— Ну, ребята, я вам доложу…
— Не тяни. — Я начала нервничать.
— Так вот. Расселением интересующей нас квартиры, как ты выяснила сама, занималась риэлтерская фирма «Хата плюс».
Принадлежит она Зайчикову. Но сейчас, став депутатом, он ее переоформил на Голяка, чтобы не придирались…
— Как на Голяка? — обалдела я.
— Так, на Голяка. А почему тебя это удивляет? Он и раньше крышевал «Хату плюс», а сейчас формально ее учредитель. Как уж они там с Зайчиковым делятся, я не знаю, но факт, что в деле оба.
Я не знала, куда девать глаза. Мне предстояла вечеринка с Голяком, и я боялась, что парни многое могут прочесть на моем лице. Но парни были увлечены другим.
— Пятерым бывшим жителям этой коммуналки были предложены однокомнатные квартиры в разных окраинных частях Питера. Только четверо из них так и не успели в них переехать.
Родион иногда умеет красиво держать паузу.
— Ну? — Я боялась услышать то, что сейчас скажет Родион.
— Не «ну», а «почему?». А потому, Валюша, что эти четверо… погибли или пропаяй при весьма странных обстоятельствах.
Каширин снова окинул нас торжествующим взглядом. Даже Скрипка не выдержал:
— Да закончишь ты, наконец?
Родька сделал вид, что обиделся, но продолжил:
— Корогодова попала под машину. Малинин отравился алкоголем. Новожилова утонула. Василенко ушел из дома и не вернулся. Вот так!
— А Раух? — вспомнила я пятую фамилию.
— Осталась в живых только Екатерина Ласловна Раух. И проживает она в настоящее время в деревне Замогилье Себежского района Псковской области.
Каширин вдоволь насладился произведенным эффектом и шутовски поклонился:
— А теперь я должен покинуть столь приятную мне компанию завхозов и горничных. Мавр сделал свое дело, мавр может уходить.
— Бывших горничных, — машинально поправила я.
***
Ехать в Замогилье было поручено мне и Скрипке. Поскольку Себежский район — это уже граница с Белоруссией и бывшей Латгалией, то есть путь недальний, решили выезжать засветло.
Остаток рабочего дня прошел в составлении планов и уточнении маршрута. В хлопотах перед командировкой я чуть не забыла о приглашении Голяка. Уже причесывала волосы, когда в кабинет заглянул Соболин.
— Ну представляешь, как не везет семье Карачаевцева, — поделился Вовка.
— А что еще случилось? Марианне стало хуже?
— Да нет, Цаплиной как раз лучше: мы раз в два часа в больницу звоним, справляемся о ее самочувствии.
— А тогда что?
— Да я сейчас только что информацию на ленточку поставил о пожаре. Представляешь, загорелась коммуналка этажом выше квартиры Карачаевцева. И такой сильный пожар случился, что если бы машины не приехали вовремя, прогорели бы перекрытия и от квартиры начрева остался бы пшик.
— Жертвы есть? — похолодела я.
— Да, одна старушка отравилась угарным газом. В принципе, мы такие мелочевые информации не ставим на ленту, но сегодня: то история с Цаплиной, то пожар по соседству…
***
Подходя к «Тамбовским ночам», я заметила во дворе синий «мерседес». Правое крыло и часть бампера — помяты…
Голяк снова был подшофе.
— А, Валечка, как хорошо, что вы откликнулись на мое предложение. Заказывайте себе, что хотите, денег у меня сегодня — немерено. А будет скоро еще больше.
— Что, в рулетку выиграли?
— Берите круче, Валенька. Разве в рулетку много выиграешь? В рулетку можно только много проиграть. Нет, тут фортуна!
Тут такой контракт! Такие деньги…
И Голяк вытащил из папки пачку документов и потряс ею. Я могла на крови поклясться, что уже знала — с кем этот контракт и о чем.
Так оно и было. Московская компания сотовой связи «Сотка» заключала договор о рекламном и информационном обслуживании с фирмой «Телескоп», входящей в холдинг «Голяк продакшн».
Я незаметно включила в сумочке диктофон:
— Простите, Рустам, а вы случайно не знаете, кто такой Калугин?
ПО
— С каких это пор рыженьких женщин стали интересовать такие фигуры, как Калугин?
— С тех пор, как рыжие стали горничными. Пыль ли вытираю, цветы ли поливаю, только и слышу со всех сторон — Калугин, Калугин… Кто это?
— Калугин — это босс. Взять твоего же Карачаевцева. Он думает, что он — босс.
А на самом деле сам давно сидит на крючке у Калугина. Василий думает, что он — начрев? Это Калугин — начрев, и от него зависит, чем Василий будет завтра. Цаплина считает, что у нее независимая газета? Это от Калугина зависит, какую дозу свободы дать ее «Тик-таку».
Все! Лучше бы он о Марианне — ни слова!
— А Марианнино ДТП — ваших рук дело?
Голяк осоловело уставился на меня.
— Это ведь ваш помятый «мере» стоит во дворе? И не отпирайтесь — вы же сами меня на нем вчера домой везли, никаких вмятин не было.
На лице Голяка было такое неподдельное удивление и разочарование, словно вместо конфеты ему подсунули пустой фантик.
— А пожар сегодняшний на Дворцовой набережной? А угрозы старикам? Для кого стараетесь квартиру заполучить? Для Пчелки на?
Голяк вдруг разозлился:
— А хоть и для Пчелкина. Услуга за услугу. Такой контракт даром, что ли, можно заполучить?
— А то, что старуха задохнулась в дыму? А то, что Цаплина и Чичикова лежат в больнице? А то, что четверо стариков из коммуналки, которую вы с Зайчиковым расселили для начрева, погибли или пропали без вести?…
— Ты кто? — набычился Голяк.
— Ну уж никак не горничная!
— А кто?
— Журналистка! Из «Золотой пули».
И так все это не спущу!
Голяк секунду размышлял, а потом жарко зашептал:
— Это не я. Это все Зайчиков. Я — только прикрытие. Все планы разрабатывает он.
А за ним — Калугин. Генка давно в подручных у Калугина бегает. Я же сказал: Калугин — босс. А я? Я — мелкая сошка. Я всего-то и сделал, что велел попугать старух по телефону. И «мере» мой с утра Зайчиков себе брал для каких-то дел.
Как я все-таки устала за эти дни. Как я хочу в отпуск.
— Значит, так, Голяк! — Я встала из-за стола. — Если с голов стариков на Дворцовой набережной упадет хоть один волос — двадцать шестого покушения тебе не избежать, а уж чем оно закончится, я пока не знаю. И учти — все, о чем мы сейчас говорили, записывается. — Я показала диктофон. — А о том, что я сейчас здесь и именно с тобой, знает все Агентство; мало того, двое моих коллег сидят неподалеку, за соседними столиками…
Я врала и завиралась, но никогда еще мне это не доставляло такого удовольствия. Я виделась себе крутым расследователем и любовалась собой со стороны.
— Все. Живи пока… — Я взяла сумочку и вышла из клуба.
***
Дорогу до Луги я проспала. Скрипка гнал машину что есть мочи, к счастью, машин на трассе было мало. Потом до Пскова мы мирно болтали, потягивая кофе из термоса, который предусмотрительно сунула мне в спортивную сумку Сашка.
Все— таки до чего красива Псковщина. Мы ехали почти строго на юг. Миновали Остров, Пыталово, Опочку. В пышной зелени лесов уже начинала просматриваться грядущая осень. Сады ломились от невиданного урожая яблок, груш и слив. В палисадниках горели разноцветьем «бабушкины цветы»: георгины, флоксы, астры. А Себежский район, наверное, один из самых красивых уголков нашей страны. Сплошные соединяющиеся озера, песчаные холмы, сосны.
Во Пскове мы купили крупномасштабную карту области и теперь долго изучали названия деревень. Деревня Замогилье, исходя из данных местных топографов, располагалась на отшибе, в стороне от больших и малых дорог. На последней развилке мы еще раз сверились по карте и спрятали ее в «бардачке». Дальше предстояло преодолеть семь километров по раздолбанному проселку. Скрипка с тоской посмотрел на рессоры своей «девятки».
— Надо было в Агентстве побольше взять на оперативные расходы, — вздохнул он.
— Сам бы себе и взял, — съязвила я, зная о патологической экономности Лешки.
Когда до Замогилья оставалось полтора-два километра, на дорогу из леса вышел дед с корзинкой.
— Отец, случаем Екатерину Раух из Замогилья не знаешь? — высунулся из окна Лешка.
— Добросишь до деревни, покажу.
Дед взгромоздил корзину рядом с собой на заднее сиденье. В ней под слоем папоротника проглядывали сыроежки и черноголовики.
— Уже грибы пошли? — удивилась я.
— Еще не пошли. Будут дожди, будет и гриб. А пока — сушь в лесу.
Мы обогнули маленькое картофельное поле и впереди, за высокими деревьями, проступила крыша деревянного двухэтажного барака.
— Ну все, приехали. Я здесь сойду, еще грибов по опушкам поскребу, а вам туда.
— А в каком она доме живет? — уточнила я.
— А там всего один дом. Все там и живут.
***
Екатерина Ласловна оказалась пятидесятилетней женщиной с лицом, на котором еще просматривались следы былой привлекательности, но помятым жизнью, тяжелой работой, плохой едой.
Она рассказала, как после продажи своей комнаты вдруг выяснила, что по документам надлежит ей жить не в отдельной однокомнатной квартире на Комендантском, а в деревне на Псковщине. Она взбунтовалась, пришла к руководителю фирмы «Хата плюс»
Зайчикову, но Геннадий Петрович вдруг из интеллигентного человека превратился в откровенного хама и грубияна, стал ей угрожать. А тут она еще узнала о странной гибели и исчезновении своих бывших соседей.
Екатерина Ласловна испугалась и, не собирая вещей, приехала в Замогилье. Тут и выяснилось, что таких обманутых бедолаг, как она, здесь под сто человек. Все прописаны в этой халупе, живут по несколько человек в одной комнате; перегородками служат старые простыни, натянутые на веревки.
— А вы зачем приехали? — уже в который раз боязливо спрашивала Раух.
— Да за тем и приехали, чтобы услышать весь этот ужас, — зло сказал Лешка.
Солнце стояло высоко в небе. Стало жарко, и я сняла легкую ветровку. Реакция Екатерины Ласловны была неожиданной:
— Валюта, а откуда у вас мой кружевной воротничок?
Да сколько ж это будет продолжаться? Сейчас и эта женщина обвинит меня в воровстве?
Скрипка посмотрел на меня подозрительно:
— Да, откуда? У тебя не было такой блузки.
— Блузку я купила перед отпуском в «Гостинке».
— А воротничок?
— А воротничок мне подарила одна хорошая женщина в Репино.
— Какое совпадение, — улыбнулась Раух. — И мне мой воротничок тоже подарила очень милая женщина. Она какая-то родственница этому Зайчикову. Только в отличие от него — очень порядочный человек. Пока я ждала его, чаем меня поила, стихи читала.
А потом, когда я похвалила ее рукоделие, решила подарить мне это кружево. Точно такое же. Только я, когда убегала из своей квартиры, никаких вещей, кроме носильных, решила не брать. Так и оставила на общей кухне на столе…
— А потом появилась новая хозяйка большой квартиры, нашла кружево и пришила его на свою красную блузку, — пробормотала я.
— Что ты сказала? не расслышал Скрипка.
— Да нет, ничего, — отмахнулась я. Теперь мне стало понятно, почему рукава у моей блузки вдруг стали короткими. Я носила блузку Марианны, а она — мою.
Теперь я хотя бы поняла, почему меня обвиняли в воровстве. Я снова подумала о Марианне. Мне почему-то было приятно, что у нас совпадали даже вкусы: мы обе любили красные блузки и кружевные воротнички.
***
По дороге в Питер я думала о том, что про Голяка никому ничего не скажу. А уж он будет молчать — это я чувствовала наверняка.
Но как быть с Ниной Викторовной? С этой милой, интеллигентной учительницей? Как объяснить ей, что ее племянник — последний гад на этой земле? И почему объяснить ей это должна именно я?
…Во Пскове мы сделали остановку. Возле дешевой кафешки была парфюмерно-косметическая лавка. Я раздумывала ровно секунду, а потом попросила импортный тюбик краски для волос под названием «Медь».
— Зачем тебе? Ты и так — рыжая! — из-за плеча спросил удивленный Скрипка.
— Хочу одной подруге подарок сделать.
Мы с ней очень похожи. Как сестры. Мы даже одеваемся одинаково. Только она — не рыжая. Пока.
Я как наяву представила себе рыжую шевелюру Марианны. Рядом — свою. Фоном почему-то была ее спальня. Тут же вспомнились строчки одного поэта:
Рассказывает Родион Каширин
1
Утро получилось серым и безрадостным, капли дождя с точностью метронома стучали по карнизам, и мир был соткан из печали и уныния. В такую погоду в голове блуждают мысли об отсутствии смысла в самой жизни. В это безрадостное утро и начались события, которые привели к тому, что мы избили Обнорского, попали в картотеку милиции как бомжи, а Спозаранник чуть не женился на жительнице горного кавказского аула, затерянного где-то очень высоко в горах. Но обо всем по порядку.
Наш маленький коллектив отдела расследований сидел в кабинете» и ожидал Глеба Спозаранника, который отбывал повинность, связанную с присутствием на «понедельничной» летучке у Обнорского. У нашего минишефа с самого утра уже было совершенно испорчено настроение. Его преследовала группа маньяков.
За день до описываемых мною событий ему на лобовое стекло машины прилепили каким-то суперклеем бумажку с таким же суперсодержанием: «Слушай ты, неверный гяур, жалкий верблюжий какашка, кончай свои писюльки, смотри допишешься! Женись на ней, а то зарэжэм!» Что это означало — Глеб не мог понять. С расстояния в десять метров видны были огромные буквы, написанные красным фломастером. Его жена, которая утром первой уходила из дома, увидела письмецо и встревожилась. Она вернулась домой и предложила вызвать милицию. Пришел участковый, осмотрел машину, спросил, где работает ее хозяин, хмыкнул, сделал какие-то выводы и порекомендовал обратиться не в милицию, а в автосервис. Спозараннику пришлось воспользоваться его советом, так как послание не желало отходить от стекла. Клей был отличного качества, злоумышленники постарались на совесть. В автосервисе около лобового стекла собрался настоящий консилиум из специалистов-маляров. Часа через два они вынесли вердикт: отклеить нельзя, сходит вместе со стеклом, поэтому надо менять всю «лобовуху». Спозаранник был очень расстроен, ведь эту «Ниву» он всего лишь месяц как купил у Обнорского.
В десять часов Глеб вернулся с «летучки» и окончательно испортил нам настроение.
Спозаранник рассказал, что Обнорский, оказывается, необычайно кровожадный человек, можно сказать, маньяк, возбуждающийся только при известиях об очередных заказных убийствах. На «летучке» Андрей, как обычно, обрушился на весь коллектив Агентства, прямо заявив, что если в городе ничего не случается, никого не расстреливают из пулеметов, не сжигают в машинах, не взрывают в офисах, не насилуют в лифтах, то виноваты мы. Дескать, хороший журналист всегда обнаружит парочку свежих трупов или группу изнасилованных в лифте.