— Это было давно, преподобный отче; а главное… важно и то, quod desideratur[43] для пользы государства. Насколько мне известно, Хмельницкий прилежно изучает науки в коллегии, не нарушает общего порядка и является патриотом учебного заведения святых отцов… А то, что он взял под защиту католика, вижу в этом gratum симптом. Вам следовало бы воспользоваться этим и с помощью умного католика Хмелевского обратить Хмельницкого в католическую веру. Уверен, что этот благородный поступок Хмелевского еще больше сблизит его с Хмельницким. Ну и пускай, уважаемые отцы, сближаются религии, сглаживаются противоречия между ними… Думать в таких обстоятельствах только о сатисфакции, видеть в подобном происшествии подрыв авторитета школы означает, преподобные пастыри, удовлетворять оскорбленное самолюбие во вред высоким интересам ордена. По вашим отчетам видно, что наш орден во Львове за последние пять лет обратил в римскую католическую веру лишь двадцать русских схизматиков. Да и то из среды духовенства, которому, простите, некуда деваться со своей восточно-греческой верой. Мы закрываем их церкви, и притом не всегда осмотрительно, а чернь как была верна схизме, так и остается, как мы ни стараемся ее окатоличить. Для нас куда важнее обратить в католика одного такого хлопа, как Хмельницкий, приближенного нами к шляхте, чем двадцать попов. Римская церковь всегда была надежным оружием Речи Посполитой. Об этом вы, преподобные отцы, должны бы знать. А за оружие Корона платит государственными злотыми. Нужно похвалить Хмельницкого за его самоотверженную защиту лучшего нашего студента — это обойдется нам значительно дешевле… — Жолкевский вдруг вспомнил, что он сейчас говорит словами своей любимой дочери, однако продолжал: — Обойдется нам дешевле, чем выпустить из коллегии этого умного ученика таким же убежденным схизматиком, каким он был при поступлении в нее. Мы должны взвесить: кто для нас ценнее — Чарнецкий или Хмельницкий? Первый происходит из знатного рода, но шестой сын из десяти детей обедневшего шляхтича. Он плохо учится и никогда не примкнет к схизматикам. А второй — схизматик, успехам которого в учении завидуют десятки католиков, а в жизни, матка боска, наверное, позавидуют тысячи! Такой хлоп, да еще знающий не только латынь, но и басурманский язык, далеко пойдет. Вы оказали бы большую услугу распятию и королю, сделав его преданным Короне дипломатом. Как простой смертный, я советовал бы вам не целиком полагаться на господа бога, когда речь идет о воспитании способной к государственной деятельности молодежи!..
Возбужденный длинной речью, Жолкевский резким движением руки показал вначале на распятие, висевшее на стене, а потом — на портрет короля Польши и, глубоко вздохнув, замолк.
Тихо открылась дверь, и служитель сообщил, что студенты Хмелевский и Хмельницкий по приказу ректора явились и ждут в приемной.
Юношей пригласили в комнату. Впереди шел Богдан, на мгновение задержавшийся в дверях комнаты, чтобы рассмотреть присутствующих в ней людей. Следом за ним так же смело вошел Стась Хмелевский; он был ниже Богдана ростом, по так же строен. Войдя в комнату, они остановились, ожидая указаний.
Жолкевский смотрел на Хмельницкого и Хмелевского восхищенно, даже с некоторой завистью. Невольно вспомнил и свое детство, когда мечтал о чудесных птицах, «своими крыльями защищающих от лихой напасти». Эти юноши, наверное, уже не нуждаются в вещих птицах. Ему, уже пожилому человеку, с покалеченной ногой и больными глазами, нравились эти юноши. Глядя на них, он с удовольствием вспомнил о своем «орлином взлете». И ему хотелось, чтобы эти взращенные им «Хмели», как он их называл, стали его могучими крыльями!..
Жолкевский поздоровался со студентами за руку, как с шляхтичами, чем весьма удивил и окончательно обезоружил отцов коллегии, предложил обоим сесть и, обойдя стол с другой стороны, опустился в свое парадное кресло, стоявшее под распятием.
— Руководителей коллегии очень возмутило ваше поведение на праздничном торжестве, — спокойно, наставительным тоном начал гетман, обращаясь к юношам. — Ваш бардзо недостойный поступок, совершенный в стенах такого прославленного учебного заведения, плохой пример для учащихся не только младших курсов, но и для всего студенчества. Сейчас вам предоставляется возможность раскаяться и предотвратить неприятную rumor[44], которая может бросить тень на коллегию.
— Прошу, вашмость многоуважаемый гетман, выслушать меня, а не судить о моих поступках только со слов преподобного пана ректора, — с волнением произнес Хмелевский.
Но его перебил гетман:
— Мне уже поведали о проступке пана студента: вы необдуманно выступили со своим глупым стихотворением, осужденным всей коллегией, да еще и выразили свою солидарность с Хмельницким таким способом, какой не подобает студенту коллегии братства иезуитов. Верно я говорю?
— Конечно, так, вашмость вельможный пан гетман. Но известно ли вам, как опозорил меня шляхтич Стефан Чарнецкий? Я тоже польский шляхтич, прошу прощения, досточтимые панове! — обратился Хмелевский ко всем присутствующим. — Я не вызвал на дуэль Чарнецкого, но, как уважающий себя шляхтич, вправе был отблагодарить своего друга, который один только и защитил меня от этих безумных дикарей… И сейчас я, уважаемые преподобные отцы, вынужден буду оставить вашу коллегию и перейти заканчивать образование в острожскую коллегию…
Богдан даже подался вперед, словно хотел остановить своего друга — об этом Стась ничего не говорил ему. Но какое это было смелое решение Хмелевского! Оно обрадовало его, и когда Жолкевский обратился к нему, заметив его волнение, молодой Хмельницкий поднял голову и ровным голосом произнес:
— Прошу прощения у преподобных отцов и вашмости вельможного пана гетмана, но считайте и меня солидарным с моим другом паном Станиславом Хмелевским. Я также оставляю львовскую коллегию и уезжаю для завершения образования в киевскую богоявленскую школу преподобного Иова Борецкого. Несправедливость по отношению к студенту Хмелевскому, которого Чарнецкий ударил по лицу только за то, что он, поляк, прочитал стихотворение на своем родном языке, позорит учебное заведение, и я не желаю дальше учиться в нем.
Наступила тишина. Никто не ожидал, что Хмелевский и Хмельницкий так решительно будут отстаивать свою честь. К тому же один из них вовсе и не шляхтич и не схизматик. Это поразило гетмана и руководителей коллегии.
Первым поднялся со скамьи ритор Мокрский. Встал, выпрямился и откашлялся. Но гетман не дал ему высказаться. Он тоже поднялся из-за стола, вскочили на ноги и юноши, сидевшие напротив него.
— Ясно, панове студенты, можете идти. Беру на себя защиту вашей шляхетской чести. Пан ректор, немедленно отчислите из коллегии этого грубияна Чарнецкого, известив его родителей о недостойном шляхтича поведении их сына на торжественном вечере. Студент Хмельницкий заслуживает похвалы за мужественную защиту своего друга на этом вечере. Что же касается студента Хмелевского… он должен понять, что виновен в том, что сочинил неудачную оду, а не в том, что прочитал ее на языке, который является языком родителей, давших нам жизнь, уважаемые паны, родным языком нашего народа!..
Пораженные таким оборотом дела, юноши остановились возле дверей. Но, поняв по жесту Жолкевского, что они должны уйти, тут же покинули кабинет, плотно прикрыв за собой дверь. Говорил ли еще что-нибудь гетман, защищая своих протеже, они уже не слыхали.
5
— Подайте незрячему, во Христе брату сущему. На денное пропитание — за души покаяние. Господу помолимся!.. — так говорил нараспев слепой, появившийся среди многочисленных нищих, что стояли во дворе трехсвятительской православной церкви во Львове. Прежде всего на него обратили внимание сами нищие — во Львове так не приговаривают. Каждый нищий во дворе, или возле ворот, или даже у Боссовского входа занимал свое постоянное место и стоял или сидел, выставив деревянную миску, куда молящиеся прихожане бросали свои гроши либо кусочки просфоры, и только изредка подавал голос, напоминая о себе. Прихожане очень хорошо изучили нищих, постоянно стоявших возле церкви, распределяли свои подаяния в зависимости от возраста, состояния калеки или просто руководствуясь симпатией к тому или другому из них.
А этот появился неизвестно откуда. Он не присоединился к нищим, стоявшим возле церковного входа во дворе, а стал отдельно, поближе к воротам, там, где проходят прихожане, живущие на русской улице. И как мог верующий человек не растрогаться, услышав такую искреннюю мольбу во «Христе сущего», и не подать щедрой милостыни просящему? К тому же слепому иногда подпевал своим мелодичным голосом поводырь, и их пение еще больше трогало верующих.
Католические представители власти в лице магистра иезуитского ордена епископа Соликовского, при поддержке униатов и воеводы Станислава Жолкевского, запретили православным церквам звонить в колокола, сзывая прихожан на богослужение. Поэтому жители Львова, исповедовавшие восточно-греческую религию, заранее приходили в храм Трех святителей. И самый ранний прихожанин в это воскресенье уже застал возле ворот, при входе в церковь, странного слепого. Верующих удивляла не столько даже эта необычная для львовян манера нараспев выпрашивать милостыню «ради Христа», сколько приднепровский говор нищего.
Слепой стоял с деревянной миской в руке, склонив голову, словно задумавшись над своей горькой судьбой. Тяжелая она, а жить он должен, как и тысячи людей, терпеливо перенося день насущный и глубоко веря в лучшие грядущие дни. Хотя в этом году зима во Львове и не холодная — лишь к рождественским праздникам снег прикрыл землю, — все же стоять на одном месте было зябко. Время от времени слепой переступал с ноги на ногу, чтобы согреться.
Поводырь порой оставлял слепого одного и выходил на улицу, тянувшуюся вдоль вала к реке Полтве и к домам иезуитской коллегии, но тут же вскоре возвращался. Он рассказывал слепому о виденном, садился рядом с ним, подпевал, а затем снова уходил, уже в противоположную сторону, внимательно присматриваясь к прихожанам, особенно к женщинам.
На первый взгляд эти прогулки подростка могли показаться естественным желанием согреться на морозе, хотя на нем и его нищем были теплые полушубки русского покроя, поношенные меловые шапки и юфтевые сапоги.
Но внимательный наблюдатель обязательно заметил бы, что подросток не только пристально присматривается к идущим в церковь женщинам, но и следит за всем вокруг, стараясь сохранить видимость детской беззаботности. Конечно, он по шарахался в сторону при появлении какого-нибудь представительного шляхтича или жолнера. Такие солидные люди, как правило, шли по стороне улицы, противоположной церкви Трех святителей. Внимательный поводырь это заметил и рассказал слепому.
— Наверное, католики, — вслух подумал слепой, — спешат в свой костел Бернардинов или Босых кармелитов.
— Костелы эти, дядя Федор, вон за тем городским валом находятся. А возле реки только стены, какие-то недостроенные стоят, — рассказывал мальчик и снова уходил, время от времени похлопывая рука об руку, чтобы согреть их.
Когда священник провозгласил «достойно» и запел хор, а нищие стали креститься, громко приговаривая «достойно и праведно есть», мальчик поспешил к слепому. Продолжая похлопывать руками, теперь уже, очевидно, для отвода глаз, он шел быстрее, чем обычно. Даже слепой почуял в походке своего поводыря какую-то нервозность.
— Что случилось, Мартынко? — спросил слепой, оборвав свое монотонное пение.
— Тот самый поляк, дядя Федор! — бросил ему Мартынко, не останавливаясь.
— Что?
— Снова остановился… присматривается к вам…
— Какой он из себя? — расспрашивал Богун, торопливо вынимая из миски щедрые подаяния мирян.
— Таких лет, как и вы, но поляк… Усы пышные, в стареньком кунтуше, — наверное, панский… Он идет через дорогу к воротам…
— Ну, пошли… «Достойно и пра-аведно…», — начал Богун, следуя за своим поводырем. — Если меня схватят, беги, Мартынко, спрячься у бедных людей, живущих за валами… Удирай на Сечь…
— Матка боска, не пан ли Карпо это?.. — услыхал Богун позади себя, и в тот же момент какая-то непреодолимая сила остановила его. Сильно забилось сердце в груди, голова кругом пошла от неожиданно нахлынувших воспоминаний.
— Броней? — невольно сорвалось с губ, как вздох.
— Да, да… Езус Христус!.. Я, пан Карпо. Я Бронек, тей самый Бронек…
Услышав эти дружелюбные возгласы, Мартынко оглянулся. Его «дядя Федор» по-братски обнимался и целовался с тем усатым поляком в стареньком, но, очевидно, с панского плеча кунтуше. Мальчик осторожно приближался к этим двум мужчинам, которые что-то бормотали, прижимаясь друг к другу, как родные. По их щекам катились слезы.
— Мартынко! — наконец вспомнил Богун о своем поводыре и окликнул его. — Мартынко, сынок, иди-ка сюда… Это дядя Бронек, он был у Наливайко отважным разведчиком и добрым братом!.. Вот так встреча, брат мой! Думал ли, гадал ли я… Ведь в последний раз… Кажется, в последний раз мы виделись с тобой, друг, в Варшаве, когда я еще был зрячим…
— Да. В тот день один кровожадный зверь пана полковника глаз лишил, будь он проклят на нашей земле!..
— Оставь об этом, Бронек… Пойдем лучше отсюда, хотя бы в корчму какую-нибудь, вон туда подальше, за город. Нельзя мне разговаривать с людьми на улицах родных городов и сел… А ты еще и поляк… Ну и встреча, Мартынко, искали одно, а нашли целый мир!
— Но к чему нам эта корчма, мой брат, — есть у меня дом, жена, дети, вот там за костелом Босых кармелитов. Такого гостя я не уступлю самому почтенному корчмарю!..
Богун выпустил Бронека из объятий, печально покачал головой и вытер слезы. Совсем тихо, скорбным голосом, произнес:
— Изгнанный я, мой Бронек! Не Карпом, а Федором называют теперь меня, и в этот дальний край я пришел, рискуя своей головой, разыскивая мать моего хлопчика Мартынка, которую он уже давно не видел…
— Изгнанник? — с неожиданным восхищением переспросил Бронек. — Так это же наша гордость, сто крот дяблов![45] Федор? Бардзо добже, хорошо, пан Федор. Я тоже изгнанник, осужденный… Называюсь теперь Вацлавом, Вацеком. Тот кровожадный зверь стал плохо видеть, и я молюсь пречистой деве, чтобы он поскорее ослеп и не видел, как Бронек с паном полковником будут смеяться над ним и благодарить бога или дьявола за справедливость…
— О, вижу… еще есть порох в пороховницах… Ну что же, веди, брат Вацек, веди в свой дом, будь хозяином незрячего гостя… Э-эх, Бронек-Вацлав!.. — И, горько усмехнувшись, умолк поседевший казак Богун — Федор.
6
Бронек жил в собственном доме в северо-восточном предместье. Он был членом цеха каменщиков города Львова и сейчас работал каменотесом на строительстве большого костела при коллегии иезуитов.
— Вот пощупай, браток, — показывал Бронек свои огрубевшие, жесткие руки с израненными, похожими на сучки, пальцами. — Изо дня в день рубим камень, с того и живем. И не смею жаловаться, ибо люблю высекать из огромной глыбы дикого камня образы людей! Вот жаль только, что плодами твоего труда пользуется не народ… Обтесанный тобой, благородно обработанный камень кладут в постройку, а ты уходишь себе прочь…
— Так что же ты, Вацек, хотел бы, чтобы и тебя замуровали в стены иезуитского костела? — смеясь, спросил Богун, внимательно ощупывая мозолистые руки друга.
— Смеешься, Богун, оттого, что сам не прочувствовал, как работать с камнем… Ведь он оживает в твоих руках, а потом переходит в чью-то собственность, а твое имя остается неизвестным для потомков. Вот мы с тобой были у Наливайко, тесали, так сказать, свободу для людей. Не сумели вытесать, — в каменном пласте оказались предательские трещины, распался он. Но имя Наливайко живет, с каждым днем, с каждым годом окружаемое все большей славой. Распался камень из-за предательских трещин, а вытесанные куски живут, действуют. Эх-хе-хе, брат Федор… Не тот камень тешется, не в те стены кладется. То ли перевелись настоящие люди, то ли король, шляхта стали могущественнее… Все туже затягивается петля на шее, а люди терпят. Вот, пан Федор, в Московии Иван Болотников — судьей мы его еще звали — взялся было что-то делать, народ поднял. А получилось, что наши шляхтичи перехитрили Болотникова, вместе с ним пошли на Москву, добиваясь престола не для русского народа, а для польского королевича. И погиб наш Иван, как и Наливайко, — утопили, проклятые. Кажется, Иван был последним из наших…