесь сильные?..
Утром погружались — было пасмурно, но спокойно. Всплыли к вечеру — небо синее, тучи разорваны ветром в клочья, и идут на лодку лохматые волны, стряхивая на надстройки белую кипень пены.
Береснев заступает на верхнюю вахту. Жадно смотрит на разгулявшийся океан, жадно глотает веселый упругий океанский ветер.
— Держаться, сигнальщик! — снизу, с мостика, озабоченно кричит командир.
Лодка идет, лагом к волне — валит с борта на борт, волны уже захлестывают мостик.
На мостик поднимается Воронков, белый, мутный какой-то: укачался, должно быть. В руке у него ведро с мусором. Отдышавшись, перегибается через ограждение мостика, слабо трясет ведром: выбрасывает мусор. Тут шальная волна накрывает мостик, лодка резко кренится. Сквозь вздох опадающей волны — оборвавшийся крик… Мелькнуло черное в воздухе…
— Человек за бортом!
Командир — лицо белее пены — отдает распоряжения. Лодка ложится на крутую циркуляцию вправо. В носовую надстройку спускаются, обвязываясь на ходу, несколько матросов, бросательный конец наготове…
Береснев отчетливо видит белую голову Воронцова, прыгающую, как мяч, на зеленых волнах. Рот разодран в беззвучном крике. Барахтается, не видит брошенного конца… Относит его… Накрыло волной: — не видно…
И тогда Береснев, рванув с себя альпаковку, сильно отталкивается и, выпрямив длинное тело в полете, врезается в ревущую воду. Вынырнул, коротко огляделся с гребня волны, глотнул воздуху… Нет Воронкова…
Швырнуло вниз. Снова на гребне… Ага, вон белая голова… Сильными саженками поплыл Береснев.
— Держись, Паша! Сейчас!..
* * *
Каждый день приходит Воронков в лазарет береговой базы. То яблоко принесет, то кулек конфет. Сядет рядом с койкой и молча глядит на голову Береснева, забинтованную до бровей.
Теперь-то хорошо, через день-другой снимут повязку и выпишут. А было — лучше не вспоминать. Когда подплыл, полузадохшийся, с тяжелой ношей, кинуло волной на надстройку — сильно расшибло голову.
Скосил веселый зеленый глаз, спрашивает:
— Что на лодке новенького, Паша?
Молчит Воронков, медленно мигает белыми ресницами. Никак не решится сказать. А сказать надо.
— Насчет твоей жены, — выдавливает наконец из себя, — я Озолиню сказал… Я тогда в кустах лежал, у проходной. Слышал ваш разговор…
Зеленый глаз потух. Береснев подтягивает одеяло к подбородку.
— У меня от твоих конфет, — говорит он, помолчав, — сплошная оскомина. Больше не носи.
— Я почему сказал? — продолжает Воронков, торопясь высказаться до конца. — Обида была у меня. Особенно, когда ты морлоком меня назвал…
Еще перед океанским походом вычитал Воронков про морлоков — паукообразных белесых людей, подземных жителей, порожденных уэллсовской мрачной фантазией.
— Ты всегда в трюме торчишь, — говорит Береснев, — вот мне и вспомнились морлоки… А вообще-то я обижать тебя не хотел.
Помолчали.
— Ну, ты иди, Воронков.
Но Воронков не уходит, моргает, разглядывая свои тяжелые квадратные ботинки.
— Витя, хочешь, я Озолиню скажу, что соврал про жену?..
— Не надо.
Опять долго молчат. Где-то в гавани вскрикнула лодочная сирена. В окно вползает густая вечерняя синь.
— Витя, а почему… ты почему ее бросил?
Береснев смотрит в окно. Белеют бинты. На твердых скулах — темные пятна. Не сразу отвечает:
— Сильно к буфету привязана. У них в доме дышать нечем. Накопители…
Сумрачный, задумчивый выходит Воронков из лазарета.
Вечером, после ужина, заходят в лазарет проведать Береснева командир с замполитом, штурман, еще кое-кто из команды. Позже всех приходит Озолинь. Принес газеты и письмо. Береснев подносит конверт к глазам и тут же, не читая, сует его под подушку.
Озолинь сидит рядом, прямой, непреклонный, глаза смотрят строго и чуть-чуть вопросительно.
— От жены, — говорит Береснев, угадав невысказанный вопрос.
— Что ж не читаешь?
— Не хочу.
У Озолиня на лбу собираются складочки.
— Ты хороший парень, Виктор, — говорит он негромко. — Отчаянный, правда. В тебе много живности.
— Живости, — поправляет Береснев.
— Да, — Озолинь кивает. — Но все равно мы будем тебя разбирать на бюро.
* * *
«Лиля!
У меня было время еще раз подумать обо всем. Про чувства я писать не умею, да и не надо. Ты хорошо знаешь, что я ушел не вследствие чувства, а по абсолютно другой причине. Когда после техникума нас вместе назначили в экспедицию, ты знаешь, как я радовался. Но ты предпочла сидеть возле вашего буфета из красного дерева. Ты и меня пробовала отговорить, но я поехал. Потом меня оставили работать в том поселке. Сколько я тебя звал? Больше года. Ты не приехала жить и работать вместе. Папа-мама не пустили. Тогда я понял, что мы абсолютно разные. Ты дорожишь тем, что для меня абсолютно никакой цены не имеет. Теперь, как ты знаешь, я служу на флоте. Я решил остаться здесь на всю жизнь и подал заявление в военно-морское училище. Может быть, примут. Лиля, теперь решай: или ты приедешь ко мне насовсем, или оформим развод. Выбирай между мной и вашими буфетами. Все.
Виктор».
Лес подступил к пристани. Чуть ветер — и осенние листья рыжим дождем падают на новенькие пирсы, на бесчисленные штабеля бревен, кружат над пестрой от мазута водой.
Только что к пристани подошел крутобокий морской буксир, и лесное эхо гулко отозвалось на хрипловатый вскрик его гудка.
В числе сошедших с буксира пассажиров высокий лейтенант в новой черной шинели. У лейтенанта скуластое лицо, тупой короткий нос, над левым глазом розовеет широкий шрам. В руках по чемодану. Его спутница с любопытством оглядывается, глубоко вдыхает прохладный лесной смолистый воздух. Лейтенант что-то говорит ей, указывая на желтую дорогу, огибающую широкую бухту, потом опускает чемоданы на землю и быстро идет к грузовичку, стоящему возле приземистого склада. Под ногами шуршит золотая стружка.
Пожилой небритый шофер сидит на подножке кабины, покуривает.
— Чья машина? — спрашивает лейтенант.
— С судоремонтных мастерских, — нехотя говорит шофер, глядя на сверкающие пуговицы лейтенанта.
— К подплаву не подбросите?
— А я не хозяин. Мастера спросите.
— Где мастер?
Шофер кивает на распахнутую дверь склада. Лейтенант направляется к складу, но тут из двери выходит коротконогий человек в шапке и бушлате.
— Грузи, Алексей, — говорит он шоферу и недоуменно мигает белыми ресницами, потому что прямо на него идет лейтенант, широко расставив руки.
— Пашка, черт! — Лейтенант обнимает мастера, хлопает по плечу. — Ну и встреча!
— Постой… Береснев, никак? — Воронков, просияв, хватает лейтенанта за руку и уже не выпускает. — Ты зачем усы сбрил? А я, понимаешь, за присадочным материалом приехал. Для автогена…
— Сам ты присадочный материал! — смеется Береснев. — Да ты как сюда попал? Хотя, это же твои родные места… Ну, чего ты уставился?
Воронков во все глаза смотрит на молодую женщину. Потом переводит взгляд на Береснева.
— Она самая, — отвечает Береснев, не дожидаясь вопроса, и ведет Воронкова к жене. — Лиля, познакомься. Это Паша Воронков, мой старый друг.
Воронков осторожно пожимает узкую руку и говорит, глядя на улыбающееся лицо Лили:
— В наши края, значит?
— Да, — говорит Лиля. — Какой тут у вас воздух чудесный!
— Лесной, — говорит Воронков.
И вот она в кабине, рядом с шофером, а Береснев и Воронков в кузове. Машина прыгает по ухабам лесной дороги, лес сыплет в кузов рыжие листья.
— Штурманом, значит, будешь плавать? — говорит Воронков. — А я о тебе, знаешь, как часто вспоминал?..
Тут машина спотыкается об узловатый, вытянувшийся поперек дороги корень, и Береснева швыряет на Воронкова.
— Фу, черт! — ворчит Береснев, усаживаясь на чемодан. — Хуже, чем в океане…
Они смотрят друг на друга и смеются.
Черемуха
1
Море замерзало. Его будто выложили паркетом из кружков тонкого льда, аккуратно пригнанных друг к другу. Такой лед называется блинчатым. «Блинчики» постепенно смерзаются в льдины, а потом в ледяные поля.
Подводная лодка взрезала форштевнем тонкий лед, словно вспарывала гигантскую рыбью чешую. При этом куски обломанных «блинчиков» катились прочь по гладкому паркету. Вдали сидели на льду белогрудые чайки, повернув длинные клювы к невысокому заходящему солнцу.
От взламывания льда корпус лодки трясло мелкой дрожью как в лихорадке.
— Черт те что! — сказал Фролов. — Как будто на телеге едешь по паршивому проселку.
Остудин не ответил. Привалившись плечом к ограждению мостика, он смотрел вдаль, туда, где горизонт расплывался в сумеречных вечерних тенях. Морозные облачка пара равномерно возникали у его ноздрей.
— Ни одной собаки в море не видно, — сказал Фролов. — Все люди как люди, к Новому году готовятся. Одни мы дребезжим тут… — И, помолчав, добавил: — Если б не эта проклятая задержка, я был бы уже дома. В Ленинграде.
Он уже в третий раз говорил об этом, и Остудин снова промолчал.
Да и что он мог сказать? Задержка произошла не по его вине. Позавчера утром Остудин получил приказ выйти в море и встретиться в условленной точке с противолодочным кораблем, на котором будет испытываться новый прибор. Весь день Остудин прождал в море, а к вечеру получил радиограмму о том, что испытания переносятся на сутки. Лишь в пятнадцать часов с минутами следующего дня пришел противолодочный корабль с государственной комиссией на борту. С корабля передали семафор: «Прибыл работать с вами. Председатель госкомиссии». Кто-то на мостике вполголоса пошутил:
— Надо ответить: «Очень приятно, товарищ председатель…»
Остудин велел ответить: «Жду ваших указаний».
Корабль на малых оборотах подошел вплотную к лодке. Сцепились отпорными крюками. Матросы Остудина, спустившиеся в кормовую надстройку, приняли с корабля тяжелый чемоданчик, а потом схватили в объятия высокого сутуловатого капитана третьего ранга, перемахнувшего с корабля на узкую лодочную палубу. Капитан третьего ранга поднялся на мостик и представился Остудину:
— Член госкомиссии Фролов.
— Вижу, что Фролов, — сказал Остудин, улыбаясь замерзшими губами.
— Черт, Сергей, ты? — изумленно крикнул Фролов и, коротко хохотнув, похлопал его по кожаной спине. — Откуда ты, прелестное дитя?
Падал ленивый мохнатый снежок. Корабли разошлись. Лодка Остудина погрузилась и стала выполнять маневры, нужные для испытания прибора. Фролов сидел в центральном посту, сгорбившись над своим раскрытым чемоданчиком и время от времени что-то записывая в блокнот. Однажды он повернул голову к Остудину, стоявшему у перископа, и сказал, улыбнувшись:
— Извини, Сергей, что ничего не объясняю. Не могу. Даже тебе.
Остудин поглядел на его бледные губы под тугими желтыми усиками и ответил:
— Понимаю.
За обедом, когда Остудин сбросил кожанку, Фролов быстро взглянул на его плотную фигуру, обтянутую кителем поверх теплого свитера, и сказал:
— Толстеешь, старина. И седеешь.
— Есть немного. — Остудин налил себе полную тарелку борща. — Почему первое не ешь?
— Воздерживаюсь. Врачи не велят.
— Уже болячками обзавелся?
— Есть немного, — сказал Фролов и засмеялся.
Остудин велел вестовому принести члену госкомиссии второе.
— Быстро растете вы, подводники, — сказал Фролов, энергично расправляясь с котлетой и рисовой кашей. — Давно в капитанах второго ранга ходишь?
— Год с лишним.
— Как-то читал о тебе в газете. Хвалили. Порадовался за тебя. Даже написать хотел.
— Чего ж не написал?
— Завертелся. То-се… Да и адреса не знал. Ну-ка, молодец, — обернулся Фролов к вестовому, — подсыпь немного рису.
— Не плаваешь больше? — спросил Остудин. — В науку ударился?
— Работаю в научно-исследовательском.
Когда Фролов ел, кадык на его худой шее ходил вверх-вниз, как поршень в цилиндре. Фролов был в добротной тужурке, при галстуке.
— Беспокойная жизнь, — продолжал он, большими глотками отпивая компот. — Командировки, то-се… Зато Ленинград. Так сказать, блага цивилизации…
Испытания прибора закончились под утро. Помигав прожектором и поблагодарив за четкую работу, противолодочный корабль ушел. Фролов остался на лодке. Он заглянул через плечо штурмана на путевую карту и помрачнел. Было ясно, что вылететь в Ленинград он сегодня не успеет, — дай бог до базы добраться к Новому году. Солнце зашло. Остудин приказал включить ходовые и отличительные огни. С правого борта скользнул на лед зеленый отсвет, с левого — красный. И ледышки, катящиеся прочь от форштевня, тоже вспыхивали то красными, то зелеными искрами.
Остудин вытащил папиросы, протянул Фролову.
— Спасибо, — сказал тот. — Бросил.
— Врачи не велят?
Фролов кивнул. Ему было холодно. Морозный ветерок прошелся над стынущим морем, корпус лодки неприятно трясло от вспарывания ледяного панциря, и не видно было чаек, улетевших неизвестно куда на ночлег.
— Хочешь чаю выпить? — спросил Остудин.
Он оставил на мостике старпома, а сам спустился вслед за Фроловым вниз, прошел в кают-компанию.
— Если кончится лед, то по чистой воде еще успеем к Новому году, — сказал он, сбрасывая шубу.