— Я обязательно найду. Вот только...
— Что еще?
— Вы взяли на себя мою вину, я слышала.
— Ах, не болтайте глупости. Бегите-ка побыстрее.
После того как девушка с заплаканными глазами сбежала с лестницы, Лийви присела рядом с сестрой и, облегченно вздохнув, спросила:
— Ну, какое горе привело тебя сюда? Выкладывай, только побыстрее.
Пришлось отказаться от сложного, заранее продуманного вступления:
— Я хочу попросить у тебя совета.
— Проси.
— Но если ты начнешь смеяться, я ничего не скажу.
Ну разве можно было оставаться серьезной, когда... Итак, значит, парень. Уже! И, видимо, всерьез влюблена. Господи, как летит время! Давно ли эта убитая сейчас горем девушка была ребенком и Лийви водила ее во двор играть в песочек.
Ей хотелось сказать: «Хватит болтать. Кончай сперва школу». Но что-то не позволило сказать этого. Возможно, она не сказала так еще и потому, что сама семь лет назад предпочла последнему классу коммерческого училища белое подвенечное платье и пышную свадьбу. Правда, ей было тогда уже восемнадцать, но знакомство и флирт с Мартином начались ведь раньше.
Но чего хочет Урве?
Иное дело, если бы разговор шел о замужестве. Тогда бы она посоветовала сразу же взять власть в свои руки и дать ясно понять свекрови и свекру, что никаких уступок со стороны невестки не будет. Лийви охотно дала бы сейчас сестре подобный совет, потому что такого рода дела вот уже седьмой год были ее кровными делами.
Но что сказать Урве, которая в общем-то ничего еще не знает о своем солдате?
— Значит, он не написал? — спросила Лийви.
— Ни строчки, — ответила Урве и посмотрела на сестру большими укоризненными глазами.
— Молчание еще ни о чем не говорит. А вы не поссорились?
Урве чуть было не крикнула — нет, но прикусила губу. Ведь, собственно, со ссоры все и пошло. Теперь она рассказывала о своем горе так, как больной — врачу, не пропуская не единой подробности своей болезни. Лийви слушала, серьезно кивала головой, а у самой слегка дрожали уголки рта.
— Хотелось бы познакомиться с этим твоим Рейном.
Лийви вдруг вспомнился далекий летний вечер, когда ее Мартин пришел на свидание, держа в руке два билета на футбольный матч. Каких усилий стоило Лийви пойти в тот раз на стадион! Ведь свои отношения с Мартином она хранила от всех в тайне. Понимая, что и Урве переживает сейчас такое же время, она быстро добавила:
— Ты сказала, что он откуда-то с шахты. Ну, демобилизуется, как же тогда? Увезет тебя отсюда, а?
— Глупости! Никуда я не поеду. Что мне там делать? И в конце концов...
Лийви позвали. Вставая, она сказала:
— Напиши ему.
— Снова я... первая?
— Ну и что? Впрочем, поступай как знаешь. А мне пора.
Урве вышла из темного коридора на яркий солнечный свет. Вслед ей из открытых окон четырехэтажного здания фабрики неслось веселое жужжание станков. Они словно смеялись над ничтожностью человеческих бед. Девчонка не имела ни малейшего понятия о годовом плане. И что двенадцать тысяч кип хлопка — это целая гора, она тоже не представляла. Она пришла в бухгалтерию к своей сестре. А бухгалтерия в эти дни заканчивала баланс. И времени серьезно подумать о скорбящих сердцах ни у кого не было.
6
К мужской шевелюре законодатели моды никогда всерьез не относились. Очевидно, большой процент лысых заставлял тактично обходить этот вопрос. Однако это вовсе не означает, что вопрос о мужской шевелюре исключен по каким-либо разумным соображениям из круга эстетических вопросов. Современный вкус опирается на традиционную точку зрения, согласно которой в красивой прическе нуждаются представители обоего пола. Холодный антропологический анализ вопроса ничего, по существу, нам не разъяснит. Антропологические исследования, уходящие в глубь веков, приводят нас к логическому на первый взгляд выводу: поскольку род человеческий берет начало от обезьяны, то чем меньше волос, тем больше человеческого, и вывод этот звучит как жалкое упрощенчество, раздутый оптимизм, провозглашение нищеты добродетелью.
Исследовать этот вопрос помотает изучение войсковых уставов. В странах, где уставом предусмотрено наголо обривать головы солдат, это объясняется требованием гигиены. Любой солдат знает, что в трудных условиях фронта гораздо легче избежать нежелательной фауны, если отсутствует соответствующая флора. Понимая это, тем не менее далеко не все горят желанием послушно подставить головы под машинку. Причина понятна. Стрижка приводит к уравниловке, к потере индивидуальности. Следовательно: одним из очевидных признаков индивидуальности человек считает волосы, и он не хочет лишаться их ни в силу естественного процесса, ни с помощью технических средств.
«Индивидуальность» Рейна Лейзика отличалась пушистостью и чуть золотистым тоном. И хотя он был подстрижен коротко, так что зоркий глаз начальства не мог обнаружить под пилоткой «нарушения устава», завитки на макушке все же оставались, и они придавали продолговатому лицу Рейна мягкое и веселое выражение. С такой «шевелюрой» можно было пойти на танцы или, заткнув пилотку за ремень, пружинящей походкой прогуливаться с девушкой.
Первый раз ему обрили голову в морозный зимний день, когда формировалась дивизия.
Из сражений под Великими Луками он бы мог выйти с легким пушком на голове, но за несколько дней до окончания боев был ранен в правую руку — вот и пришлось оставить пушок на полу душевой в больнице маленького русского городка.
Хороший рисовальщик, Рейн Лейзик попал в группу наблюдателей, и солдаты этой группы на свой страх и риск стали пользоваться гребнем.
Перемещение корпуса в тыл Ленинградского фронта повлекло за собой ликвидацию веселой группы наблюдательного пункта, и летом 1944 года после инспекции гребенки в заплечных мешках наблюдателей оказались такими же лишними, как те толстые шерстяные носки в летний зной, что можно было обнаружить в солдатской сумке иного крестьянского парня.
Осенью началось освобождение Эстонии. Бои перенеслись на острова. В городе Куресааре суровый, всегда точный Пауль Хаак впервые показал себя человеком: на свой риск он санкционировал нежный пушок и острую щетину «индивидуальности».
Лето 1945 года было первым послевоенным летом. Предчувствие скорой демобилизации волновало людей. Уже демобилизовались тринадцать старших возрастов, и оставшиеся предвкушали, что в скором времени выйдет закон о демобилизации следующих возрастов. Учения шли по инерции. Таллин превратился в Мекку, куда стремились не только те, кто имел там родных или суженых, но и те, кого там явно никто не ждал. Поезда, прибывавшие по воскресным дням в Палука, привозили нарядных женщин. Комсомольским и даже партийным организациям частей не раз приходилось брать в оборот кое-кого из своих членов из-за только что надетого обручального кольца. Гражданская жизнь напирала со всех сторон, стремясь поломать строгие военные ограничения и дисциплинарные препоны. Необходимо было принять решительные меры.
И вот в такой обстановке Рейн Лейзик однажды услышал рассказ о том, что в какой-то роте всем рядовым снова обрили головы, якобы за самовольные отлучки в город. Естественно, что сердце у юноши похолодело. Волосы! Они висели в полном смысле слова на волоске.
Рейн был наказан и поэтому не имел никаких шансов получить в ближайшее время увольнительную в город. Но он был достаточно хитер, чтобы понимать, как важно уметь маневрировать. Активность на учениях и исключительное усердие, особенно в присутствии старшины Хаака, — вот что позволит ему в самое ближайшее время вежливо попросить увольнительную. Самое главное — это рвение при выполнении приказав. Затем — случайные услуги, разные пустяки. Играя по вечерам в волейбол, люди забывали о чинах, но надо было понимать, что если старшине Хааку не удавалось забить мяч, то только из-за плохих подач.
Кое-какие сдвиги, по мнению Рейна, уже были.
Сейчас он стоял на посту возле оружейной пирамиды в ожидании смены. Все четыре часа ушли у него на размышления о ближайшем будущем, о том часе, когда он получит увольнительную.
Урве ждала, что он напишет или приедет. Урве была все это время ужасно несчастна. Никак не могла решиться съездить в Палука. Да она и не знала, как найти часть, где служит Рейн.
Письмо, неожиданно полученное два дня тому назад, согрело его, словно летнее солнышко, внезапно выглянувшее из-за плотных туч. Жизнь вокруг заискрилась и зазвенела. В письме была карточка размером шесть на девять, и на одном из ее зубчатых уголков стояло: «На память Рейну. Урве».
Рейн не стал докапываться, почему в отношении к нему в девушке произошла такая перемена; не найдя ответа на этот вопрос, он объяснил все неотразимостью своего личного обаяния. Но как быть ему? Что, если сразу же ответить письмом? Нет, ни в коем случае. Ведь тогда не получится сюрприза. В голове уже зрел план поразить ее. Он приезжает к ней, красивый, высокий, улыбающийся. Правда, острие поспешно отданного пионерке ножика — подарка Урве — порою больно кололо его в самое сердце, однако самобичевание не столь уж ощутимо, если налепить спасительный пластырь: незачем было Урве, когда они сидели на скамейке в кустах сирени, разводить обиды.
Он поинтересовался у проходивших мимо ребят с химзавода, который час. Да, пора прийти смене. Рейн начал беспокойно ходить от одного края навеса к другому, прислушиваясь к громким голосам торопящихся на обед парней и вдыхая в себя возбуждающие аппетит запахи и голодных котлов.
Эсси что-то не видно. Что за черт, почему он запаздывает? Рейн обдумывал, как бы покрепче обругать Эсси, когда вдруг увидел его — с автоматом на груди как ни в чем не бывало шел по песчаной дороге к оружейной пирамиде. Крепкие словечки Рейн заготовил зря, так как Эсси с ухмылкой сообщил ему новость, которая обрушилась на беднягу, подобно удару грома.
— К вечеру всему рядовому составу роты обреют головы.
Подбородок у Рейна внезапно опустился, влажный рот, приготовившийся хлебать суп, моментально стал сухим.
— Чепуха!
— Юхасоо уже дали в штабе машинку.
— Но ведь мы в карауле.
— Пусть это тебя не тревожит. Освободившейся смене разрешено встать в очередь. Мастерская Юхасоо расположилась на большом пне за домом офицеров.
— Я не пойду. К черту, мы же в карауле, — крикнул Рейн.
— Говорят, завтра в строю сам капитан будет осматривать. Верь мне, на этот раз не избежать.
Эсси был прав. Он всегда оказывался прав, когда дело касалось каких-то неприятных вещей. За маленькой дачкой, на окруженной кустарником полянке, где обычно проводились ротные комсомольские собрания и где обсуждали персональное дело ефрейтора Лейзика, теперь происходила грустная церемония. Командиру отделения Мыйку уже остригли полголовы, и она поблескивала на солнце, словно поспевшая в тени тыква, а стрекочущая машинка в руках Юхасоо, торжественно шевелившего в такт ей скулами, безжалостно продолжала свое дело.
— Неси и ты свои локоны на алтарь! — крикнул мрачному часовому ожидающий своей очереди Эрамаа и постучал ложкой по пустому котелку.
— На этот раз тебе не вывернуться, — предрек маленький Хальяс.
О Хальясе рассказывали, будто, ступив в Мехикоорма на землю Эстонии, он прикурил от спички из коробка, который три года тому назад захватил из дому. Что для такого волосы!
Рейн Лейзик смотрел на ухмыляющихся солдат и не находил едкого слова. Он считал, что их веселое настроение не что иное, как притворство, пустое бахвальство. Да, по всему видно, что никому из этой истории не вывернуться. Уж если самих командиров отделений заставляют показывать пример! А раз так, то самое умное сразу же выйти вперед. Чем раньше это произойдет, тем скорее отрастут.
— Я только что из караула, у меня преимущество, — серьезно заявил Рейн, и это вызвало такой откровенный хохот, что Рейн и сам засмеялся.
В этот вечер один из солдат сидел на пне, скрытом от посторонних глаз кустами, и, положив кусок фанеры на острые колени, быстро строчил карандашом по бумаге:
«...и вообще не надо бояться, что я Вас когда-нибудь забуду. Нет, дорогая Урве, я Вас никогда не забуду. И еще раз повторяю — в тот вечер я просто ничего не понял. Когда мы расстались, у меня было такое чувство, что Вы больше не хотите видеть меня. Все это время я ужасно грустил. А теперь, разумеется, я очень счастлив и, будь у меня крылья, полетел бы хоть завтра, чтобы встретиться с Вами, но...»
И тут плавно скользивший по бумаге химический карандаш остановился. Молодой человек задумчиво потрогал свою макушку — на ней появилось два лиловых пятнышка. Он сморщил лицо, вспомнил что-то и сосредоточенно продолжал:
«...я не могу. Предстоит одно очень важное государственное задание. Тайное. Писать об этом запрещено, и все то время, пока я буду выполнять его, не смогу встречаться ни с кем из гражданских лиц. Как долго я буду занят, сказать трудно. Надеюсь, что не больше двух месяцев. Итак, я выполняю задание и изнываю от тоски по Вас.
Пишите мне, потому что без Ваших писем мне будет очень грустно.
Очень, очень жду Вашего ответа.
Рейн».
7
Звонок на первый урок уже отзвенел, когда Урве Пагар ворвалась в класс.
— Что задано по физике? — задыхаясь, спросила она соседку по парте. Нужно было привлечь к себе внимание.
Юта Зееберг пододвинула ей открытую книгу.
— Световые волны.
— Тут же нечего учить, — важно вмешался Пеэтер Отса. — Если Рооде спросит, я подскажу.
— А, от твоих подсказок никакого толку, — махнула рукой Урве и потянула к себе книгу. Неожиданно заметила в пальце занозу.
Пока товарищи иголкой вытаскивали занозу, Урве рассказала о своем несчастье. Она оставила физику на утро, а матери привезли полную машину дров и свалили их на улице. Пришлось сразу же перекидать в подвал.
Она умолчала о том, что оставила физику на утро по той простой причине, что накануне допоздна писала сочинение. В классе считали, что лучше Урве никто не пишет. Осенью, как только начались занятия, ей поручили вести литературный кружок.
По коридору застучали каблуки учительницы Рооде; распахнулась дверь, блеснули толстые стекла очков, и разом загромыхали стулья.
— Садитесь!
Юта Зееберг была удивительным человеком. Порою она из кожи вон лезла, чтобы помочь товарищу, а порой совершенно забывала о нем. Вот и сейчас она великолепно знала, что соседке по парте необходимо сосредоточиться, и все-таки не могла подождать со своими новостями хотя бы до перемены. Вчера дома у них была генеральная уборка, они с матерью перетрясли все ящики — в результате она стала обладательницей почти новых шелковых чулок. Кроме того, в диванном ящике они обнаружили кусок черной хромовой кожи, из которой выйдут чудесные сапожки. Отец, правда, был против, но ничего не добился: через две недели сапожки будут готовы. Отец ровно ничего не понимает в этом. Подумать только — ему не кожи жаль, просто ему не нравится, когда девчонки разгуливают в высоких сапогах.
— Они сейчас в моде, — сказала Урве, главным образом для того, чтобы показать, что она слушает. Глаза ее не отрываясь смотрели в учебник.
— Нет, дело вовсе не в моде. Просто в наше время это самая практичная обувь.
Урве кивнула, хотя была уверена, что Ли Неерут носит крошечные сапожки только потому, что это модно. Но спорить с соседкой по парте было бессмысленно — ведь кожу уже отнесли к сапожнику, старому знакомому Ютиного отца.
— Это очень хороший сапожник, — шептала Юта. — Он живет в Нымме, мы вчера были там. Пес у него громадный. Частные заказы он теперь не берет, нельзя, но старым заказчикам шьет по-прежнему.
— Зееберг!
Юта вскочила, успев еще протараторить, что примерка состоится на будущей неделе.
— Я вижу, вам очень хочется поговорить. — Учительница Рооде сказала это с легкой насмешкой. — Вот и расскажите нам о световых волнах.
Для Юты это было сущим пустяком. Она слегка выпятила губы и, отогнав от себя мысли о шелковых чулках и сапожках, принялась рассказывать об источниках света, ваттах, пространственных углах так же легко и подробно, как только что говорила о генеральной уборке.