— Будет исполнено, — поспешно заверил Батура. — А кладовки свои проверю, все припасы огневые на весах перевешаю и опечатаю.
— Проверь-ко, проверь! Ну, что еще?
— Из Инбацких краев, с верховьев Таза, самоеды приезжали. Челом били. Жаловались, што шайка лихих людей ночью налетела на стойбище. Все добро туземцев перетряхнули, искали меха да золото-серебро. Двух молодых самоедок в лес утащили. Надругались над ними, потом отпустили… Зело сердиты были старшины. Еле успокоил. Обещал воров сыскать и наказать.
— Ищи ветра в поле! — раздраженно бросил воевода. — Видать, из беглых литвинов да поляков!.. Мало ли их по лесам шатается после того, как вором Лжедмитрием из пушки на Москве выстрелили. Смуту сеют, беспокойство. А ну, как опять туземцы к крепости подступят?
Батура растерянно развел руками.
— Старшины говорили, что лихие люди ругались по-русски. Не поляки, видно, разбой чинят…
Нелединский вздохнул, подумав, обратился к подьячему:
— Напиши грамоту во все ясачные зимовья: беглых людей ловить, зело виноватых — в колодки и в Тобольск. Мене виноватых гнать в шею из этих мест. Разбоя в самоедских да остяцких становищах не чинить. А отвечать за все — ясачным сборщикам со стрельцами и казаками. Головой!
Перо подьячего заскрипело по бумаге.
— Ну, што еще?
— Ясачного сборщика Рогачева пымали. Присвоенных мехов не нашли при нем. Посадили в погреб. Стражу крепкую приставили.
— Поймали-таки! Сколь же он все-таки утаил мехов?
— Стоит на своем: соболей не утаивал, с охотников взяток не брал…
— Врет! Допросить хорошенько. С пристрастием!
— Будет исполнено.
Отпустив Батуру, Нелединский задумался. Его тревожило, что за последнее время в мангазейском крае не стало порядка. По лесам бродят и разбойничают лихие люди. Ясачные сборщики заворовались, и не известно, кто крадет казенный порох да продает на сторону. Народ стал дерзок, не повинуется закону. Царю Василию Шуйскому не до Мангазеи: еле справился с Ивашкой Болотниковым. Да и в его окружении, царевом, среди боярства, слышно, идут раздоры. Недолго, видно, править Шуйскому. Ох, дела! Москве не до Сибири в эти времена. Дай бог престол от врагов уберечь. Здесь надобно полагаться только на свои силы.
* * *
Стрельцам было наказано: кто увидит Тосану или узнает, где стоит его чум, немедля схватить ненца и доставить его к воеводе. Узнав об этом. Лаврушка порядком перетрусил. Сменившись с караула, он оседлал коня и поскакал по берегу Таза, предполагая, что Тосана поставил свой чум где-нибудь у реки: оленьего стада у него нет, зверя летом в тайге не промышляют, и Тосана, наверное, ловит рыбу, запасая ее впрок.
В своих предположениях Лаврушка не ошибся. Часа через три пути он наткнулся на чум Тосаны.
Ненец развешивал вялиться рыбу, когда стрелец подъехал на маленькой мангазейской лошадке. Казалось, не конь везет Лаврушку, а он, защемив лошадку меж ног, тащит ее по мягкой торфянистой тропке…
— Здорово, Тосана! — крикнул стрелец, слезая с седла. — Как ловится рыба? Живешь каково?
Тосана, словно бы не замечая Лаврушку, продолжал свое дело. Наконец он обернулся и, кивнув Лаврушке, сел на бревно.
— Дорово! — отрывисто бросил он, отводя в сторону взгляд. — Садись. Гостем будешь.
Лаврушка привязал коня к дереву, сел рядом.
— Чего сердишься? — спросил он. — Это не тебе надо сердиться, а мне. Пошто свалился пьяный на улице? Я же тебя оставлял в избе! Пошто в съезжую попал? Хорошо, хоть обо мне не проговорился. И на том спасибо.
Тосана вздохнул.
— Огненная вода подвела. Шибко подвела…
— Я ведь тебе не навязывал. Ты сам просил.
— Сам. Верно. Пойдем в чум. Угощать буду.
— Спасибо. Мне некогда. Я по делу. В щель меж шкурами чума за приезжим внимательно следили черные глаза Еване. Девушка ждала, не будет ли стрелец угощать дядю вином.
— Какое дело? — Тосана настороженно глянул на стрельца.
— Уезжай отсюда. Поскорее. Воевода сердит, ищут тебя. Попадешься — несдобровать. Будут пытать, где взял порох-свинец. Проговоришься — и мне крышка.
Тосана вздохнул, долго думал. Наконец сказал:
— Ну и времена пришли! С земли, где мой отец кочевал, где отец отца кочевал и еще многие кочевали, — уходить?
— Ничего не поделаешь. Голова дороже.
— А ты правду говоришь?
— Вот те крест, святая икона! — Лаврушка перекрестился. — Уезжай сегодня же. Не то схватят. Розыск объявлен. Пропадешь.
— Ладно, уеду. Мне недолго чум собрать.
Лаврушка поднялся с бревна, подошел к коню, подтянул подпругу, вскочил в седло.
— Ну, прощай. Гостевать у тебя некогда. Скоро заступаю в караул. Помни мой совет. — Стрелец подумал, вынул из-за пазухи мешочек. — На, держи! Малость припасов тебе. Помни: я тебе не враг, а друг. Тосана поблагодарил, проводил взглядом вершникаnote 19. К вечеру он сложил на нарты пожитки и уехал на лесные озера.
3
Стрелец Михаило Обрезков недаром предупреждал Аверьяна об опасности, таившейся близ мыса Заворот, при слиянии Тазовской губы с Обской. Едва коч покинул стоянку в устье реки Зеленой, ветер переменился и подул с севера вдоль Обской губы. Небо заволокло низкими, тяжелыми тучами, и на головы промышленников обрушились потоки дождя. Шквальный ветер, хоть и был попутным, мешал воспользоваться парусом. При малейшем отклонении от курса коч могло перевернуть. С моря в губу нагнало много воды со льдом.
Аверьян, чуть ли не всем телом навалившись на руль, с трудом держал судно по курсу. Валы были высоки и свирепы, и его с кормы обдавало водой, как из бочки. Герасим и Никифор сидели на веслах, помогая удерживать коч в нужном направлении. Длинные и прочные весла гнулись, казалось, вот-вот сломаются. Гурий держал наготове багор, и если к бортам приближались льдины, отталкивал их. Хоть они были невелики и редки, на такой волне все же могли повредить борт.
Груз, уложенный на деревянном настиле на днище, укрытый парусиной и увязанный, при таком проливне-дожде и волнах могло подмочить и сверху и снизу. Отец велел Гурию отливать воду. Паренек взялся за черпак, не забывая следить за льдами. Он то и дело терял равновесие — коч кидало из стороны в сторону — и цеплялся за что придется.
Бармин всматривался в сумеречность полярного ненастного дня и беспокоился, как бы не проскочить мыс, а за ним и Тазовскую губу, которая ответвлялась от Обской изогнутым рукавом к востоку.
Надо приближаться к восточному берегу, где находился этот мыс. Аверьян чуть положил руль влево. Теперь волны пошли наискосок к борту, болтанка усилилась, вода плескала в коч. Гурию работы прибавилось. К тому же отец велел убрать мачту. Юноша долго возился с железной скобой, которой мачта крепилась к носовой банке, наконец высвободил ее, но не смог удержать на весу: тяжела. Верхним концом мачта упала за борт.
— Держи-и-и! Гурка-а-а! — предостерегающе закричал отец, и Гурий, собрав силы, стал вытаскивать мачту. В лицо ударяли брызги — то ли с неба, то ли с моря, не разберешь. Он зажмуривал глаза, почти ничего не видя. Но все-таки выволок мачту из пучины, положил ее вдоль борта.
— Воду отлива-а-ай! Пошевеливайся! — опять кричал отец.
Гурий снова взялся за черпак. Гребцы видели старания парня, понимали, что с непривычки ему трудно, а помочь не могли. Весла нельзя было выпускать из рук.
Наконец впереди слева показался долгожданный мыс. Коч стало прибивать к нему ветром. Но мыс надо еще обогнуть и зайти в Тазовскую губу с подветренной стороны. Где-то тут должны быть и отмелые места, каменные гряды. А где? Кто их знает… Вода кипит, волны дыбятся, ничего ре видать. Аверьян стал держаться дальше от берега, рассудив, что на глубине опасность сесть на мель меньше.
Коч понесло мимо мыса вдоль Обской губы. Чутье опытного морехода подсказало Аверьяну, что именно здесь теперь надо круто и сразу поворачивать судно влево. Он бросил взгляд на волны, на суденышко, то залетавшее вверх на гребни, то проваливавшееся вниз. Что-то неприятно обрывалось внутри, в животе… Гурий, вцепившись в борт, прижавшись к нему, мотал взлохмаченной непокрытой головой и ловил ртом воздух. Его укачало.
— Держись, Гурка-а-а! — опять крикнул отец. Он принял неожиданное решение не поворачивать в этом месте, а пройти еще немного вверх по губе: «Ежели круто повернуть, можно сломать руль, да и коч захлестнет, а то и опрокинет».
Герасим и Никифор работали веслами, полагаясь во всем на кормщика. Гурий справился со своей слабостью, вытер лицо рукавом и принялся вычерпывать воду. Аверьян, улучив момент, когда ветер ослаб, плавно положил руль влево. Коч, описав дугу, стал носом против ветра.
— Гурий, бери весло! — скомандовал отец, и сам, оставив руль, взялся грести. Вчетвером стало легче подниматься в обратном направлении.
Избежав крутого поворота и риска, Аверьян привел коч к мысу Заворот с подветренной стороны. Сразу стало тише. Ветер проносился над головами. Поморы, собрав остаток сил, подошли к берегу, чтобы отдохнуть и привести в порядок судно. Дальнейший путь был менее опасен.
4
Через три дня после основательной трепки у Заворота, после нелегкой работы веслами и путешествиями вверх по реке Таз с отмелыми, кое-где всхолмленными, местами болотистыми, а местами сухими песчаными берегами они увидели наконец Мангазею.
Короткое северное лето шло под закат, белые ночи кончились. Солнце все глубже и основательней пряталось за горизонт, на деревьях начинала блекнуть и желтеть листва. Все чаще небо заволакивало тучами, и оно становилось по-предосеннему хмурым.
Два дня назад на Мамеевском мысу, где стоял острожек, стрелецкий десятник сказал Аверьяну:
— В Холмогорах-то зимовать вам несподручно, дак за тыщу верст сюда на зимовку явились?
Аверьян вспомнил десятника, его куцую рыжеватую бороденку, сварливый голос и маленькую щуплую фигурку. И впрямь, в пути Бармин ухлопал больше трех месяцев — кусок весны и все лето, и предстояло теперь проводить зиму в чужом, незнаемом месте с неведомыми людьми.
Коч подошел к Златокипящей под вечер. Уж потемнела вода в Тазу-реке, смолкли в прибрежных кустах птицы, загустилось синевой облаков небо. Гребцы увидели на правом берегу Таза, на холме, крепостные стены с башнями по углам. Из-за стен высовывались тесовые крыши домов, а над ними царили, как бы плывя в воздухе, купола Троицкой церкви. Островерхие крыши, верхушки башен, бочки, врезанные в церковный шатер, золоченые купола с крестами — все тянулось к небу. А внизу под стенами — вода, и город словно вставал прямо из речных глубин. Холмогорцы перестали грести, коч остановился и поплыл обратно по течению. Мангазея, окруженная с трех сторон лесом, стала удаляться. В воде был виден — основанием вверх — второй город, отражение первого. Все кругом синевато-сиреневое, словно подернутое дымкой.
Артельщики, спохватившись, взялись за весла, не сводя с крепости зачарованных глаз. Гурий, затаив дыхание, любовался столь прекрасным зрелищем. Волшебным, неведомым, таящим бездну загадок представлялся город в его воображении.
Совсем неожиданно церковные купола вспыхнули, загорелись, будто огненные, кровли домов и башен стали малиновыми, и над обламомnote 20 стены что-то заблестело, словно глаз какого-то чудища. Облака над городом засветились карминово-фиолетовыми красками на желтовато-белых, словно клубы густого дыма, подушках. И лес кругом как бы ожил, там и сям золотинками заиграли пожелтевшие листья.
Это с запада в разрыв облаков ударили яркие лучи закатного солнца.
Гурию показалось, что такое диво он когда-то видел, должно быть, в легком, радостном, предпраздничном сне? А может, наяву?..
Артельщики не удержались от восторга:
— Дивно-то как!
— И вправду Златокипящая Мангазея…
Полюбовавшись городом издали, они пошли к берегу, под его стены. Уже и караульный стрелец, что разгуливал на стене, остановился и, облокотясь о сруб, всматривался в подходившее судно. Что за люди? Откуда?
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Под стенами крепости на берегу Таза ни лодок, ни других судов у причалов не было. Карбаса и кочи, должно быть, стояли где-то в ином месте. Пройдя немного вдоль берега, мимо избенок на посаде, Аверьян увидел за узким мыском речку поменьше, впадающую в Таз Мангазейку. На ней-то и приткнулось к бревенчатым причалам множество суденышек — от шитика до парусника. Туда он и стал править.
Вскоре коч, не дойдя до берега, сел днищем на песок. До земли оставалось несколько саженей.
— Негожее место, отмелое, — проворчал Аверьян. — Надобно поискать поглубже. Тут коч не вытащить.
— А может, на якорь станем? — предложил Герасим.
— Речонка узкая. Другим мешать будем, — Аверьян взял шест. Артельщики оттолкнулись и причалили в другом месте. Тут было поглубже. Затравеневший берег снизу подмыло водой. Холмогорцы вышли, подтянули судно, вбили заостренный кол и намотали на него причальный конец. Стали на берегу, огляделись:
— Ну вот и пришли, слава богу!
— Только не встретил никто. Ни хлеба-соли, ни пирогов не принесли…
Рядом раздался голос:
— Ишь, чего захотели! Пирогов! Хо-хо! А пекут ли у нас пироги-то, не спросили? У нас, брат, и хлеба не всегда досыта…
Холмогорцы обернулись на голос и увидели поблизости лодку-плоскодонку, только что ткнувшуюся в берег. В ней кучей сложена мокрая сеть, на дне навалов — свежая рыба. Иные рыбины еще трепыхались, шлепали хвостами по воде, скопившейся в дощанике от сети. Возле лодки стоял среднего роста сухопарый и жилистый мужик в коротком армяке, высоких бахилах, простоволосый. Он подошел.
— Это я пошутил малость. На житье не беднуемся. А будете гостями, так моя жонка и пирогами вас накормит, и чарку нальет. Отколь прибыли, православные?
Аверьян ответил, приглядываясь к мужику, как бы оценивая, чего он стоит. Мангазеец был проворен, остер на язык, а глаза у него нахальные, плутоватые, так и зыркают по сторонам, так и ощупывают поморов, коч и поклажу в нем, спрятанную под парусиной.
— Так-так… Значит, холмогорцы, — сказал мужик. — А меня звать Лаврентием. Изба на посаде. Ловлю рыбу, охотой пробавляюсь, Живу чем бог пошлет. — Лаврушка посмотрел в свой дощаник. — Чем будете заниматься?
— Надобно сперва по начальству явиться. Пошлину или што там положено в казну уплатить, — ответил Аверьян. — А дальше видно будет.
— Ишь ты, — неодобрительно сказал Лаврушка. — Сразу и платить! Видно, богатый пришел. Ну, да в ваших краях, говорят, жемчуга да серебро-золото голыми руками в Студеном море берут. Где ночевать-то будете? Ворота крепости заперты до утра. После захода солнца их наглухо запирают. Коли хотите — идите ко мне на поветь. Одеяла оленьи дам. Тепло будет. Комарья нынь меньше стало… Дело к осени.
Аверьян опять посмотрел на мангазейца испытующе. «Жулик мангазейской… Видно! Глаза так и бегают, — подумал про себя. — Ночуй у такого — всех перережет, в реку спустит и добро наше загребет».
— Переспим в коче. Привыкли. А ты, значит, рыбак?
— Рыбак. Я же сказал. — Дух предпринимательства с рождения руководил головой Лаврушки. — Купите-ко у меня рыбу. Свежье отменное. Уху сварите…
— Это нам не мешало бы, — Аверьян переглянулся с товарищами. — Заварили бы уху тут, на бережку. Дрова, вижу, можно найти. Не на ямальском волоку. А почем у тя рыба?
— Денег мне не надоть, — Лаврушка поглядел на рыбу в дощанике, прикидывая, сколько ее наберется, — а дали бы мне фунта два пороху. Да, может, и свинец у вас есть? Мне пищаль зарядить нечем. Хотел вчерась гусей пострелять, да зельяnote 21 нет.
Аверьян насторожился, смекнув, что к чему: «Пытает».
— Нету у нас зелья. Никак нету. А деньгами сколь возьмешь, ежели на уху?
— На деньги не продаю, — Лаврушка зашел в дощаник, взял мокрый мешок, накидал в него щук, окуней, язей и вытряхнул рыбу на траву к ногам Аверьяна.
— Ешьте на здоровье. Так даю. Еще свидимся. Зимовать будете?