Шон Хатсон
Кто из вас без греха, первым брось на нее камень.
«Евангелие от Иоанна», 8;7
Нам всем нужны козлы отпущения, кто-то, на кого можно свалить вину за то, что на самом деле ощущаем мы. За все, что угодно, до тех пор пока нам не пришлось смотреть в глаза правде.
Неизв.
«Victims» 1987
Эта книга посвящается: Стиву Харрису, Брусу Дикинсону, Дейву Марри, Адриану Смиту и Нико Макбрейну — просто самым лучшим.
С благодарностью и восхищением где-нибудь на сцене...
Предисловие автора
Писалась эта книга тяжко, но несколько человек, в той или иной степени, облегчили мою задачу. Всем, кто предложил свой совет, опыт, дружбу, поддержку, любовь, всем, кто меня вдохновлял, я выражаю искреннюю признательность.
Г-ну Биллу Уодделу, хранителю «Черного музея» Нового Скотленд-Ярда, просветившему меня по ряду исследуемых вопросов. Моему агенту Шилаху Томасу, редактору Биллу Масси (спасибо за чайные пакетики). Бобу Таннеру, Рэю Мьюди и «Дикому обряду». Всем остальным из группы В.Х. Аллена.
Спасибо также — за разное — Биллу Янгу с «Чилтерн-радио» («Аттиле эфира», завсегдатаю пивных палаток), Мику Уоллу (что бы ты ни говорил, я все равно обязан тебе, и, между прочим, этот раунд — твой). Малькольму Доуму — «Чудотворцу» (так кто победит в лиге? Теперь твоя очередь платить за обед). Крушеру Джулу — «Пажу Джимми». Стиву Мактаггарту, Джефу Бартону, Каролине и всем из «Керранга», спасибо от вашего водохлеба...
Спасибо Чипу (в пивных барах Фулхэма сплачиваются мощные группы). «Помойке» (сегодня — посмешище, завтра — весь мир у ног).
Особая благодарность Роду Смолвуду и членам группы Смолвуда — Тэйлора, превратившим три дня «в пути» в столь значимые для меня. Всей дорожной команде тоже — спасибо.
Благодарю ливерпульский футбольный клуб за, может быть, лучшие дни в моей жизни. Спасибо Квинзричу, Жоанне Ингрэм (обещаю больше не платить ни за какие билеты, честно) и Рэю Пококу (великому «Арфисту»).
И наконец, как всегда, моим маме и папе — за все. И Белинде, которая перестрадала все это вместе со мной. Просто быть рядом — этого уже достаточно...
Шон Хатсон
Чтобы совершилось убийство, нужны двое. Есть люди, обреченные стать жертвой; одни рождаются для того, чтобы им перерезали горло, другие — головорезы — чтобы быть повешенными. Это написано у них на лице.
Олдос Хаксли
Пролог
От одинокой фигуры у доски зрителей отделяло легкое облачко сигаретного дыма, висящее между ними, как грязная занавеска.
Закончив писать, человек повернулся и потер руки, стараясь очистить от мела. Затем, указывая на доску, обратился к аудитории:
— Не знаю, говорят ли вам что-нибудь эти фамилии?
По внезапно воцарившейся тишине он понял, что фамилии собравшимся неизвестны. Тогда Эдвард Мэлоун своим коротким указательным пальцем ткнул в первую фамилию.
— Франц Верфель. Немец, о чем вы, должно быть, догадываетесь. В 1920 году написал роман под названием «Виноват не убийца, а жертва». А вот этот человек, — палец Мэлоуна уперся во вторую фамилию, — психолог. Он-то нас сейчас и интересует. Доктор Ганс фон Гентиг. В 1949 году у него вышла книга «Преступник и жертва», со временем ставшая хрестоматией. Автор утверждает, что судебная практика знает много примеров, когда в том, что произошло убийство, повинны в равной мере и убийца и жертва, спровоцировавшая преступление. Особенно это касается убийств на бытовой почве, в которых зачастую замешана женщина, а также изнасилований. Вызывающее поведение нередко становится причиной убийства.
Он обвел взглядом свою аудиторию и продолжал:
— Вам, полицейским, этого можно было бы и не говорить. Подчас человек ведет себя так, словно побуждает другого к насилию. Например, крикливо одетая женщина, охотница до, скажем так, сомнительных заведений, склонная к тому же менять партнеров, как перчатки, может быть классифицирована как потенциальная жертва. То же самое относится и к мужчине, правда, в несколько меньшей степени. Это что-то вроде русской рулетки. Если женщина на протяжении короткого времени ложится в постель с десятью разными мужчинами, то совершенно очевидно, что хотя бы у одного из десяти это может вызвать либо беспокойство, либо ярость. Подобная же посылка встречается в некоторых делах об убийстве детей. Применив гипотезу Гентига, легко прийти к выводу, что иногда ребенок своим поведением распаляет во взрослом жестокость. Многие дети любят играть со старшими, когда же игра становится неуправляемой, ребенок теряет контроль над собой, завязывается драка и... — Мэлоун помолчал минуту, затем добавил: — Я понимаю, что это всего лишь теория, дело о болотных убийствах к ней не подверстаешь, но исключение, как известно, подтверждает правило.
Провоцирующее поведение было основным предметом исследований Гентига, но одно явление ученому не удалось изучить до конца. Речь идет о людях, которым словно на роду написано стать жертвой убийства. Такая судьба может быть уготована любому. Даже кому-то из нас, находящихся сейчас в этом зале. Те, кому суждено быть убитыми, подают своего рода психологические сигналы, по которым убийца безошибочно их находит, как собака берет след по запаху. Никто не знает, что собой представляют эти сигналы. Никто не в состоянии их идентифицировать. Гентиг, а впоследствии и Юнг[1] назвали науку о поведении жертв преступных посягательств виктимологией[2].
Неким знаком может послужить неподходящее место в неподходящее время, особенно в тех случаях, когда убийство совершается совсем незнакомыми лицами, как это произошло с жертвой Леопольза и Леба, но факт остается фактом: мы все получаем определенные, не зависящие от нашей воли сигналы, вибранты, если хотите. Как представляется, убийцу притягивает некий подсознательный субстрат. Насколько нам известно, никакого внешнего раздражителя не существует. Глаза и мозг убийцы интуитивно регистрируют нечто такое, о чем он сам и не подозревает. В поле зрения преступника попадает своеобразная психологическая приманка. Исследования, проведенные в отношении грабителей, показали, что они выбирают свои жертвы по походке. Грабитель непременно пройдет мимо человека с уверенной, решительной поступью, но мгновенно почует верную добычу в человеке неказистом или робком. То же самое, видимо, происходит и с убийцами: они как бы считывают нужную информацию на языке тела. Проблема заключается в том, что нам еще только предстоит открыть, — чем же именно жертвы так привлекают к себе убийц.
Мэлоун написал на доске заглавными печатными буквами одно слово:
Вступление
Гроб был завален цветами; букеты, венки и столько прочих цветочных подношений, сколько могло поместиться на крышке. Ребенок наблюдал за тем, как четверо мужчин в черных пиджаках осторожно подняли гроб с катафалка и направились к могиле, зиявшей, словно широко открытый рот, готовый проглотить все, что будет предложено.
А вокруг на деревьях заливались птицы. Их ничуть не смущали рыдания и возгласы боли, время от времени взмывавшие над кучкой людей, сгрудившихся у могилы.
Над ворохом цветов с жужжанием вились пчелы. Одна из них уселась на венок из красных гвоздик.
Ребенок то поднимал голову вверх, то озирался по сторонам, разглядывая лица собравшихся, заплаканные и посеревшие.
Когда гроб ставили на землю, один из букетов соскользнул с крышки и упал в открытую могилу. Малыш, проводив взглядом исчезнувший в черной утробе букет, хотел было подойти поближе, посмотреть, насколько глубока была яма, но чья-то рука удержала его, обняв за плечи.
Полились заученные слова священника, и гроб стал медленно опускаться в яму. Ребенок не сводил глаз со священнослужителя, будто изучая его лицо: тяжелые челюсти, пухлые губы, забрызганные слюной, которую тот вытирал через каждые две-три фразы.
В звуках рыданий слышалось крещендо по мере того, как из могилы вытягивали ремни, поддерживавшие гроб. Земное чрево приняло наконец долгожданную добычу. И снова ребенку захотелось броситься и заглянуть в яму, увидеть гроб. Разглядеть сквозь деревянную крышку покоившееся внутри него тело.
Священник закончил свою речь и жестом пригласил первую группу оплакивавших подойти ближе. Произошло движение, и малыш оказался впереди. Рядом с могилой.
Рука так и не отпускала его плеча, но теперь, когда он смотрел на гроб в глубине, казалось, все вокруг перестало существовать. Только могила и гроб. И ничего больше.
Ребенок стоял, словно загипнотизированный, переводя взгляд с медной таблички с именем на шесть болтов, которыми была привинчена крышка гроба. Неожиданно в полированном дереве он увидел собственное отражение, и на какой-то миг ему показалось, что это он лежит в мрачной яме.
Ребенок пытался представить, как он всматривается в лица, склонившиеся над могилой. Попытался представить себя, лежащим в окружении холодной шелковой обивки гроба, как в каком-то коконе, который, правда, никогда не лопнет, дав новую жизнь. Эта упаковка предназначалась для медленного распада тела, а не для его обновления.
Интересно, подумалось ребенку, как это — быть мертвым? Никогда не слышать птиц, продолжавших щебетать как ни в чем не бывало, не видеть насекомых, кружившихся над цветами вокруг могилы?
Но вот о крышку гроба ударилась горсть земли, и ребенок поднял глаза на священника, бросившего ее. Стряхивая с ладони грязь, тот отошел от могилы.
За священником последовали и остальные, все новые и новые горсти земли сыпались в могилу, тогда и ребенок взял немного земли. Заметив, что медная табличка скрылась под слоем грязи, ребенок, наконец, разжал ручонку и прислушался, как кусочки земли забарабанили по полированной поверхности.
Потом чьи-то руки ласково попытались увести его от ямы, но малыш не в силах был сдвинуться с места. Ему хотелось стоять и смотреть, хотелось спуститься в яму и досконально все разглядеть. Хотелось лечь плашмя на гроб и глазеть оттуда на искаженные болью лица.
Те же руки потянули его настойчивее, и ребенок, словно очнувшись, вдруг услышал приглушенные рыдания.
Причитания и стоны слились в хор, зазвучали громче, но ребенка они не трогали. То была музыка смерти.
Мелодия казалась ребенку успокаивающей.
Он оглянулся на еще не засыпанную могилу.
Удивленный.
Часть первая
Лучше убить дитя в колыбели, чем затаить неудовлетворенную страсть.
Вильям Блейк
Он не жертва,
Это видно по его лицу.
Кисc
Глава 1
Он знал, что девочка находится где-то в доме.
Он знал об этом с той минуты, как она исчезла два дня назад.
Знал, что ее поместили в эту развалюху — свидетельство больного воображения архитектора, который строил этот дом и которого давно уже не было в живых.
Все это он знал, но до сих пор так и не смог набраться мужества, чтобы войти в дом и найти дочь.
Он ненавидел себя: даже не попытаться вернуть своего ребенка!
Но это отвращение к себе все время подавлялось чувством страха.
Он боялся проникнуть в дом и обыскать все его пыльные комнаты и глухие коридоры.
Но сейчас у него не было выбора, и, нерешительно войдя в прихожую с высоким потолком, он почувствовал, как напряглись мышцы живота, сплетясь в упругий клубок, отчего стало трудно дышать. Он осторожно ступал по половицам, и шаги его приглушал слой пахучей плесени, покрывавшей доски. Достигнув лестницы, остановился и положил руку на перила. Ощутив под рукой холодную слизь, быстро отдернул руку и принялся тереть ее о брюки, стараясь очистить от ядовитой влаги. Поднял голову и вгляделся в темноту, почти скрывавшую лестничную площадку. Затем начал медленно подниматься по ступеням.
Под его тяжестью ступени протестующе заскрипели, и он на мгновение остановился, напрягая зрение и слух, стараясь не пропустить ни малейшего шороха. Но все было тихо. Он снова зашагал вверх.
От фонаря, болтавшегося на поясе, вовсе не было проку: лампочка разбилась уже в первые минуты. Единственное, на что он теперь мог сгодиться, — послужить орудием самозащиты в случае необходимости. От этой мысли на лбу у него выступили капельки пота.
Достав из кармана джинсов зажигалку и подняв ее слабо мерцающее пламя над головой, он постоял на лестничной площадке. Тусклое пятно света, образовавшееся вокруг него, не могло рассеять темноты, пришлось карабкаться, держась одной рукой за прогнившие перила.
Прямо перед ним оказались три двери.
Он направился к первой из них и дрожащей рукой нащупал ручку. Подергал ее, но тщетно: осклизлый латунный шар лишь прокручивался в его ладони.
Стиснув зубы, он изо всех сил надавил плечом на массивную дверь.
Дверь подалась; давно не смазывавшиеся петли так жалобно заскрипели, что ему показалось, будто скулит раненая собака.
Замерев в нерешительности на пороге, он снова щелкнул зажигалкой, силясь различить в темноте хоть какие-нибудь очертания.
Комната была пуста, не считая какой-то старой рухляди. Он отступил на лестничную площадку.
Где-то впереди раздался тихий, почти беззвучный вздох. Как шелест.
Он уставился в темноту, стараясь определить, откуда донесся звук. Отстегнув от пояса тяжелый фонарь и выставив его перед собой как дубинку, он двинулся дальше по коридору.
Около второй двери лежало что-то ужасно знакомое.
К горлу подкатил ком — это была туфелька его дочери.
Судорожно сглотнув, он опустился на одно колено и поднял ее. Крошечная туфелька была вся в крови; прижав ее к груди и прислушиваясь — не повторится ли снова тот странный звук, — он почувствовал, как в его жилах медленно стынет кровь.
Тишина.
Только гулкие удары сердца да пульсирующая в висках кровь были ему ответом.
Он поднялся на ноги, отыскал на ощупь ручку второй двери и, собравшись с духом, распахнул ее. И тотчас чиркнул зажигалкой.
Бледный желтоватый свет выхватил из мрака разорванную кофточку. Он подошел ближе, и тут же спазм в животе сменился диким приступом тошноты. Кофточка была разорвана пополам и так же, как туфелька, залита кровью. Онемевшими губами он прошептал имя дочери, вернулся на лестничную площадку и подошел к третьей, последней двери. Зажигалка в его руке накалилась, и он вынужден был потушить огонек. Казалось, прошла целая вечность, пока он стоял в обступившей его темноте, переводя взгляд с места на место в тщетной попытке разглядеть хоть что-нибудь в этой кромешной тьме. Наконец, почувствовав, что зажигалка остыла, он снова зажег ее и приготовился войти в третью комнату.
Не успел он прикоснуться к ручке, как кто-то повернул ее изнутри.
Дверь широко распахнулась, как бы приглашая его войти, и он переступил порог, держа зажигалку над головой.
Он закричал бы, будь у него силы.
Его хватило лишь на то, чтобы беспомощно прислониться к дверному косяку: тело обмякло, ноги как ватные, спазмы в животе вот-вот вывернут его наизнанку. Обезумевший от представшего его взору зрелища, он отказывался верить своим глазам.
Его маленькая дочь висела вниз головой на крюке, подвешенном на цепи к потолку, тело болталось, как кусок туши в мясной лавке, обе руки были отрублены по плечи, а горло глубоко и неуклюже располосовано. На полу разлилась лужа крови, кое-где кровь успела загустеть, превратившись в липкую красную кашицу.
Отрубленных рук нигде не было видно.
Он метнулся назад, машинально захлопывая за собой дверь, словно это могло спасти его от пережитого ужаса, стереть из памяти увиденное. Зажигалка выпала из руки, и его вновь окутала темнота. Ноги предательски подкашивались, но, собрав остатки сил, он бросился к лестнице.